Михаил Григорьевич Рабинович
Судьбы вещей

ПЕЧАТЬ ИВАНА КОРОВЫ

Раннее утро в дачном поселке Луцино под Звенигородом. Высокий берег Москвы-реки.

Сосны. Тишина.

Яркие лучи солнца врываются в окно коттеджа.

Комната заставлена книгами. За рабочим столом уже сидит худощавый пожилой человек с живыми, внимательными глазами. Это академик Степан Борисович Веселовский. Сквозь большую лупу он рассматривает лежащий перед ним маленький предмет. Кусочек кости величиной в ноготь мизинца снабжен сверху миниатюрным ушком. Сквозь увеличительное стекло видна вырезанная в центре овального щитка фигурка человека, держащего в левой руке копье, в правой – щит. Конечно, при увеличении, под косым светом солнечных лучей, копье похоже на спичку, а круглый щит – на жирную запятую. Кругом какие-то буквы странных очертаний, так что мы и прочесть сначала не смогли бы. Но, если читать не так, как мы привыкли, – слева направо, а наоборот – справа налево, начиная от буквы, стоящей над головой человечка, надпись получает определенный смысл: «ПЕЧАТЬИВАНАКАРОВИ». Теперь уже легко разделить их на слова: «ПЕЧАТЬ ИВАНА КАРОВИ».

– Такая маленькая! – говорит Степан Борисович. – Как же вы ее нашли в такой массе земли, как углядели?

В самом деле, как мы ее углядели?

Вспоминаются шум и суета большой стройки далеко отсюда, тоже на берегу Москвы-реки, но в самом центре Москвы, в Зарядье, близ Красной площади. Мощные экскаваторы рыли котлован для фундамента. Но по договоренности с археологами они сняли только верхние слои земли, а нижние, более древние, раскапывали вручную. Сначала работали обыкновенными лопатами, но потом, когда на глубине трех с лишним метров встретился мощный слой угля и золы, стали действовать саперными лопатками, ножичками и кисточками. Вот удалось расчистить два частокола, идущие параллельно с севера на юг на расстоянии двух метров друг от друга. Между ними – остатки колодца. Ha всем следы сильного пожара, уничтожившего постройки. Уцелели только те их части, которые тогда были в земле. Частоколы подходили к улице, Великой улице, про которую вы уже читали. Они отгораживали друг от друга две усадьбы. Та, что была западнее, ближе к Кремлю, носила явные следы отчаянной борьбы людей с огнем. По всей ее площади попадались остатки огромных бревен, длиной метров по шести, толщиной до полуметра. Они лежали в беспорядке. Видимо, горел какой-то большой дом, и его растащили буквально по бревнышку (хороши были «бревнышки» – не в обхват!), пытаясь остановить свирепый огонь и спасти хотя бы соседние дома. Но в глубине усадьбы, далеко от улицы, за домом сохранилась часть небольшого строеньица, на сооружение которого явно в свое время пошли отходы от постройки большого дома. В сруб попали и огромные бревна и тонкие жерди. Из жердей (а не из досок, как обычно в северных русских домах) настлали и пол, как будто нарочно, чтобы могла стекать вода. Больше половины маленького помещения занимала большая глинобитная печь, от которой, конечно, нашли лишь остатки. Земля перед срубом тоже была выстлана жердями. Здесь уцелели и обугленное днище бочки и часть полусгоревшего деревянного желоба. Впрочем, и пол и самый сруб были тоже сильно обуглены, как и все вокруг. Это была баня, или, как тогда говорили москвичи, «мыльня» с предбанником.

Когда могли сгореть все эти строения? Приблизительно мы определили это еще задолго до расчистки бани, когда, постепенно опускаясь, дошли до слоя пожара. Дело в том, что в нем совсем не попадалось обломков ни блестящей, ни матовой черной глиняной посуды, какая распространилась в Москве в начале и особенно в середине XVI века, когда московский престол занимали Василий III и Иван IV. Можно было предположить, что раскопки уже прошли горизонты земли, отложившиеся в XVI веке, и слой, оставшийся от большого пожара, относится ко второй половине XV века. Но пока не было найдено ни одной вещи, которая могла помочь определить время точнее. Хорошо бы, например, найти монету с надписью «князь великий Иван Васильевич и господарь всея Руси» – монету Ивана III!

