Нил Стивенсон
Криптономикон

Мясо

О’кей, рядовой первого класса Джеральд Готт из Чикаго, Иллинойс, за время своей пятнадцатилетней службы в рядах Вооруженных сил США не хватал звания каждый день. Зато он классно вырезал отбивные. Он орудовал мясницким ножом ничуть не хуже, чем Бобби Шафто – штыком, и кто скажет, что армейский мясник, экономно разделывая тушу и досконально соблюдая все санитарные предписания, спас меньше жизней, чем стальноокий боец? Война – это не только убивать нипов, фрицев, даго. Война – это еще и убивать скот. И есть его. Джеральд Готт, боец на передовой, содержал свою морозильную камеру в хирургической чистоте; только справедливо, что в ней он и встретил свою смерть.

Бобби Шафто сочиняет в голове это маленькое надгробное слово, дрожа от субарктической стужи в бывшей французской, а ныне американской морозильной камере, которая размерами и температурой легко могла бы потягаться с Гренландией. Кроме него, в камере – бренные останки нескольких стад и одного мясника. За короткую службу Шафто перевидал немало похорон и всегда изумлялся искусству, с каким полковые капелланы возносят трогательные хвалы покойному. По слухам, когда вояки получают белобилетников, у которых на месте мозги, их учат печатать на машинке и сажают в кабинете день за днем строчить такое фуфло. Неплохая работенка.

Замершие туши длинными рядами висят на крюках. Бобби Шафто с каждым шагом все больше напрягается, готовясь к тому, что предстоит увидеть. В каком-то смысле почти лучше, когда снаряд сносит приятелю голову вместе с нераскуренной сигаретой – пока вот так собираешься с духом, недолго рехнуться.

Наконец Шафто огибает ряд и видит на полу человека в обнимку со свиной тушей, которую явно намеревался разделать за мгновение до смерти. Покойник тут уже двенадцать часов, и температура его тела – минус двадцать градусов по Цельсию.

Бобби Шафто заставляет себя взглянуть на тело и набирает полную грудь холодного, пахнущего мясом воздуха. Складывает посиневшие руки в молитвенном и в то же время согревающем жесте. «Господи! – говорит он вслух. Эха нет – туши поглощают звук. – Прости этого морпеха за то, что он собирается сделать, и уж заодно обязательно прости его командиров, которых Ты в Своей безграничной мудрости соизволил над ним поставить, и прости их начальство за всю эту затею».

Шафто собирается продолжить, но решает, что грех тут не больше, чем закалывать нипов штыком. Ладно, к делу. Он подходит к сплетенным рядовому первого класса Джеральду Готту и Свинке – Ледяной Щетинке, пытается их разделить, но безуспешно. Тогда он садится и начинает разглядывать мясника. Готт – блондин. Глаза полузакрыты. Шафто светит в них фонариком и видит голубоватый отблеск. Готт – не хилого сложения, фунтов на двести двадцать потянет, а то и на двести пятьдесят. Жизнь при армейской кухне не способствует похуданию, а также (к несчастью для Готта) поддержанию сердечно-сосудистой системы в стабильно работающем состоянии.

Когда у Готта случился сердечный приступ, одежда на нем была сухая, поэтому, слава те господи, не прилипла к телу. Шафто в несколько движений срезает ее ножом V‑44 «Гун-хо», заточенным, как бритва. Однако широкое девяти с половиной дюймовое лезвие V‑44 не годится для ближнего боя, а именно для подмышек и паха, а Шафто строго приказано не поцарапать тело, поэтому он вынимает семи с четвертью дюймовый обоюдоострый рейдерский стилет, как нарочно созданный для такого рода работы (хотя цельнометаллическая рукоятка через некоторое время начинает примерзать к потной ладони Шафто).

Лейтенант Этридж маячит сразу за дверью морозильной камеры. Шафто протискивается мимо него и направляется прямиком на улицу, не обращая внимания на несущееся вслед: «Шафто? Ну как?»

Останавливается, только выйдя из тени здания. Североафриканская жара омывает тело, как ванна с морфием. Он закрывает глаза и подставляет солнцу лицо, складывает ладони лодочкой. Тепло из горсти льется в руки, просачивается к локтям.

– Ну как? – снова спрашивает Этридж.

Шафто открывает глаза и смотрит по сторонам.

Залив – голубой полумесяц с бесчисленными песчаными косами, которые вьются одна вокруг другой, словно диаграмма танцевальных шагов. Одна утыкана гнилыми пеньками древних бастионов, рядом еще дымится полузатонувший французский линкор. Повсюду с невероятной скоростью разгружаются корабли операции «Факел». Грузовые сетки взмывают над трюмами и шмякаются на пристань, как исполинские сопли. Грузчики таскают, грузовики возят, французские девушки курят американские сигареты, алжирцы предлагают сделки.

