Ромен Роллан
Очарованная душа
Жюльен служил преподавателем в лицее. С Аннетой он познакомился еще в университете, когда ей и ему было по двадцать лет. Его с первого же дня влекло к ней.
Но тогда она, богатая, окруженная поклонением, сиявшая молодостью, эгоистичная, как все счастливые люди, равнодушная и далекая, внушала Жюльену робость. Товарищи его были смелее и захватили то место подле Аннеты, которое ему так хотелось занять. Жюльен им завидовал, но не пытался соперничать с ними: он считал себя ниже других, всегда помнил, что он невзрачен, неловок, плохо одет. Он не умел выражать свои чувства, и у людей создавалось неверное представление о его уме и искренности. Сознание, что он некрасив, парализовало Жюльена еще и потому, что он был чуток ко всему прекрасному, и красота Аннеты тайно волновала его. Он считал ее красавицей и не обладал смелостью своих товарищей, которые, ухаживая за ней, между собой развязно обсуждали все достоинства и недостатки ее внешности – слишком густые брови, выпуклые глаза, короткий нос.
Жюльен не замечал таких подробностей. Но он единственный из всех окружавших Аннету молодых людей чувствовал внутреннюю гармонию этой живой формы, понимал ее смысл. Ведь всякая форма есть выражение какого-то внутреннего содержания, однако большинство людей замечает только ее внешние особенности. Для Жюльена глаза, лоб, густые брови Аннеты составляли одно целое с силой ее характера и живостью ума. Он смотрел на нее издали, охватывая всю одним взглядом. И с первого взгляда понял Аннету верно, гораздо вернее, чем потом, когда, познакомившись с ней поближе, старался узнать ее. У Жюльена был тот дальнозоркий ум, который вблизи видит плохо. Иногда люди этого типа бывают гениальны, но они на каждом шагу спотыкаются о то, что у них под ногами.
Жюльен и Аннета встретились снова однажды утром в библиотеке св. Женевьевы, в большом двусветном зале на первом этаже. Они не виделись почти десять лет, и Жюльен успел благоразумно изгнать из своих мыслей образ Аннеты, а в это утро она вдруг снова появилась перед ним. Он поднял глаза от книги и в нескольких шагах от себя, по другую сторону стола, увидел ее, занятую чтением. На красивых каштановых волосах – меховая шапочка, пальто накинуто на плечи (время было еще зимнее, перед Пасхой, а зал не отапливался, и в большие окна дул с площади ледяной ветер. Жюльен сидел в пальто с поднятым воротником. А у Аннеты шея была открыта, и ей было не холодно). Облокотясь на стол и подперев рукой щеку, Аннета сидела в своей привычной позе, так хорошо ему знакомой, – склонив голову, подавшись немного вперед и сдвинув светлые брови, она пробегала глазами страницы и покусывала кончик карандаша. Жюльен смотрел на нее с тем же волнением, как когда-то, в двадцать лет. Но он не помышлял о том, чтобы подойти и заговорить с нею.
Аннета читала с таким же увлечением, с каким она делала все, но ее в это время занимала не одна, а много разных мыслей. Идеи, которые она искала в книгах и которые ее серьезно интересовали, редко представали перед нею без свиты образов, имевших с ними очень мало общего. Она гнала эти образы прочь, но время от времени они возвращались и назойливо стучали в мозг. Даже мыслящая женщина никогда не может целиком сосредоточиться на том, что читает: слишком силен поток собственных дум и ощущений. Аннета часто прерывала чтение, чтобы на минутку «открыть им шлюзы».
И вот когда она, оторвавшись от книги, рассеянно обводила взглядом зал, глаза ее встретились с глазами наблюдавшего за ней Жюльена. В первое мгновение ей показалось, что это тоже из образов прошлого, только что мелькавших перед ней. Но, тотчас очнувшись (так по утрам, просыпаясь, она одним скачком возвращалась от сна к яви), она встала и, обрадованная встречей, протянула Жюльену через стол руку.
Жюльен, смущенный, неловкий, подошел и сел рядом. Начался разговор.