Узнать точнее, когда произошел этот огромный пожар, все же удалось. Дело в том, что о таких бедствиях писали современники. На страницах московской летописи XV века мы прочли: «Того же лета 6976 маиа в 23 день в 2 часа нощи загореся посад на Москве у Николы Мокрово, и много дворов бесчислено згоре. Горело вверх по рву за Богоявленскую улицю, а от Богоявлениа улицею мимо Весяковых двор по Иван святы на пять улиць, а от Иоанна святого на подол по Васильевской луг, да на Большую улицю на Вострой конець, и по самую реку да по Кузьму Демиана на Вострой конець. Истомно же тогда было и нутрь городу, понеже бо ветрено было и вихор мног, но бог сохрани его».

Осторожно, разминая каждый комок земли руками, обметая кистью сохранившиеся части деревянных конструкций и глинобитной печи, расчищали археологи участок за участком древнего пола. Попадались все больше черепки разбитых сосудов, остатки обгоревшей до неузнаваемости деревянной утвари, обломки костей. Но вот за печкой, под комьями осыпавшейся глины, нашли маленькую косточку необычно правильной формы. Осторожно промыли ее водой и на обратной стороне небольшого овального щитка увидели фигурку, окруженную непонятными с первого взгляда знаками. Но это были не магические знаки и не письмена какого-то неизвестного нам еще народа. Тайна их раскрылась сразу, как только находку отразили в зеркале. Зеркальце нашлось, к всеобщему удивлению, не у молодых девушек-студенток, а у пожилого рабочего Николая Михайловича.

– А что удивительного? Думаете, я уже должен замухрышкой ходить, коли года вышли? – усмехнулся он, подавая нетерпеливой молодежи «волшебное стекло».

И сейчас же все легко прочли надпись: «Печать Ивана Карови». А прочтя, уже удивлялись, как с самого начала не догадались читать надпись «наоборот».

«Должно быть, никогда не писали люди грамотно, – подумаете вы. – Вот и «корову» через «а» написали». Но эта ошибка не так проста, как кажется. Не надо забывать, что вещь найдена в Москве, где еще до наших дней сохранился «акающий» говор. И совсем недавно «акающих» москвичей поддразнивали: «С Масквы, с пасада, с Аващнова ряда!» Вырезал на кости эту печать, наверное, москвич. И под его резцом «корова» превратилась в «карову».

Это был очень искусный мастер. На такой маленькой площади – лишь немного больше квадратного сантиметра – и фигурку-то воина вырезал, и крупную, четкую надпись вокруг. И каждая буква на месте, ни одна не больше и не меньше, не налезает на другую!

Сама фигурка очень живая. Как будто идет вперед.

А кого она изображает? В древности обычно на печати изображали того святого, в честь которого был назван владелец. Этот был Иваном, а на печати – фигурка с оружием. Наверное, Иван Воин, очень почитавшийся на Руси и много позднее. Было даже имя Воин. Еще у Пушкина был такой приятель Павел Воинович Нащокин. Впрочем, голова человечка изображена без нимба – сияния, которое якобы окружало головы святых. Может быть, это вовсе и не изображение святого, а просто условный портрет владельца.

Но кто же был владелец печати? Конечно, не из простых людей. Печать могла быть тогда только у феодала-боярина или дворянина. Нам известны печати многих русских князей, епископов, наместников, посадников, тысяцких и иных должностных лиц. Известны (хотя и в меньшем количестве) также печати частных лиц, но все больше бояр. Из простых людей печать имел один лишь знаменитый Кузьма Минин.

Печати берегли. Ту, о которой мы говорим сейчас, хозяин, по всей вероятности, носил на шее рядом с нательным крестом. В ушке печати удалось найти даже остатки шелкового шнура, на котором ее носили.

