Ромен Роллан
Очарованная душа

К тому времени, когда Марк вернулся, он уже совсем забыл о своем решении покончить жизнь самоубийством. Он без всякого удовольствия увидел на столе плохо прикрытое знаменитое «завещание» и поспешно сунул его на дно какой-то коробки. Теперь он гнал от себя гнетущую мысль о самоубийстве. Он чувствовал, какой низостью и жестокостью это было бы по отношению к матери, состояние которой его встревожило. Но свою заботливость он проявлял в довольно неуклюжей форме. Он не сумел спросить так, как следовало бы, Аннета не сумела ответить. Из ложного самолюбия Марк скрывал свои истинные чувства, и могло показаться, что вопросы о ее здоровье он задает, неохотно выполняя долг вежливости. Аннета, такая же гордая, как и он, не хотела его тревожить и уклонилась от разговора.

Снова оба замкнулись в молчании. Успокоившись, Марк уже считал себя вправе сердиться на мать за то, что ради нее отказался от самоубийства.

В глубине души он отлично знал, что у него нет больше ни малейшего желания стреляться, но надо же было выместить на ком-нибудь пережитую обиду и боль! А срывать злость удобнее всего на матери: она ведь всегда тут, под рукой, и она все стерпит.

Так мать и сын оставались замурованными каждый в своем горе. И Марк, которого собственное горе уже начинало тяготить, чувствовал, как в нем растет досада на мать за ее печальный вид. Он очень обрадовался, услышав в прихожей звонок Сильвии (ему хорошо знакома была ее манера звонить).

Сильвия пришла, чтобы взять его с собой на вечер Айседоры Дункан: она теперь увлекалась балетом. Хотя Марк считал своим долгом отныне хранить и в душе и на лице (прежде всего на лице) роковую печать пережитого страдания, он не мог скрыть удовольствие, когда представилась возможность вырваться из дому. Он побежал одеваться, оставив дверь открытой, чтобы не пропустить ничего из веселой болтовни тетки, которая, как только вошла, принялась рассказывать какую-то скабрезную историю. Аннета слушала и, как ни тяжело было у нее на душе, заставляла себя улыбаться, а про себя думала:

«И эта самая женщина только год назад рыдала над трупом своего ребенка! Неужели она все забыла?»

Аннета не завидовала этой душевной гибкости. А смех ее сына, из другой комнаты вторивший остротам Сильвии, свидетельствовал, что Марк способен так же легко забывать. Огорченная таким бездушием, Аннета не знала, что она тоже обладает этим чудесным и жестоким даром. Когда Марк появился из своей комнаты, сияющий, совсем одетый, она не могла скрыть суровое неодобрение. Марка выражение ее лица задело больше, чем самый резкий выговор. Мстя матери преувеличенной веселостью, он вел себя очень шумно и так торопился уйти, что забыл даже попрощаться с нею. Он вспомнил об этом уже на лестнице. Не вернуться ли? Нет, поделом ей! Он был на нее сердит. Какое облегчение весь вечер не встречать ее укоризненных взглядов, а главное – оставить позади гнетущую атмосферу их дома и все тягостные треволнения сегодняшнего дня!.. Какой это был бесконечный день!.. За несколько часов Марк прожил целую жизнь, нет, несколько жизней, познал верх блаженства и бездну отчаяния… Такое бремя могло хоть кого раздавить! Но для гибкой натуры этого юнца оно было не тяжелее, чем птица для ветки. Вспорхнет птица – и вот уже ветка распрямилась и весело качается на ветру. Отлетели и радости и горести минувшего дня. Остается лишь воспоминание. Мальчик спешит отогнать и его, открывая сердце новым радостям и печалям.

Но Аннета не могла знать, что происходит в душе Марка, и так как она тоже была человеком с сильными страстями и поэтому все преувеличивала, то поведение Марка целиком отнесла на свой счет. Радость, с какой он убежал от нее, поразила ее в самое сердце. Прислушиваясь к его смеху на лестнице, она решила, что сын ее ненавидит, что он ею тяготится. Да, да, это по всему видно! Он жаждет от нее избавиться. Если бы она умерла, он был бы счастливее, чем теперь… Счастливее!.. Да и для нее смерть была бы счастьем. Нелепая мысль, что ее сын, ее мальчик, мог желать ее смерти, больно резнула Аннету по сердцу. (Нелепая ли? Как знать? Какой ребенок в минуту исступления не желал смерти своей матери?..) Эта страшная мысль пришла в час, когда Аннета держалась за жизнь уже слабеющей рукой, и была для нее смертельным ударом.