Между мясоразделочным цехом здесь, на горе, и кораблями раскинулся, насколько понимает Бобби, город Алжир. На его привередливый висконсинский взгляд, город не столько выстроен, сколько разбросан по берегу приливом. Уйма площади отведена под защиту от солнца, поэтому у города наглухо задраенный вид – много красной черепицы, украшенной зеленью и арабами. Несколько современных бетонных зданий вроде мясоразделочного цеха воздвигли французы в припадке сноса трущоб. Однако тут еще сносить и сносить. Кандидат номер один – человеческий улей или муравейник слева от Шафто, касба^[21], или как там ее зовут. Может, это район, может, одно огромное несуразное здание. Арабы набились туда, как студенческая кодла в телефонную будку.

Шафто оборачивается и смотрит на морозильную камеру. Здесь, на горе, она представляет собой идеальную цель для атак с воздуха, но всем глубоко насрать – что за беда, если фрицы разбомбят гору мяса?

Лейтенант Этридж – почти такой же обгоревший, как Шафто, – щурится.

– Блондин, – говорит Шафто.

– Отлично.

– Голубоглазый.

– Еще лучше.

– Муравьед. Не шампиньон.

– А?

– Не обрезан, сэр!

– Замечательно! Как насчет остального?

– Одна татуировка, сэр!

Шафто забавляет растущее волнение в голосе Этриджа.

– Опишите татуировку, сержант!

– Сэр! Распространенный армейский рисунок, сэр! Сердце, а в нем женское имя!

– Какое имя, сержант? – Этридж сейчас описается от волнения.

– Сэр! Имя на татуировке – Гризельда, сэр!

Лейтенант Этридж с шумом выпускает воздух. Женщины в покрывалах оборачиваются. В касбе какие-то малохольные придурки высовываются из длинных тощих башен и начинают завывать не в лад.

Этридж, чтобы успокоиться, до белизны сжимает кулаки. Потом севшим от волнения голосом говорит:

– Меньшая удача, чем эта, решала исход сражений!

– Вы мне рассказываете?! – отвечает Шафто. – Когда я был на Гуадалканале, сэр, нас зажало в бухточке и…

– Я не желаю слушать про ящерицу, сержант!

– Сэр! Есть, сэр!

____________________

Однажды, еще в Окономовоке, Бобби Шафто пришлось вместе с братом заносить по лестнице матрас. Тогда он и научился с уважением относиться к тяжелым, но мягким предметам. Готт, упокой Господи его душу, тяжелый, как сволочь, и большая удача, что он насквозь промерз. Под средиземноморским солнцем он довольно скоро размякнет. И не только.

Все подчиненные Шафто находятся в зоне действий подразделения – в пещере, пробитой в искусственном обрыве над доками. Такие пещеры тянутся на мили. Над ними – бульвар. Однако все подходы к этой конкретной пещере замаскированы брезентом, чтобы никто, даже войска союзников, не видел, что там делают: выискивают вещи, на которых написано 2701, замазывают единицу и набивают по трафарету двойку. Первую операцию выполняют рядовые с банками зеленой краски, вторую – с черной и белой.

Шафто выбирает по человеку из каждой цветовой группы, чтобы не стопорить работу. Солнце здесь зверское, однако в пещере, куда к тому же задувает с моря, жить можно. От теплых, свежепокрашенных поверхностей сильно воняет скипидаром. На Шафто этот запах действует умиротворяюще, потому что в бою ничего не красят, и в то же время отзывается в душе легким трепетом, потому что красят часто непосредственно перед боем.

Шафто собирается ознакомить трех избранных морпехов с заданием, но тут рядовой с черной краской на руках, Дэниелс, смотрит через его плечо и ухмыляется.

– Как по-вашему, сержант, что лейтенант сейчас ищет? – спрашивает он.

Шафто, рядовой Нейтан (зеленая краска) и рядовой Бранф (белая) разом оборачиваются и видят, что лейтенант Этридж отвлекся. Он снова роется в мусорных бачках.

Этридж выпрямляется и как можно укоризненнее демонстрирует стопку резных фанерок.

– Сержант! Вы можете сказать, что это такое?

– Сэр! Стандартные трафареты армейского образца, сэр!

– Сержант! Сколько букв в алфавите?

– Двадцать шесть, сэр! – четко отвечает Шафто.

Рядовые Дэниелс, Нейтан и Бранф переглядываются: сержант Шафто не лыком шит!

– А сколько всего цифр?

– Десять, сэр!

– А из тридцати шести букв и цифр сколько не использовано в этих трафаретах?