Чья же она? Вероятнее всего, владельца усадьбы, к которой принадлежала «мыльня»: ведь общественных бань в Москве тогда не было, да и стал ли бы боярин мыться в общей бане? Конечно, это был его дом.

Как все-таки Иван Корова потерял свою печать, если так дорожил ею? По-видимому, ему было уже не до печати: самому бы только выскочить! Вспомним, что печать нашли под развалинами сгоревшего здания.

Представляется страшная картина. Глухая ночь, два часа, и вдруг все кругом заполыхало! Горел один из центральных кварталов города.

Что же, все это действительно было ночью и Иван Корова вздумал ночью мыться? Оказывается, нет. Просто тогда был совсем другой счет времени – не только лет, но дней и часов. Часы ночи считали не после полуночи, как сейчас, а после захода солнца. Два часа ночи 23 мая 6976 года – это по-нашему будет 31 мая 1468 года, примерно половина девятого вечера. В мае в это время еще совсем светло и ложатся спать разве что дети.

Студенты – участники экспедиции – очень заинтересовались этой ситуацией. И вскоре в их рукописном журнале «Археологическая неделя» появились стихи, начинавшиеся так:

 
Как при третьем при Иване
Мылся раз боярин в бане…
 

Конечно, они были снабжены соответствующими иллюстрациями, выполненными самим автором.

Итак, во второй половине XV века искусный мастер-резчик сделал в Москве печать для какого-то московского боярина или дворянина, по имени Иван, по прозвищу «Корова». Тот носил ее на шее на шелковом шнуре, но снял однажды (по всей вероятности, 31 мая 1468 года, несколько раньше половины девятого вечера) в «мыльне» да так и не надел снова до самой своей смерти. Лежала она под развалинами печи в сгоревшем здании, покрылась пеплом, сверху нарос культурный слой. И только через 482 года археологи снова извлекли ее на дневную поверхность.

Но кто же был этот Иван Корова? Не принадлежал ли он к какой-либо знаменитой фамилии? Из «духовных грамот» (завещаний), сохранившихся до наших дней от тех отдаленных времен, нам известно, что этот район в Зарядье принадлежал тогда одному из знатнейших московских бояр – князю Ивану Юрьевичу Патрикееву. Уж не носил ли этот князь, потомок древнего рода, «благозвучного» прозвища «Корова»?

Вот эти-то размышления и привели нас в тихий подмосковный поселок, в кабинет Веселовского, лучшего знатока этого периода.

– Да, – говорил Степан Борисович, рассматривая печать, – это несомненно вторая половина пятнадцатого века. Только тогда писали и букву «ч» «расщепом» (в виде двух палочек, напоминающих латинское «v»), и букву «в» с увеличенной, как бы набухшей, верхней частью, и букву «т» иногда с мягким знаком слитно. Ну что ж, поищем вашего Корову.

Он достал с полки большой фолиант в темном, видавшем виды переплете. Это была не совсем обычная книга. Ее страницы исписаны четким, несколько угловатым почерком самого Степана Борисовича. На каждую из них он наносил в течение ряда лет в хронологическом порядке имена представителей московских боярских семей, встреченные им на страницах многочисленных архивных и печатных исторических источников. Получалось своеобразное родословное дерево каждой фамилии.

– Говорите, неблагозвучное прозвище «Корова»? Неблагородное? Вот, видите, на этих страницах есть прозвища и почище. А между тем все, так сказать, цвет московской аристократии!

И правда, ведь общеизвестно, что родоначальником царской династии Романовых был некий Андрей Кобыла, живший в XIV веке. Конечно, цари потом стеснялись этого прозвища своего предка и нашли «специалистов», которые вывели их род от потомка прусского владетеля некоего Камбилы. Но факт остался фактом, и дальний родственник царей, известный драматург, автор знаменитой «Свадьбы Кречинского», прославил род именно под фамилией Сухово-Кобылин. Был в роду будущих царей и боярин Федор Кошка, и только в конце XVI века они получили свою фамилию – Романовы – от Романа Юрьевича Юрьева-Захарьина, отца Анастасии, первой жены Ивана Грозного.