Впрочем, поддерживать его пришлось одной Аннете. Жюльен говорил очень мало, он был ошеломлен такой неожиданной удачей. Аннета тоже была рада: счастливое прошлое встало перед ней. Жюльен играл в нем очень незначительную роль, он был лишь обыкновенным звеном в цепи. Шествие воспоминаний быстро развернулось – и вот уж Жюльен оказался где-то далеко позади.
А он воображал, что все еще видит себя в весело блестевших глазах Аннеты, и от волнения не сознавал, что отвечает ей. Он старался (и как неумело!) скрыть свое восхищение. Он находил, что Аннета стала еще красивее, чем была, и при этом как-то человечнее и проще, в ней чувствовалось что-то новое… Что же именно? Жюльен ничего не слышал о ней вот уже шесть лет, с тех пор как умер ее отец. История Аннеты была ему неизвестна, так как он мало с кем встречался и парижские сплетни до него не доходили. Он спросил Аннету, живет ли она все там же, на Булонской набережной.
– Как, вы ничего не знаете? Я уже давно оттуда перебралась… Да, да, меня выставили из моего дома…
Жюльен не понял. Она объяснила ему коротко, с веселой беспечностью, что разорилась и сама в этом виновата, так как не занималась своими денежными делами…
– Поделом мне! – добавила она.
И заговорила о другом. Ни слова о себе, о своей жизни. Не потому, чтобы она хотела скрыть, – нет, просто это никого не касалось. Если бы Жюльен стал настойчиво расспрашивать ее, задавал вопросы, она сказала бы правду. Но он ничего не спросил, – смелости не хватало, и к тому же он был поглощен одной мыслью: значит, она бедна теперь, так же бедна, как он!.. Жаркий ветер надежды уже ворвался в его душу.
Чтобы скрыть волнение, он с товарищеской бесцеремонностью заглянул в брошюру, которую Аннета только что отложила в сторону:
– Что вы читаете? Перелистал страницы. Это был научный журнал. Перед Аннетой лежала их целая кипа.
– Вот, – сказала Аннета, – стараюсь снова войти в курс дела. Это нелегко. Я потеряла пять лет. Приходится давать уроки, чтобы прокормиться, и для занятий не остается времени. Сейчас Пасха, уроков нет, я свободна – вот и пытаюсь наверстать потерянное, глотаю двойными порциями! Видите, – она указала на раскрытые журналы, – хочу все это одолеть. Но слишком много материала, я не успеваю, – ведь всему надо переучиваться. За то время, что я пропустила, столько накопилось нового! В статьях ссылаются на труды, о которых я понятия не имею… Боже мой, как быстро наука идет вперед! Но я догоню, вот увидите! Я не хочу отставать в дороге – я не калека. Столько замечательных открытий! Я все хочу знать…
Жюльен слушал с жадностью. Из всего, что она говорила, он запомнил одно: она живет своим трудом, ей нелегко достается кусок хлеба – и все-таки она бодра и весела. Аннета теперь поднялась в его глазах на такую высоту, которой прежняя Аннета никогда не достигала. И она увлекала его за собой, заражала той любовью к жизни, которой он до сих пор не знал.
Из библиотеки вышли вместе. Жюльен был горд тем, что с ним такая красивая дама, и все еще не мог опомниться от радости: он не думал, что Аннета так хорошо его помнит. Ведь в былые времена она, казалось, почти его не замечала. А вот сейчас она напоминала ему всякие мелочи, которые он успел забыть. Осведомилась об его матери. Жюльен был этим так тронут, что смущение его начало таять. Теперь уже он стал рассказывать о себе, но дело подвигалось туго, язык у него был деревянный. Аннета слушала с добродушной иронией – ей все время хотелось подсказать ему нужные слова.
Только что он разговорился и вновь обрел уверенность в себе, как она стала прощаться. Жюльен успел спросить, когда она придет в библиотеку, и с радостью услышал ответ: «Да, завтра».