– Тридцать пять, сэр! Все за исключением цифры два, которая только и нужна для выполнения приказа, сэр!

– Вы забыли вторую часть моего приказа, сэр!

– Сэр! Так точно, сэр. – Без толку отпираться. На самом деле офицеры даже любят, когда ты забываешь приказ: они чувствуют, что много умнее и толковее тебя. Ощущают свою нужность.

– Второй частью моих приказов было: принять строжайшие меры к тому, чтобы не осталось никаких следов изменения!

– Сэр! Так точно, сэр! Теперь вспомнил, сэр!

Лейтенант Этридж, который поначалу было раскипятился, теперь немного успокаивается. Подчиненные, которые знают его всего шесть часов, с одобрением отмечают про себя, что лейтенант – человек отходчивый. Теперь он говорит спокойно и дружески, как свойский учитель старших классов. На нем армейские солнцезащитные очки, которые бойцы между собой называют «Отпор насильнику». Они удерживаются на голове широкой черной резинкой. Лейтенант Этридж выглядит в них умственно отсталым.

– Если вражеский шпион залезет в этот мусорный бачок, чем шпионы нередко занимаются, что он увидит?

– Трафареты, сэр.

– Если он сосчитает буквы и цифры, то заметит ли что-нибудь необычное?

– Сэр! Все они будут чистые, за исключением цифры два, которая отсутствует либо покрыта краской, сэр!

Лейтенант Этридж несколько минут молчит, чтобы подчиненные прониклись услышанным. На самом деле никто ни хера не понял. В воздухе сгущается гроза, но тут сержант Шафто поворачивается к рядовым.

– Живо, ребята, замазать на хер все эти сраные трафареты! – рявкает он.

Морпехи бросаются на мусорные бачки, словно на японские доты. Лейтенант Этридж, по всей видимости, удовлетворен. Бобби Шафто, набравший множество очков, ведет рядовых Дэниелса, Нейтана и Бранфа наверх, к холодильнику, пока лейтенант Этридж не догадался, что он скомандовал наугад. Они рысцой бегут в гору, к холодильнику.

Все они успели побывать в смертельных боях, иначе не угодили бы в такую передрягу: посреди щедрого на опасности континента (Африка) в окружении врага (армии Соединенных Штатов Америки). Тем не менее, когда они заходят в морозильник и видят рядового первого класса Готта, все замолкают.

Рядовой Бранф складывает руки, украдкой трет их одна о другую.

– Господи… – начинает он.

– Отставить, рядовой, – говорит Шафто. – Я уже.

– О’кей, сержант.

– Пилу принеси! – говорит Шафто рядовому Нейтану.

Рядовые замирают.

– Для гребаной свиньи! – поясняет Шафто. Потом поворачивается к рядовому Дэниелсу, который держит неприметный сверток, и говорит: – Разворачивай!

В свертке (который выдал Этридж) оказывается черный гидрокостюм. Ничего армейского, какая-то европейская модель. Шафто разворачивает его и осматривает по частям, пока рядовые Нейтан и Бранф расчленяют Ледяную Щетинку мощными движениями пилы.

Некоторое время работают молча, но тут вмешивается новый голос. «Господи…» – начинает он. Все поднимают головы. Рядом с ними стоит человек, молитвенно сложив руки. Слова, сгущенные в сакраментальное и зримое облако пара, скрывают его лицо. Форму и звание не различить, потому что на плечах у него армейское одеяло. Он походил бы на пророка – хоть сейчас на верблюда и в Святую землю, – если бы не чисто выбритый подбородок и очки «Отпор насильнику».

– Иди ты… – говорит Шафто. – Без тебя помолились.

– Однако мы молимся о рядовом Готте или о себе? – спрашивает незнакомец.

Трудный вопрос. Рядовые Нейтан и Бранф перестают пилить, наступает полная тишина. Шафто бросает гидрокостюм и выпрямляется. У человека в одеяле очень короткий седой ежик или просто изморозь осела на лысине. Льдистые глаза смотрят на Шафто через метровые стекла очков «ОтНас», словно и впрямь ожидая ответа. Шафто делает шаг вперед и замечает на незнакомце пасторский воротничок.

– Вот вы нам и объясните, преподобный, – говорит Шафто.

Тут он узнает человека в одеяле и чуть не гаркает: «Ты-то какого хрена здесь?», но что-то его удерживает. Капеллан делает движение глазами, такое быстрое, что замечает лишь Шафто, который стоит с ним практически нос к носу. Оно значит: «Заткнись, Бобби, после поговорим».

– Рядовой Готт сейчас с Богом или куда там люди отправляются после смерти, – говорит Енох «зови меня брат» Роот.