– Поищем вашего Корову, – повторяет Степан Борисович, перелистывая свою книгу. – Вот Корова из рода Пожарских. Нет, этого зовут Василий, а не Иван. Стойте! Вот Иван Корова Кутузов! Нет, и этот не подойдет: он жил в конце XVI века…

Словом, много страниц было перевернуто, много родословных прочитано, а Ивана Коровы, который бы жил во второй половине XV века, среди них не оказалось.

И печать снова вернулась в Москву, в Музей истории и реконструкции Москвы.

А мы время от времени возобновляем поиски Ивана Коровы. Нельзя сказать, чтобы они были совсем безуспешны. Среди документов XV века попалась одна челобитная – жалоба жителей городка Солигалича на великокняжеского наместника Федора Корову, написанная в 1470-х годах, вскоре после того, как Иван Корова так поспешно выскочил на улицу, забыв о своей печати Может быть, этот Федор – родственник нашего Ивана? Во всяком случае, мы не теряем надежды найти еще и Ивана Корову.

Или, может быть, вы его найдете, когда вырастете?

А пока наиболее вероятный «кандидат в Коровы» – князь Иван Юрьевич Патрикеев.

КАЛИТА ИГРОКА

Шесть ворот было когда-то в Московском Кремле. И каждые ворота представляли собой проезд в крепкой и высокой башне. Через Никольскую, Спасскую и (теперь заложенную) Константино-Еленинскую башни можно было попасть на дороги, ведущие к востоку и юго-востоку. Еще в 1380 году из этих ворот тремя колоннами вышло войско Дмитрия Ивановича, направляясь к Коломне, а затем к Дону, на поле Куликово. К Москве-реке выходили ворота в Тайницкой башне; через Боровицкие и через Троицкие ворота попадали на дороги, ведущие на юго-запад и запад от Москвы. Всем известная улица Арбат и ее продолжение носили в древности название Смоленской улицы: ведь здесь шла дорога на Смоленск и далее, к западным рубежам московской земли.

Конечно, так много ворот было нужно для того, чтобы центральная московская крепость была всегда связана со своим городом и со всей страной. Однако в эти ворота легко мог ворваться и враг! Поэтому москвичи вынуждены были строить ворота своей крепости так, чтобы доступ к ним в любой момент мог быть прегражден естественными и искусственными препятствиями. Москва-река и Неглинная, конечно, были надежными преградами, а по Красной площади был прорыт широкий и глубокий ров, наполненный водой из этих рек.

Водная преграда была, разумеется, надежной, но не совсем непреодолимой для врага. И потом сами же строители крепости должны были перекидывать через эти преграды мосты, чтобы не оказаться изолированными от внешнего мира.

Как же все-таки они защищали входы в свою крепость?

Посмотрим на те ворота, которые сохранились лучше других. Вот, напротив улицы Новый Арбат и нового здания Ленинской библиотеки, возле бывшего Манежа, где теперь Выставочный зал, стоит приземистая белая башня с затейливым узором зубцов наверху. В ней широкий проем ворот, завершающийся полукруглой аркой. То есть собственно ворот, которые можно было бы закрывать и открывать, нет вовсе, и через арку с улицы виден каменный мост, перекинутый через Александровский сад. На месте сада и текла в древности река Неглинная, и мост, конечно, был перекинут через нее к воротам высокой Троицкой башни, которые вели уже непосредственно в Кремль. Но зачем эта белая башня (которую называют теперь Кутафьей), когда через нее так же легко попасть на мост, как если бы ее и не было? Осмотрим ее повнимательнее. Зайдем со стороны Александровского сада, от здания Манежа. Теперь видно, что в северной стене башни были ворота, ныне заложенные. Осталась даже каменная рамка, куда прикрепляли икону над воротами. А что это за узкие щели, оставшиеся в стене башни? Через эти щели проходили когда-то рычаги и цепи, при помощи которых можно было поднимать и опускать мост. А зачем вообще здесь, на суше, был еще один мост? Ведь Кутафья стояла на правом берегу Неглинной, перед большим мостом.