Жюльен вернулся домой в смятении. Ему было стыдно за себя, но он утешался мыслью, что завтра поправит дело. А сегодня ему хотелось думать только о чуде этой дружбы. Аннета, томившаяся в среде, куда ее втянула Сильвия, тоже была рада встрече с товарищем тех лет, когда она жила напряженной умственной жизнью. Правда, бойкостью он не отличался – о нет! – но он серьезный, симпатичный, славный малый… Однако какой замороженный!..
Ей и на следующий день не пришлось переменить мнение о Жюльене. Он оттаивал только дома, наедине с собой. Но стоило ему увидеть Аннету, как у него опять отнялся язык. Это его самого поразило. Он собирался сказать ей так много (готовился к этому разговору, как к лекции) – и все вдруг куда-то улетучилось, когда он встретил взгляд Аннеты. То, что он говорил, было лишь безвкусным экстрактом признаний, которые он разогревал в себе… Ему самому было скучно слушать, как он мямлил. Уверенность вернулась к нему только тогда, когда речь зашла уже не о нем, а о достижениях науки. Тут он заговорил четко, ясно и даже оживился. Аннете только того и надо было. Стремясь пополнить свои знания, она засыпала Жюльена вопросами, на которые он отвечал охотно, потому что у Аннеты был быстрый ум, и если живое воображение часто увлекало ее на ложный путь, достаточно было одного слова, чтобы она все поняла и мысли ее приняли нужное направление… Жюльену нравилось ее внимательное лицо, глаза, которые так впивались в него, словно желая на лету схватить его мысль, и вдруг светлели: это значило, что она поняла… Радость обмена мыслями, которые, подобно невидимому солнцу, освещают огромные горизонты! Радость идти вместе путями новых открытий, путями, где он был ей проводником! Каким наслаждением для обоих была эта беседа в сосредоточенной тишине зала, полного книг, храма мысли!
Наслаждение для Жюльена, но не для соседей! Ибо он говорил уже во весь голос, забыв, что вокруг люди. Аннета с улыбкой остановила его и встала, собираясь уходить. Он вышел с ней, но на улице, где перед ним не было письменного стола и книг, опять стал таким же беспомощным и жалким, как накануне. Аннета пробовала вызвать его на разговор о самом себе – напрасный труд! И все-таки Жюльен никак не мог расстаться с ней, вздумал провожать ее до дома. Он держался натянуто, как человек, внутренне сжавшийся, был резок от застенчивости, а временами даже становился невежлив… Словом, он был невыносим! И Аннета с легким раздражением думала:
«О господи, как бы поскорее от него отделаться?»
Жюльен заметил ее молчаливость, насмешливые складки в углах рта. Он вдруг остановился и сказал огорченно:
– Простите, я вам надоел!.. Да, знаю, знаю – я такой скучный человек!.. Не умею говорить, отвык… Это оттого, что я всегда один. Мать у меня хорошая, очень хорошая, но с ней я не могу делиться мыслями. Многие из этих мыслей только встревожили бы ее, она их не поймет… И мне за всю жизнь не пришлось встретить человека, которому они были бы интересны… Да я этого уже и не жду… Вы были так добры, терпеливо слушали меня, и вот мне захотелось вам рассказать… Но это невозможно, невозможно передать, это надо хранить про себя… Никому не интересно… И мужчина должен уметь молчать… Жить молча… Простите, что наскучил вам…
Аннета была тронута. В его словах звучало искреннее волнение. Эта смесь скромности и грустной гордости поразила ее, под холодной сдержанностью она угадывала тяжелое разочарование и оскорбленное чувство. И, увлеченная одним из тех душевных порывов, которым она никогда не могла противиться, почувствовав к Жюльену нежное сострадание, она сказала горячо:
– Нет, нет, не жалейте ни о чем! Это я вас должна благодарить. Очень хорошо, что вы так говорили со мной… то есть пытались говорить, – тут же поправила она себя с едва заметной насмешкой, в которой на этот раз не было ничего обидного. – Да, да… это нелегко, когда человек не привык… А мне нравится, что вы не привыкли о себе говорить!.. Слишком много на свете болтунов! Впрочем, я, может быть, вас приучу… Вы не против? Ведь у вас нет никого, с кем вы могли бы говорить по-настоящему!