Она и без того была сегодня истерзана любовной горячкой. Сейчас, когда решение было принято и осуществлено, когда она выполнила долг перед собой и непоправимое свершилось, у нее не хватало сил выдерживать натиск внутреннего врага. И вражеские полчища ринулись на нее.

Она была их сообщницей. Она открыла им ворота. Когда все потеряно, человек имеет право хотя бы упиваться своим отчаянием! «Мое страдание никого не касается, оно только мое, так отдамся же я ему целиком! Сердце, истекай кровью! Я вонзаю в тебя нож, заставляю снова увидеть все, что ты утратило!» Воображение Аннеты лихорадочно работало, рисуя ей Филиппа как живого. Он был тут, перед ней, она говорила с ним, касалась его. Видела снова все то, что любила в нем, что привлекало ее сходством с ней и противоположностью. Вспоминала их встречи, этот союз противников, двойной пыл страсти и борьбы. Разве объятия и борьба не одно и то же? И в этих воображаемых объятиях была такая чувственная сила, что обезумевшая от любви Аннета изнемогала, как Леда, настигнутая лебедем. Бурный поток страсти снова уносил ее, но теперь в нем крылось отчаяние. Она переживала тот страх, который каждая женщина, созданная для любви, но обделенная ею в жизни, познает на переломе лет: разрыв с любимым человеком кажется ей прощанием с любовью навеки. В этот вечер Аннета, оставшись после ухода сына наедине со своей искалеченной любовью, металась в муках душевной опустошенности. Неотступные думы об умершей навсегда любви, о напрасно прожитой жизни душили ее. Упорно возвращаясь, они не давали ни минуты покоя. Напрасно Аннета пыталась чем-нибудь заняться: она бралась за работу, бросала ее, вставала, садилась. Упав головой на стол, она ломала руки. Навязчивая мысль сводила ее с ума. Она дошла до того предела страданий, когда женщина готова на любые безумства, только бы убежать от себя. Чувствуя, что теряет рассудок, Аннета в этом бреду ощутила вдруг дикий порыв, страшное желание выбежать на улицу и, в ярости самоунижения, надругаться над своей измученной душой и телом, отдавшись первому встречному. Когда до ее сознания дошла эта чудовищная мысль, она вскрикнула от ужаса. Но ужас как будто еще подстегнул постыдную мысль, она не хотела отступать. Тогда Аннета так же, как ее сын, подумала о самоубийстве. Она знала, что уже не в силах будет отделаться от этого наваждения…

Она встала и пошла к двери. Но, проходя мимо открытого окна, вдруг решила выброситься из него. В ней заговорил инстинкт целомудрия, стремившийся спасти душу от осквернения. Ах эта мечтательная душа! Ум Аннеты не был отуманен общепринятой моралью. Но инстинкт оказывался сильнее ума, он судил вернее… Вся во власти противоречивых стремлений – к окну или к двери, – она не смотрела по сторонам. Метнувшись к окну, она сильно ударилась животом об угол буфета. Боль была так сильна, что у нее захватило дух. Согнувшись, она схватилась обеими руками за ушибленное место, испытывая какое-то острое злорадство от того, что удар пришелся именно по животу, словно она хотела раздавить в своем теле распоряжавшуюся ею слепую и пьяную силу, бога-тигра… Затем наступила реакция. Без сил упала Аннета в низенькое кресло между буфетом и окном. Руки у нее были ледяные, лицо в поту. Сердце билось неровными толчками, все слабее и слабее. Ей чудилось, что она летит куда-то в пропасть, в голове стучала одна мысль:

«Скорее! Скорее!..»

Она потеряла сознание.

Когда Аннета открыла глаза (сколько времени прошло? Несколько секунд?.. Вечность?..), она лежала, запрокинув голову, как на плахе, упираясь затылком в подоконник. Тело было втиснуто в угол между буфетом и окном. И первое, что она увидела, были июльские звезды над темными крышами… Божественный свет одной из них проник к ней в сердце…

Молчание ночи, непостижимое, бескрайнее, как убегающая вдаль равнина… Внизу на улице проезжали экипажи, в буфете дребезжали стаканы…

Аннета ничего не слышала… Она висела между небом и землей… «Бесшумный полет»… «Она все не могла окончательно проснуться»…

Аннета медлила. Ей страшно было вернуться к тому, что она на миг оставила, – к безмерной усталости, мукам в тисках любви… «Любовь, материнство. Ожесточенный эгоизм, эгоизм природы, которой мало дела до моих страданий, которая подстерегает мое пробуждение, чтобы терзать мне сердце… Ах, не просыпаться бы больше!..»