Ответы на все эти вопросы мы получили, когда произвели раскопки у северной стены Кутафьи. Оказалось, что при постройке это предмостное укрепление (как называют такие сооружения военные инженеры) имело только один выход – к северу, под прямым углом к линии моста через Неглинную. И этот выход находился на высоте… шести метров над землей, примерно на уровне пола третьего этажа современного жилого дома. Да и вся площадь перед Манежем в древности была гораздо ниже, а башня стояла на мощном белокаменном цоколе, который теперь скрыт под нанесенной за века землей. Вот поэтому-то и нужен был еще один мост, чтобы из ворот Кутафьи можно было съехать на берег. А для большей безопасности прилегающая к Кутафье часть моста была устроена так, что ее в случае нужды можно было поднять.

Теперь представим себе, какие препятствия встретил бы неприятель, который попытался бы в этом месте ворваться в Кремль. Вот он подошел к легкому мосту, даже сумел подняться по нему. Но тут перед ним разверзлась пропасть. Подъемная часть моста была поднята так, что закрывала ворота и оставляла зияющую пустоту, которую не так-то легко было преодолеть. Приходилось начинать сначала. Допустим, что врагу удавалось найти где-то поблизости подходящий материал и соорудить какие-то помосты, по которым можно было добраться до ворот. В древности для этого использовали все, что попадалось под руку – бревна разрушенных домов, деревья, просто землю, – и бросали к основанию крепости, пока куча не достигала уровня ворот. Это называлось «приметывать примет» (от слова «метать» – бросать). Если даже пробивали эти ворота и входили в само укрепление, положение нападающих оставалось незавидным. В тесной башне надо было повернуть под прямым углом налево и штурмовать следующие ворота. А осажденные, конечно, не теряли времени зря и метали сверху во врагов камни, стрелы, лили кипяток или кипящую смолу.

Таков был расчет военных инженеров, задумавших это предмостное укрепление.

Но представим себе гораздо более приятную для глаз и сердца мирную картину. Никаких врагов поблизости нет, и город живет своей кипучей мирной жизнью. Подъемный мост у Кутафьи, конечно, опущен, и по нему едут одна за другой повозки, проходят и проезжают верхом люди. И, разумеется, как всегда в большом городе находится немало зевак, бездельников, любителей постоять, поглазеть, кто и как идет, как едет, что везет, что несет. А для пущего удовольствия зеваки захватили с собой орехов и грызут себе их, стоя у обочин моста и перебрасываясь время от времени хлесткими словечками по адресу прохожих и проезжих. Много ли, мало ли было таких зевак, долго ли или коротко они здесь простаивали, но только скорлупа от орехов легла под мостом целым слоем, который и раскопали археологи.

И вот среди всей этой шелухи неожиданно появился на дневной свет кусочек кожи. Под ловкими руками работницы, удалявшей весь лежавший сверху мусор, он постепенно увеличивался. Проглянул узор… Ба! Да это целая сумка! И какая она была красивая! Впрочем, чтобы оценить это, нужен был опытный глаз, который восстановил бы сумку в ее прежнем виде. Сейчас же она имела вид довольно жалкий для непосвященного зрителя. Она побывала и в воде и в грязи. Опрела, покоробилась.

Сумка попала в руки сначала опытного реставратора Ольги Александровны Кирьяновой, а потом – исследователя-художника Михаила Никаноровича Кислова, который и восстановил ее такой, как изображено на рисунке. Это небольшая калита, как называли в древности такие сумки. Калита была необходима всякому человеку, который вышел по делам на улицу. Ведь тогда в одежде не было столь необходимых нам теперь карманов. Их стали делать только с XVII века. Деньги (в ту пору это были маленькие серебряные монетки: бумажных денег не знали), огниво для высекания огня и иные мелкие предметы носили в калите, которую привешивали к поясу или через плечо на ремне. Калита, как вы видели, была чем-то средним между полевой сумкой и кошельком. В этом последнем значении она была особенно хорошо известна. Недаром одного из первых московских князей, скопидомного Ивана Даниловича, прозвали Калитой, да так это прозвище и «прилипло» к нему не на один век. «Калита – брат, калита – друг. Есть в калите, так и кума на куте» (то есть в гостях: ведь гостей сажали в «красный кут» – передний угол комнаты), – говорит пословица, созданная, видимо, какими-то сребролюбцами.