Волнение помешало Жюльену ответить. Но в глазах его Аннета прочла робкую благодарность. И, хотя ей давно пора было домой, она повернула обратно, чтобы еще несколько минут погулять с ним. Она говорила с Жюльеном, как добрый товарищ, как мать, сердечно и просто, и этот тон действовал на него подобно прикосновению прохладной руки к пылающему лбу. Да, он был больно ушиблен, этот взрослый мальчик, такой угрюмый на вид, и нуждался в очень бережном обращении… Сейчас он начал оживать…
Однако пора было идти домой. Аннета спросила, не хочет ли он иногда встречаться с нею. Оба решили, что ту работу, которую они делали в библиотеке, можно с таким же успехом делать в Люксембургском саду или…
– А почему бы не у меня?
И, пригласив его прийти в одно из ближайших воскресений, Аннета умчалась, не дожидаясь ответа…
Ах, как красноречив мог бы он быть сейчас, а ее уже не было!.. Жюльен стал припоминать все сначала, восторгался добротой Аннеты. И так как этот человек с уравновешенным умом не способен был соблюдать меру в делах сердца, то от уверенности, что любви его суждено остаться неразделенной, он без всякой последовательности перешел к надежде, что, быть может…
Аннета не догадывалась о том, что происходит в душе Жюльена. Невзрачная наружность ее нового приятеля казалась ей верной порукой, что она в него не влюбится, и у нее даже возникла смешная уверенность, будто и Жюльену это обстоятельство мешает влюбляться. Она его уважала, она жалела его, а жалость рождала чувство симпатии. Отрадно было сознавать, что она делает добро другому человеку, и от этого он был ей еще приятнее. Ей и в голову не приходило подозрение относительно истинных чувств Жюльена, а тем более своих чувств к нему.
Она забыла о своем приглашении, но в следующее воскресенье Жюльен напомнил ей о нем, придя навестить ее, и она встретила его с удивлением и непритворной радостью. А Жюльен, всю неделю ожидавший этой минуты, думавший только о ней, не заметил удивления Аннеты – он видел одну только ее радость, и эта радость его воодушевила. В этот день была скверная погода, и Аннета не собиралась выходить из дому. Она не ждала, что кто-нибудь придет, и была одета небрежно, по-домашнему. В комнате царил беспорядок – об этом постарался малыш. Как бы вы ни любили порядок, дети заставят вас отказаться от этой привычки, точно так же, как от многих прекрасных планов, которые вы строили без них. Жюльен, все относя к себе, увидел в этом живописном беспорядке, конечно, не искусственный эффект, а доказательство, что его принимают запросто, как друга, как своего человека. Он вошел с бьющимся сердцем, но, твердо решив на этот раз произвести выгодное впечатление, напустил на себя важность и апломб. Это к нему совсем не шло. Притом Аннете было неприятно, что он ее застал в таком виде, и она досадовала на нежданного гостя, на его бесцеремонное вторжение. Как только Жюльен заметил холодность Аннеты, его самоуверенность испарилась. Наступило неловкое молчание. Жюльен не решался больше вымолвить ни слова. Аннета ждала с надменно-иронической миной…
«Не воображай, мой милый, что я и сегодня буду тебя выручать!..»
Но, увидев уголком глаза, какой несчастный, пришибленный вид у «завоевателя», она вдруг почувствовала весь комизм положения и громко расхохоталась. Натянутость сразу исчезла, она заговорила с ним потоварищески.
Жюльен был озадачен – он ничего не понял, но с облегчением перешел тоже на естественный тон, и, наконец, дружеская беседа завязалась.