Но она все-таки очнулась. И увидела, что враг исчез. Отчаяния больше не было… Нет, было, но уже не в ней, а вне ее, она словно слышала его… О волшебство!.. О грозная музыка, открывающая неведомые просторы!.. Аннета, как зачарованная, слушала звучавшие в воздухе рыдания, – казалось, невидимые руки играют прелюдию Шопена «Судьба». Сердце ее переполнилось еще не изведанной радостью. Ничего общего не было между жалкой радостью нашей повседневной жизни, радостью, которая боится страданий и держится только тем, что отвергает их, – и этой новой огромной радостью, которая рождена страданием… Аннета слушала, закрыв глаза. Голос смолк. Наступила тишина ожидания. И вдруг из глубины замученного сердца вырвался дикий крик освобождения… Подобно алмазу, режущему стекло, прочертил он светлой бороздой свод ночи. Аннета разбитая, изнемогшая, на исходе ночи мук родила в себе новую душу…

Безмолвный крик улетел, кружась и исчез в бездне мысли. Аннета лежала неподвижная и немая. Лежала долго. Наконец она поднялась. Шея болела от твердого изголовья, ломило все кости. Но душа была освобождена.

Непреодолимая сила толкнула ее к столу. Она и сама еще не знала, что будет делать. Сердце ширилось в груди. Она не могла хранить в себе то, чем оно было полно. Она схватила перо и в неудержимом порыве стала изливать свою скорбь в нескладных стихах:

Ты пришла, ты схватила меня – целую руку твою.

С любовью, с содроганием – целую руку твою.

Ты пришла меня уничтожить,

Любовь, я это сознаю.

Мои колени дрожат! Приди! Уничтожь! – Целую руку твою.

Ты надкусишь плод и бросишь его: я сердце тебе отдаю!

Благословенны язвы укусов твоих! – Целую руку твою.

Ты хочешь всю меня: все взяв, все разгромив в бою.

Ты оставляешь одни обломки. – Целую руку твою.

В твоей руке, меня ласкающей, я гибель мою узнаю,

И я целую в предсмертный миг смертоносную руку твою.

Рази меня! Убей меня! Я в страданье отраду пью,

Я в разрушенье пью свободу. – Целую руку твою.

Ты каждым взмахом рассекаешь старинных пут змею,

Ты мясо рвешь, ты цепи рвешь. – Целую руку твою.

О мой убийца, сквозь раны тела я жизнь мою струю,

Она вырывается из темницы. – Целую руку твою.

Я нива, взрытая тобой, я новую жизнь даю

Тобой посеянным зернам муки. – Целую руку твою.

О, сей щедрее святую муку!

Я семя в груди затаю,

Чтоб в ней созрела вся мука мира. – Целую руку твою.

Целую руку твою.

Перевод М. Лозинского.

Буря. Волны морские разбиваются о скалы, душа полнится брызгами и огнями, взлетает к небу пенной пылью страстей и слез…

Последний крик диких птиц – и душа снова на земле. Измученная Аннета падает на кровать и засыпает.

Наутро от вчерашних горестей почти не осталось следа – они растаяли, как снег на солнце…

Cosi la neve al sol si disigilla.^[56]

О них напоминала только блаженная боль во всем теле – усталость человека, который боролся и знает, что победил!

Аннета чувствовала, что пресытилась страданиями. Горе – как страсть: чтобы оно прошло, нужно им упиться, пережить его до конца. Но мало у кого хватает на это мужества. Этот пес всегда голоден и зол, потому что люди кормят его только крошками со своего стола. Побеждают страдание те, кто дерзнул отдаться ему целиком, дерзнул сказать ему:

«Я принимаю тебя. И оплодотворю тебя».