Наша калита имела два отделения. Каждое из них прикрывалось особой крышкой. Передняя ее стенка была украшена накладными, вырезанными из кожи узорами, которые прикреплялись к сумке цветной ниткой, красиво сочетавшейся с темным цветом кожи. На верхней крышке была искусно прорезана затейливая розетка. Интересно, что калита была сделана из очень тонкой кожи. Кожу пришлось сшить в несколько слоев. Чтобы изготовить эту сумку, мастер должен был сначала вырезать четырнадцать кусков кожи по семи различным выкройкам. Затем он сложил их вместе наизнанку, сшил, проложив между ними более толстый ремешок, и только тогда вывернул на лицевую сторону и прошил по краям крышек и ремня, на котором калита подвешивалась… но мы так и не знаем, к поясу или через плечо. Дело в том, что ремень этот оказался косо срезанным каким-то очень острым ножом.

Так вот как попала калита под мост! Ее попросту срезали у кого-то! Наверное, не все зеваки на мосту собирались просто поглазеть, погрызть орехи, перекинуться словечком. Были среди них и такие, которые высматривали зазевавшегося прохожего, чтобы поживиться его добром. Трудно назвать этих людей «карманниками»: ведь карманов-то тогда не было. «Вор» для такого человека тоже слишком почетное прозвание. Это слово применяли в ту пору скорее ко всякого рода политическим преступникам. Слово «мошенник», происходящее от слова «мошна» – мешок, кошелек, – тоже употреблялось тогда в совсем ином смысле: человек, делающий сумки или кошельки. «Тать» называли в ту пору тех, кто крал. «Яко тать в нощи», – говорят и сейчас о крадущемся человеке: как ночной вор.

Итак, один тать лет пятьсот назад в суете и давке на мосту у Кутафьи срезал у какого-то прохожего красивую калиту, обещавшую своим внешним видом богатую добычу. Но воспользоваться ею не сумел. То ли был он недостаточно ловок и уронил добычу под мост, то ли попался на глаза страже, которая, конечно, всегда дежурила у ворот крепости, и постарался скорее избавиться от «татиного» (краденого), чтобы избежать наказания. Так или иначе, но калита попала под мост да там и пролежала до наших дней.

А что же все-таки было в калите? Скажем прямо, тать не разбогател бы. Скорее, он пережил бы глубокое разочарование. В калите оказались только… игральные кости и маленький стальной кинжал.

Игральная кость – это крошечный костяной кубик, на каждой из граней которого точками обозначены очки – от одного до шести. Они располагались так, чтобы сумма очков на двух противоположных гранях была равна семи: один против шести, два – против пяти, три – против четырех. Таково было тогда правило.

Все вы знаете такие «кости». Их и сейчас еще бросают при некоторых играх, чтобы получить какое-то число очков. А в древности это была азартнейшая игра, конечно, на деньги. В кости играли в кабаках, и нередко игра переходила в драку. На этот случай и захватил наш игрок – а владелец калиты, конечно, был игрок – маленький кинжал, чтобы в случае необходимости незаметно вынуть его из сумки и пустить в ход.

Нет, не вызывает сочувствия этот игрок, у которого тать срезал сумку. Видно, свой своего не узнал.

Но вряд ли такой человек мог быть зевакой, у которого легко было стащить что-нибудь. Как знать? Может быть, он только что проигрался (ведь денег-то в сумке не было – ни одной монетки!). Может быть, он был так погружен в мрачные мысли о своем проигрыше, что и не заметил, что трется возле него незадачливый тать.

Эту сценку из городской жизни рассказала нам красивая калита, сделанная искусным московским мастером.