Аннета рассказывала о своей работе. Оба пришли к заключению, что не созданы для того дела, которым занимаются. Жюльен страстно увлекался наукой, которую преподавал, но…
– Они же не способны ничего понять! Сидят, как сонные мухи, и хлопают глазами. Разве только у двухтрех мелькнет иной раз что-то в глазах, остальные – это какая-то тяжелая глыба скуки! Бьешься с ней в поте лица, пока удастся (и то не всегда) сдвинуть ее на одно мгновение с места, а потом она опять падает на дно. Попробуйте-ка выудить ее оттуда! Учить их – все равно, что рыть колодец!.. Конечно, несчастные ребятишки не виноваты! Они, как и мы, – жертвы мании демократизма, в угоду которой требуется вдалбливать в головы всех детей одинаковое количество знаний, хотя они не достигли еще того возраста, когда могут что-нибудь понимать! И потом экзамены! Это нечто вроде сельскохозяйственных конкурсов – на них взвешивают результат трудов учителя, начиняющего детские мозги смесью исковерканных слов и сырых, бесформенных сведений, смесью, от которой большинство наших учеников спешит освободиться, как только сдаст экзамены, и которая на всю жизнь внушает им отвращение.
– А я детей обожаю, – сказала Аннета, смеясь. – Даже самых никудышных. Ни одного не могу равнодушно видеть, – так и хочется схватить и унести к себе… Но, увы, приходится довольствоваться одним! И этого хватит, как по-вашему?
(Она указала на разбросанные по всей комнате вещи, но Жюльен ничего не понял и только глупо ухмылялся.).
– …Да, жаль! Когда я встречаю малыша, который мне нравится, мне хочется его украсть. А нравятся мне все. Даже в самых некрасивых детях есть что-то такое свежее, весеннее… безмерность надежд! Но что я могу для них сделать? И разве мне дадут что-нибудь сделать? Ведь я и вижу-то их мельком. Мне их доверяют на час – потом бегу к другим. И мои маленькие ученики переходят из рук в руки. Что одна рука сделает, то другая уничтожает. Так ничего и не получается. Несформировавшиеся души, фигурки без души, умеющие танцевать бостон и падекатр. Взрослым некогда об этом подумать – ведь мы не живем, а мчимся. Все мчатся. Не жизнь, а скаковое поле! Никогда никаких остановок. Умирают на бегу, да они уже и так мертвецы, эти несчастные, не разрешающие себе ни единого дня передышки!
Они не дают передохнуть и нам, тем, кто этого хочет…
Жюльен очень хорошо понимал ее. Уж ему-то не надо было объяснять, как убийственна суета мирская и как прекрасны покой и уединение! Еще больше сблизило его с ней то, что она сказала затем: что, к счастью, среди этого потопа есть еще островки, где можно укрыться, – чудесные стихи, а главное – музыка. Поэзией Жюльен не увлекался: язык ее был ему недоступен, и он относился к ней с каким-то недоверием, как многие люди мысли, которые часто создают свою поэзию, но не чувствуют глубокой и трепетной музыки слов. Зато другая музыка, – язык звуков, – им доступна. Жюльен сказал Аннете, что он любит музыку, но, к несчастью, не имеет возможности ходить на концерты, – не хватает времени и денег.
– У меня тоже мало и того и другого, – заметила Аннета. – Но я все-таки хожу.
У Жюльена не было такого запаса жизненной энергии. После трудового дня он сидел дома, в четырех стенах. И он не умел играть ни на одном инструменте. В комнате Аннеты он увидел пианино.
– Вы играете?
– Да, но не так-то это легко! – сказала Аннета со смехом. – Разве он даст спокойно посидеть за пианино?
Удивленный и смутно встревоженный, Жюльен спросил, кто же ей мешает играть. Аннета насторожилась: на лестнице топотали детские ножки. Она бросилась открывать дверь:
– А вот и он! Сейчас увидите это чудовище! Она впустила Марка, – он прибежал от тетки.
Жюльен все еще ничего не понимал.
– Это мой мальчуган… Ну поздоровайся же, Марк!
Жюльен свалился с небес на землю. Аннета никак не думала, что это его так поразит. Она продолжала весело болтать, удерживая Марка, который пытался улизнуть:
– Как видите, я все же не теряла времени даром.