Это мощное объятие творящей души грубо и плодотворно, как физическое обладание…

Аннета увидела на столе написанные вчера строки и разорвала бумагу в клочки. Эти бессвязные слова были ей сейчас так же нестерпимы, как и чувства, в них выраженные. Ей не хотелось нарушать охватившее ее блаженство. Она испытывала такое облегчение, как будто путы ее ослабели, как будто цепь только что разомкнулась… И, словно в блеске молнии, встала в ее воображении эта цепь тягот, которые душа сбрасывает медленно, одну за другой, проходя через ряд существовании, своих, чужих (это одно и то же)… Аннета спрашивала себя:

«К чему, к чему это вечное влечение, привязанности, которые всегда рвутся? К какому освобождению ведет меня путь желаний, обагренный кровью?..»

Но это длилось мгновение. Зачем тревожиться о том, что будет? Оно пройдет, как и все то, что было. Мы хорошо знаем: что бы ни случилось, мы переживем! Есть народная поговорка, старые, полные героизма слова, в которых звучат и мольба и вызов: «Да не взвалит нам господь на плечи столько, сколько мы можем вынести!»

Она, Аннета, прошла через испытание, пережив его в один день!.. Теперь она отдыхала душой и телом…

То strive, to seek, not to lind, and not to yield.

«Это хорошо. Хорошо… Дни мои не прошли бесследно… А продолжение – завтра!..»

Аннета встала с постели голая. Утреннее солнце над крышами, яркое августовское солнце заливало ее тело и всю комнату… Она чувствовала себя счастливой… Да, счастливой, несмотря ни на что!

Все было такое же, как вчера: земля и небо, прошлое и будущее. Но то, что вчера угнетало, сегодня излучало радость.

Марк вернулся поздно, была уже ночь. Повеселившись без матери, он теперь чувствовал себя виноватым в том, что оставил ее одну и что она из-за него, должно быть, не спит до сих пор. Он знал, что Аннета не ляжет, пока он не вернется, и ждал ледяной встречи. Хотя ему было совестно – или, вернее, именно поэтому – он уже на лестнице приготовился к обороне. С вызывающим видом, с дерзкой усмешкой, но в глубине души далеко не уверенный в себе, он достал из-под циновки ключ и отпер дверь. В квартире ничто не шелохнулось. Повесив в прихожей пальто, Марк подождал минуту. Тишина. На цыпочках прошел он к себе в комнату и стал бесшумно раздеваться. У него отлегло от сердца. Утро вечера мудренее! Но, не успев еще совсем раздеться, он вдруг встревожился. Тишина в комнате матери показалась ему неестественной… (У него, как и у Аннеты, было живое воображение, и он легко поддавался тревоге.) Что случилось?.. Он, конечно, был за тысячу миль от каких бы то ни было подозрений о той сокрушительной буре, которая разразилась в соседней комнате. Но он не понимал мать, и она всегда вызывала в нем некоторое беспокойство: он никогда не знал, что она думает. В страхе он, как был, босиком и в одной рубашке, подошел к двери в комнату Аннеты, но, приложив ухо к скважине, сразу успокоился. Мать была там и спала, тяжело и неровно дыша. Боясь, не заболела ли она, Марк приоткрыл дверь и подошел к кровати. При свете уличных фонарей он увидел, что Аннета лежит на спине. Распущенные волосы закрывали ей щеки, а лицо приняло то трагическое выражение, которое когда-то по ночам так удивляло ночевавшую у нее Сильвию. Грудь бурно поднималась и опускалась от тяжелого и шумного дыхания. Марк испытывал и страх и жалость, глядя на это тело и смутно угадывая его страдания и усталость.

Нагнувшись к подушке, он позвал дрожащим шепотом:

– Мама!..

Услышав в глубоком сне этот зов, шедший словно издалека, Аннета на миг очнулась и застонала. Мальчик испугался, отошел. Она снова затихла.

Марк вернулся к себе и лег. Усталость от треволнений этого дня и свойственная его возрасту беззаботность взяли свое, и он проспал крепким сном до утра.

Но, как только он открыл глаза, вернулись вчерашние мысли и тревога.