У Жюльена не хватило духу ответить что-нибудь – он только изобразил на лице вымученную и довольно глупую улыбку. Он всеми силами старался скрыть свое волнение. Марку удалось вывернуться из рук матери, так и не поздоровавшись с гостем. (Он находил эту церемонию нелепой и всегда от нее увиливал, предоставляя матери «говорить всякие пустяки», – он отлично знал, что через минуту она забудет о его проступке и заговорит о чем-нибудь другом: «Эти женщины такие бестолковые!..») Спрятавшись в складках портьеры, в четырех шагах от Жюльена, мальчик стоял, крутя в пальцах шнур, и сурово разглядывал «чужого». Он очень быстро, на свой детский лад (и не так уж неверно), оценил положение. Жюльен ему не понравился, и мнение это было бесповоротно. Дело было решено раз и навсегда.
Жюльена это упорное разглядывание еще больше смутило; он пытался поддерживать разговор с Аннетой и в то же время не переставал думать о своем. Из-за этого он только путался и в словах и в мыслях. Все-таки понемногу он успокоился. Правда, не совсем. Он ни минуты не сомневался, что Аннета замужем: она держала себя так уверенно! А где ж муж? Жив или умер? Аннета не носила траура… Нет, Жюльен не мог успокоиться!.. Куда же девался этот человек? Задать такой вопрос прямо он не решался. После всяких окольных маневров он, наконец, рискнул небрежно, как бы вскользь (ему, впрочем, казалось, что это было сделано очень ловко), ввернуть в разговор вопрос:
– И давно вы живете одна? Аннета возразила:
– Прежде всего я не одна. – И указала на своего мальчика.
Жюльен так ничего и не узнал. Но из ее ответа можно было заключить, что она живет вдвоем с ребенком, и говорила она об этом весело, поэтому Жюльен решил, что она овдовела давно, очень давно, и больше не горюет.
Логика человека пристрастного угодливо подсказывала ему как будто неопровержимый вывод:
«Итак, господин Мальбрук скончался…»
Что ж, царство ему небесное, этому мужу! Он уже не опасен! Жюльен бросил на его гроб горсть земли и, повернувшись к малышу, деланно улыбнулся. Теперь Марк начинал ему нравиться.
Но зато Марку он вовсе не нравился. Жюльену строение атомных тел было куда понятнее, чем детская душа. Марк сразу почувствовал, что ласковость его неискренна. Он повернулся к гостю спиной и проворчал:
– Не хочу, чтобы он надо мной смеялся! Аннету очень забавляли тщетные попытки Жюльена умилостивить ее сына. Она сочла своим долгом загладить невежливость Марка и стала расспрашивать Жюльена, как он живет, слушая его ответы сперва немного рассеянно, потом с живым интересом. И Жюльен, которому уютный полумрак всегда придавал смелости и уверенности, теперь рассказывал о себе откровенно. Он был простодушен, не рисовался никогда – почти никогда, несмотря на желание нравиться. Во всем, что он с такой искренностью говорил, чувствовалась чистота души, необычная для парижанина его лет. О том, что ему дорого, он говорил с большим душевным так-том, под которым угадывалось с трудом сдерживаемое волнение. В эти минуты полной непринужденности, ободренный сочувственным вниманием Аннеты, он раскрывал свое подлинное «я», и отблеск душевной красоты оживлял его лицо. Аннета смотрела на него пристально, с чувством, совсем не похожим на прежнее приветливое безразличие.
С этого дня они стали встречаться каждое воскресенье, а иногда и в будни, когда выдавались свободные часы. Предлогом для посещений Жюльену служили книги, которые он давал читать Аннете, объясняя ей то, в чем ей трудно было разобраться. Марку он делал довольно дорогие подарки, но выбирал их неудачно, и его маленький враг ничуть не был за них благодарен, – Марк находил, что эти игрушки слишком детские и унижают его достоинство. Однако ничто не могло поколебать великодушия и щедрости Жюльена, который твердо решил не замечать того, что его смущало. Так одинокие люди, которые раньше недоверчиво сторонились всех, с той минуты, как они кого-нибудь полюбили и отрешились от своего недоверия, уже не способны и не хотят ни в чем разбираться: они отдаются всей душой. Жюльен, изощряясь в самообмане, приукрашивал и толковал так, как ему было выгодно, те впечатления, которые он уносил с собой после каждой встречи с Аннетой, – все, что она говорила, все, что ее окружало (при этом он бессознательно приукрашал и себя!). Невнимательность Аннеты, ее рассеянные реплики, даже ее молчаливость, когда ей бывало с ним скучно, – все делало ее в глазах Жюльена еще более желанной и трогательней. И, открывая в ней все новые и новые черты, он дополнял созданный им образ Аннеты. Он варьировал его десятки раз, и, хотя портрет уже почти совсем не был похож на первоначальный, Жюльен оставался верен своей любви: он готов был менять свой идеал столько раз, сколько раз менялся в его глазах облик любимой женщины.
Аннета угадала, наконец, чувства Жюльена. Сначала эта любовь ее смешила, потом тронула: Аннета была ему благодарна за нее, даже очень благодарна («Самый красивый мужчина на свете может дать только то, что имеет… Спасибо тебе, мой милый Жюльен!..»), но потом она стала ее слегка тревожить. Аннета честно предостерегала себя, что не следует допускать, чтобы Жюльен вступил на этот опасный путь… Но ему это доставляло столько радости, а ей не было неприятно!.. Аннета была чутка к нежности, живо и охотно откликалась на нее. Даже, пожалуй, слишком охотно. Она это сознавала. Любовь и восхищение, которые она читала в глазах Жюльена, были для нее как ласка, которую ей хотелось ощущать снова и снова… Да, она понимала, что, пожалуй, это не совсем хорошо с ее стороны. Но это так естественно! Ей было трудно лишить себя этой радости. Нужно было сделать некоторое усилие – и она его сделала, но ничего у нее не вышло.
Все, что она говорила для того, чтобы отдалить от себя Жюльена (вправду ли она говорила то, что нужно?), только еще больше привязывало его к ней. Она решила, что это судьба и против судьбы не пойдешь… Она смеялась над собой, а Жюльен с беспокойством спрашивал себя, не над ним ли она смеется…
«Лицемерка! Лицемерка! И тебе не стыдно?..»
Нет, ей не было стыдно. Можно ли противиться счастью другого сердца, безраздельно тебе преданного? Ведь это счастье скрашивает и твою жизнь.
И какой от него вред? Чем оно опасно, если она совершенно спокойна, владеет собой и хочет только добра, только добра другому человеку?
Аннета не знала, что одной из потайных дорожек, которыми любовь коварно прокрадывается в сердце, часто бывает гордое и радостное сознание, что ты нужен другому человеку. Такое чувство особенно легко покоряет сердце настоящей женщины, ибо оно удовлетворяет, во-первых, ее потребность делать добро (это она признает), во-вторых, ее тщеславие (это она отрицает). Оно настолько сильно, что женщина с благородным сердцем часто избирает не того, кто ей мил, но может обойтись без нее, а того, кто любим ею меньше, но нуждается в опеке, И разве не в этом сущность материнства? Ах, если бы взрослый сын всю жизнь оставался ее маленьким птенчиком!.. Женщина с материнским сердцем, – Аннета была именно такой, – любит наделять мужчину, чья любовь взывает к ней, воображаемыми достоинствами, которых у него нет. Она инстинктивно старается замечать только то хорошее, что есть в нем. У Жюльена было много достоинств, и Аннета радовалась, видя, как исчезает его робость и раскрывается подлинная душа, умиленно счастливая, как счастлив бывает выздоравливающий. Она твердила себе, что этого человека до сих пор никто не понимал, даже родная мать, о которой он постоянно говорил и к которой она уже начинала его ревновать. Да и сам он, бедный, не знал себя!.. Кто бы мог подумать, что под этой шершавой оболочкой скрывается такая нежность, такая тонкость чувств!.. (Аннета преувеличивала.) Ему нужна вера в других, вера в себя, а ее нет. Ему нужно, чтобы кто-то в него поверил, тогда придет и вера в себя. Ну хорошо, она, Аннета, в него верит! Она верила в Жюльена потому, что Жюльену это было необходимо. И в конце концов это стало нужно и ей… Жюльен расцветал на глазах, как цветок в лучах солнца. А быть для другого солнцем – приятно… «Расцветай, сердце!..» О чьем сердце она говорила – о сердце Жюльена или о своем? Она и сама уже этого не знала.