Его удивило, что так поздно, а матери не видно. Обычно она по утрам, когда он был еще в постели, входила к нему в комнату (что его всегда раздражало) – поздороваться и поцеловать его. Сегодня она не пришла, но он услышал ее шаги в соседней комнате. И открыл дверь. Стоя на коленях, Аннета вытирала пыль с мебели и не обернулась. Марк поздоровался; она весело взглянула на него и сказала:

– Доброе утро, мой мальчик! И опять занялась своим делом, не обращая на него внимания. Марк ожидал расспросов о вчерашнем вечере. Он терпеть не мог этих расспросов. Но сегодня то, что Аннета ни о чем не спросила, злило его. Она ходила по комнате, наводя порядок и одновременно одеваясь: ей пора было идти на уроки. Марк наблюдал мать в зеркале, перед которым она остановилась: под глазами круги, лицо еще утомленное, но глаза блестят, губы улыбаются. Марк был поражен: он ожидал, что увидит ее печальной, и даже готов был в душе пожалеть ее, а неожиданная веселость Аннеты сбила его с толку и даже рассердила, – такова была логика этого юного мужчины!..

У Аннеты же была своя логика. «У сердца есть свои законы», и познаются они тем чутьем, которое выше разума. Аннете было уже все равно, что подумают другие. Она теперь знала, что не надо требовать от людей понимания. Если они тебя любят, то любят с закрытыми глазами. И не часто они их закрывают! «Пусть себе будут, какими хотят. Я их все равно люблю. Я не могу жить без любви. А если меня не любят, я буду любить и за себя и за них – в моем сердце достаточно любви».

Заглядевшись в зеркало, словно она видела в нем что-то далекое, она улыбалась, и глаза ее сияли, как две капли огня – огня вечной любви.

Причесавшись, она опустила руки, обернулась и, увидев хмурое лицо Марка, вспомнив о вечере, на который он ходил с Сильвией, взяла его за подбородок и сказала весело, скандируя слоги:

– «Вы плясали? Очень рада! Ну так спойте же теперь!»

Засмеялась, глядя в его ошеломленное лицо, приласкала его взглядом, поцеловала и, взяв со стола сумочку, вышла, говоря на ходу:

– До свиданья, мой кузнечик! Марк слышал, как она в передней насвистывала веселую песенку (презирая ее за это, он в то же время невольно ей завидовал, так как она свистела гораздо лучше его).

Он был возмущен. После вчерашних тревог – такая неприличная веселость! Мать была для него загадкой. И, подражая взрослым мужчинам, он все приписал вечным женским причудам: «La donna mobile…».^[57]

Он уже собирался уходить, как вдруг ему бросился в глаза клочок бумаги в корзинке. Взгляд его, острый и жадный, как у хищного зверька, остановился на этой разорванной бумажке сперва бессознательно. Но, разобрав несколько слов, Марк застыл на месте… Эти слова… Почерк матери… Он с лихорадочной торопливостью собрал клочки и стал читать… Сначала хватал то один клочок, то другой, как попало… Какие пламенные стихи!..

Разорванные на части, они, как оборвавшаяся песня, еще больше волновали и зачаровывали… Марк перерыл корзинку и собрал все клочки до единого.

Он терпеливо сложил их, чтобы можно было прочесть. У него дрожали руки – так взволновала его эта случайно открытая тайна. Прочитанные стихи потрясли его. Он не все в них понимал, но дикая страстность этой одинокой песни раскрывала перед ним неведомые источники любви и скорби, восхищала и ошеломляла его. Неужели эта буря вырвалась из груди его матери? Нет, нет, не может быть! Ему не хотелось верить. Он убеждал себя, что она списала стихи из какой-нибудь книги. Но из какой? И спросить ведь у нее нельзя… А что, если это все-таки не из книги?.. Слезы подступили к его глазам, хотелось крикнуть о своем волнении и нежности, броситься к матери на шею или упасть к ее ногам, открыть ей душу, читать в ее душе… Но он не мог этого сделать.

А когда в полдень мать пришла завтракать, мальчик, все утро читавший и переписывавший ее стихи и спрятавший их в конверте у себя на груди, не сказал ей ничего. Он сидел за столом и даже не встал, головы не повернул, когда она вошла. Он горел желанием все узнать, но его сковывала застенчивость, и он старался скрыть волнение под маской бесстрастия… А вдруг эти трагические стихи сочинила не она! Его снова одолели сомнения, когда он увидел спокойное лицо Аннеты… Однако то, другое, ошеломляющее подозрение не уходило: «А что, если это все-таки она?.. Вот эта самая женщина, моя мать, что сидит против меня за столом?..» Он не смел взглянуть на нее… Но, когда Аннета спиной к нему ходила по комнате, унося и принося блюда, он следил за ней инквизиторским взглядом, словно спрашивая:

«Кто же ты?»