Ибо она тоже расцветала от сознания, что делает счастливым Жюльена. Душа, богатая любовью, умирает, если не может питать собой голодных… Отдавать! Вечно отдавать всю себя!..
Аннета отдавала себя даже слишком щедро. Перед нею нельзя было устоять. Жюльен уже не скрывал своей страсти. И Аннета поздновато спохватилась, что и ей грозит опасность…
Когда она увидела, что в ее жизнь готова вторгнуться любовь, она сделала попытку защищаться: решила не принимать всерьез чувств Жюльена. Но она уже не верила себе, а ее тактика сделала Жюльена настойчивее, и признания его становились все более пылкими.
Тут уже Аннета испугалась. Она умоляла его не любить ее, быть ей только добрым другом…
– Но почему? – спрашивал Жюльен. – Почему?
Она не хотела объяснять… Она инстинктивно боялась любви, потому что еще живо помнила пережитые страдания и предчувствовала новые муки. Она и призывала любовь и гнала ее прочь. Она жаждала ее – и бежала от нее. Она была искренна, когда противилась Жюльену, а в глубине сердца хотела, чтобы он сломил ее сопротивление…
Эта борьба длилась бы еще долго, если бы одно событие не ускорило развязку.
У Аннеты с мужем сестры установились простые и дружеские отношения.
Он был славный малый, хотя и грубоватый, но прямодушный и не лишенный других душевных качеств. Аннета его ценила, а Леопольд относился к ней с несколько даже преувеличенным уважением. С первых же дней знакомства он видел в Аннете существо иной породы, чем он сам и Сильвия, и робел перед нею. Тем более был он благодарен Аннете за ее дружеское расположение. В дни его ухаживания за Сильвией Аннета была его союзницей. Она не раз приходила к нему на помощь, когда его невеста, уверенная в своей власти, злоупотребляла ею и начинала над ним насмехаться. Да и теперь еще Аннета незаметным образом играла роль посредницы, когда между супругами бывали недоразумения или когда Сильвия от скуки изводила мужа неожиданными капризами, причудами и взбалмошными выходками. В таких случаях Леопольд, ничего не понимая, шел к Аннете поверять свои горести, и она брала на себя миссию образумить Сильвию. Во время этих бесед Леопольд рассказывал свояченице о себе многое такое, чего он жене не говорил. Сильвии это было известно, и она подшучивала над Аннетой, а та принимала ее шутки благодушно и весело. Отношения между этими тремя людьми были самые искренние и простые. Леопольд никогда не выражал недовольства тем, что сестра жены и ее мальчик, который часто очень мешал взрослым, занимали такое место в его доме. Он даже считал, что Сильвия недостаточно помогает сестре, восторгался мужеством Аннеты и баловал ее сына. Аннета знала от Сильвии о таком отношении к ней Леопольда и была ему за это благодарна.
Период беременности Сильвии был нелегким временем для всех окружающих, а в особенности для ее мужа. Частые ссоры отталкивали Леопольда от жены. Сильвия вовсе не хотела от него избавиться. Все дело было в том, что ее сильно тяготила беременность. Она нисколько не берегла себя и не хотела ничего менять в своем образе жизни. Но от этого ей становилось еще хуже. Долгие месяцы беременности проходили у нее совсем не так, как у Аннеты: для той они были нескончаемой грезой, тихим блаженством, которое слишком скоро кончилось. Сильвия же не способна была предаваться мечтам. Она стала раздражительна, не желала отказываться от своих обязанностей, прав, удовольствий. В конце концов сильное нервное переутомление расстроило ее здоровье и, естественно, отразилось на характере.