Он не мог разобраться в этих смутных и тревожных впечатлениях. А мать, всецело поглощенная своей новой жизнью, ничего не замечала.

После завтрака оба вышли из дому и разошлись в разные стороны. Марк смотрел матери вслед. Его раздирали противоположные чувства: он и восторгался ею, и злился на нее… Женщина, настоящая женщина! Иногда она бывает такая близкая, а иногда совсем далекая, как будто существо другой породы… Ничем они не похожи на нас, мужчин! Непонятно, что у нее в душе творится, отчего она смеется, отчего плачет. Он ее презирает, ненавидит – и тянется к ней, она нужна ему. Он зол на все за ее власть над ним. Он охотно укусил бы ее в мальчишеский затылок, еще мелькавший впереди, как укусил руку Ноэми (ах, как тогда хотелось кусать ее руку до крови!) При этом неожиданном воспоминании у Марка дрогнуло сердце. Он остановился, сильно побледнев, и плюнул от омерзения.

Марк проходил через Люксембургский сад, где молодые люди играли в спортивные игры. Он смотрел на них с завистью. Все лучшее в нем, все его тайные желания влекли его к делам, подобающим мужчине, – не к любви, не к женщинам, а к спорту, к подвигам, которые требуют героической смелости и силы. Но он был мальчик хилый; жестокая судьба, болезнь в раннем детстве были причиной того, что физически он был менее развит, чем его сверстники. А сидячий образ жизни, книги, мечтательность, то, что он рос в обществе женщин, – все это отравило его любовным ядом, перешедшим к нему от матери, тетки, деда: из крови Ривьеров. Он был бы рад вскрыть себе вены и выпустить из них всю эту кровь! Ах как он завидовал прекрасно сложенным юношам без мыслей в голове, но с радостью в сердце!

Он презирал те дары, что послала ему судьба, и думал только о тех, в которых она ему отказала. Он видел игры и борьбу сильных и стройных тел.

И в своем эгоизме не замечал подле себя иной борьбы – той, которую вела его мать…

Аннета шла по улицам Парижа. Лето заливало город потоками света. Небо гляделось в крыши домов, омывая их лучистой синевой своих взоров… Как хорошо в такое утро очутиться среди полей, далеко от города!.. Но об этом нечего было и мечтать. У Аннеты не было денег, она не могла уехать из Парижа. Предполагалось, что Марк проведет несколько недель с теткой на нормандском побережье, а она останется в городе. Гордость не позволяла ей жить в Нормандии на средства сестры, а, кроме того, она еще с тех времен, когда ездила туда с отцом, питала отвращение к этим ярмаркам, кишевшим скучающими и флиртующими бездельниками. Да, ей предстояло остаться одной в городе, и это ее вовсе не огорчало. Она носила в себе и море, и небо, и солнечные закаты за холмами, и молочные туманы, и поля, одетые саваном лунного света, и тихо тающие летние ночи. Дыша раскаленным воздухом августовского дня, среди оглушительного уличного шума и потоков людей, Аннета шла по Парижу уверенным и быстрым шагом, той же легкой, плавной походкой, что и в былые годы, все замечая на ходу, – и в то же время такая далекая от всего окружающего… На пыльной мостовой, по которой грохотали колеса тяжелых автобусов, она мысленно бродила под сводами бургундских лесов, в тех местах, где прошло ее счастливое детство, вдыхала запах мха и древесной коры. Она шла по ковру осенних листьев; меж обнаженных ветвей зашумел ветер с дождем и, пролетая, мокрым крылом коснулся ее щеки; звенела где-то песня птицы, волшебная в этой тишине. Ветер и дождь пронеслись… В этих самых лесах бродили когда-то молодая Аннета и ее плачущий возлюбленный, и была там живая изгородь из боярышника, и жужжали пчелы вокруг заброшенного дома… Радости, страдания… Как это все далеко!.. Аннета улыбалась той юной девушке, для которой страдания были внове… «Подожди, бедняжка! Это еще только начало!..»

«Ты ни о чем не жалеешь?»

«Нет».

«Ни о том, что сделал, ни о том, что не сделано?»

«Ни о чем. О коварный ум, ты хочешь уличить меня в сожалениях? Напрасный труд! Я принимаю все, все, что было в моей жизни, и все, чего не было. Принимаю целиком свою судьбу, ее мудрость и безумие. Все было в ней подлинным – мудрое и безумное. Человеку свойственно заблуждаться, такова жизнь… Но любовь никогда не бывает заблуждением. Пусть старость близка, – сердце мое не тронули морщины… И сколько бы оно ни страдало, оно счастливо тем, что любило…»

Аннета улыбалась, с благодарностью думая о тех, кого она в жизни любила.

В этой улыбке было много нежности, но немало и чисто французской беззлобной иронии. Аннета с интересом подмечала не только трогательное, но и смешное во всех этих мучениях, своих и чужих, в этой горячке желаний и ожидания. «Чего я еще жду?.. С любовью кончено! Теперь ваша очередь!..»

Она думала о других – о сыне своем, который весь горел и трепетал, протягивая руки к неизвестному будущему. О Филиппе, не удовлетворенном той жалкой пищей, которой общество пыталось утолить его ненасытный голод. О Сильвии, ищущей забвения и ждущей события, которое заполнило бы зияющую пустоту в ее сердце. Она думала о целой армии людишек, всю жизнь зевающих от скуки. И о беспокойной молодости, которая мечется и ждет…

Чего? К чему она протягивает руки?

Отрешаясь от себя, Аннета наблюдает уличную толпу, всю эту массу людей, которые тянут лямку… Стадо, которое бежит, спешит, словно его гонят овчарки. В этом стаде никто не замечает других. Все воображают, что движутся по своей воле, а на самом деле ими движет посторонняя сила, и в этом кажущемся беспорядке есть предначертанный ритм… Но куда их ведет невидимый пастырь? И добрый ли это пастырь? Нет! Он по ту сторону добра и зла…

Аннета занималась с ученицами, как всегда, терпеливая и ласковая, внимательно выслушивала их, объясняла толково, не сбиваясь. Но в то же время продолжала думать о своем. Тому, у кого это вошло в привычку, нетрудно жить двойной жизнью: одна – внешняя, среди людей, другая – в глубинах души, озаренных мечтой. Одна не мешает другой. Человек видит обе одновременно, как музыкант, читающий глазами партитуру. Жизнь-та же симфония: каждое ее мгновение поет на разные голоса. Отраженный жар этой страстной гармонии окрасил нежным румянцем лицо Аннеты. В этот день ее ученицы, удивляясь, что она так молодо выглядит, чувствовали к ней то сильное влечение, которое подростки, не смея в этом признаться, испытывают к старшим подругам, к Провозвестницам. Аннета и не подозревала, какой след оставляет она сегодня в сердцах всех, к кому приближается.

Она вернулась домой под вечер, все такая же окрыленная, не чуя земли под собой… Она не могла бы объяснить, отчего у нее сегодня так легко на душе. Великая тайна женщины, излучающей сияние радости без всякой видимой причины и даже вопреки всему! Все окружающее, весь внешний мир в эти минуты для нее лишь тема для свободного творчества мечты и пылкой фантазии.

На улицах мимо нее проходило множество озабоченных людей. Мчались мальчишки-газетчики, выкрикивая новости, которые тут же обсуждались прохожими. Она не обращала на них внимания. Из встречного трамвая кто-то окликнул ее. Она не сразу сообразила, что это муж Сильвии. Не разобрав слов, она весело помахала ему рукой… Как все вокруг суетятся!.. Снова на короткий миг предстало ей видение головокружительного потока, который с силой вырывается из трещины небосвода, подобный текучей звездной массе, и низвергается в зовущую его бездну… В какую?..

Она поднялась по лестнице в свою квартиру. В дверях ее ждал Марк, у которого глаза так и сверкали, а за ним стояла Сильвия, тоже сильно возбужденная. Им, видно, не терпелось сообщить ей какую-то новость… Что случилось?.. Оба заговорили разом – каждому хотелось быть первым…

– Да о чем вы шумите? – спросила Аннета со смехом.

Она разобрала только одно слово:

– Война…

– Война? Какая война? Впрочем, она не удивилась… Вот она, бездна!..

«Так это ты? Давно я чувствовала твое губительное дыхание».

Марк и Сильвия все еще кричали что-то наперебой.

Чтобы доставить им удовольствие, Аннета усилием воли стряхнула с себя на минуту оцепенение…

«Война? Ну что же! Война, мир-все это жизнь, все это ее игра… И я приму в ней участие!..»

Она была азартным игроком, эта очарованная душа! «Я бросаю вызов богу!»