– Это еще как? Разумеется, он с Богом. Черт возьми! «Куда там люди отправляются после смерти». Какой вы, на хер, капеллан?

– Думаю, такой, какой нужен подразделению две тысячи семьсот два, – говорит капеллан. Лейтенант Енох Роот наконец отрывает глаза от Бобби Шафто и смотрит туда, где трудятся бойцы.

– Чего, ребята, – говорит он. – Смотрю, сегодня на ужин свининка?

Рядовые нервно хихикают и снова берутся за пилу.

Как только удается освободить Готта от свиной туши, все четверо морпехов хватают его за руки – за ноги. Готта волокут в разделочный цех, временно эвакуированный, чтобы его собратья по топору не разнесли слухов.

Поспешная эвакуация разделочного цеха после того, как одного из мясников нашли на полу мертвым, сама по себе может породить слухи. Легенда, наскоро сочиненная и запущенная лейтенантом Этриджем, такова: подразделение 2702 (вопреки очевидности) на самом деле элитная санчасть, а рядового Готта подкосила новая редкая форма североафриканского пищевого отравления. Может быть, ее даже нарочно оставили французы, немного обиженные на то, что потопили их линкор. Так или иначе, весь цех (гласит легенда) придется закрыть на день и вылизать дочиста. Тело Готта перед отправкой родным кремируют, чтобы опасная зараза не поразила Чикаго – всемирную столицу скотобоен, – где ее неисчислимые последствия способны повлиять на исход войны.

Для правдоподобия на полу установлен солдатский гроб. Шафто и его бойцы, не обращая на гроб внимания, натягивают на труп сначала жуткого вида плавки, потом – отдельные части гидрокостюма.

– Эй! – говорит Этридж. – Я думал, перчатки под конец.

– Сэр, мы наденем их сначала, с вашего разрешения, сэр! – говорит Бобби Шафто. – Поскольку пальцы отмерзнут первыми, и тогда капец, сэр!

– Хорошо, но прежде наденьте вот это, – говорит Этридж и протягивает наручные часы.

Шафто взвешивает их на руке и присвистывает: это швейцарский хронометр в массивном корпусе чистого урана, механизм на множество камней тикает, как сердце маленького зверька. Шафто покачивает их на браслете из ловко пригнанных металлических пластин. Такой штуковиной можно оглушить щуку.

– Шикарно, – говорит Шафто, – только время не больно точно показывают.

– Для того часового пояса, куда мы направляемся, – говорит Этридж, – точно.

Шафто, утершись, берется за работу. Тем временем лейтенанты Этридж и Роот вносят свою лепту в общее дело. Они несут куски Ледяной Щетинки на гигантские весы. Получается тридцать килограммов, хотя Шафто, привыкшему к фунтам, это ничего не говорит. Енох Роот обнаруживает похвальный аппетит к физическому труду (что молча отмечают про себя рядовые): он приволакивает и бросает на весы еще тушу. Вместе выходит семьдесят. Дальше они доводят вес до ста тридцати, таская окорока из холодильника. Енох Роот, который, похоже, накоротке с этой чудно́й системой мер, посчитал и, дважды проверив, установил, что вес Джеральда Готта в килограммах – сто тридцать.

Все мясо отправляется в гроб. Этридж захлопывает крышку вместе с несколькими мухами, которые пока не знают, на что себя обрекли. Роот с молотком в руках обходит гроб, заколачивая здоровенные гвозди мощными, точными ударами Плотника из Назарета. Тем временем Этридж достает из портфеля свод инструкций. Шафто стоит близко и может прочесть большие печатные буквы на зеленой обложке.

ИНСТРУКЦИИ ПО ЗАПЕЧАТЫВАНИЮ ГРОБА

ЧАСТЬ III: ТРОПИЧЕСКИЙ КЛИМАТ

ТОМ II: ОПАСНАЯ ЭПИДЕМИОЛОГИЧЕСКАЯ ОБСТАНОВКА (БУБОННАЯ ЧУМА И Т.П.)

Два лейтенанта битый час выполняют инструкцию. Она не настолько сложна, однако Енох Роот все время находит синтаксические двусмысленности и начинает в них углубляться. Этридж сперва немного досадует, потом доходит до белого каления и, наконец, до крайнего прагматизма. Чтобы нейтрализовать капеллана, он изымает инструкцию и поручает Рооту по трафарету наносить на крышку фамилию «Готт» и лепить на нее красные наклейки с предупреждениями столь грозными, что от одних заголовков может хватить кондратья. Когда Роот заканчивает работу, открыть гроб имеет право только лично председатель Объединенного комитета начальников штабов генерал Джордж К. Маршалл, и то не раньше, чем получит разрешение главного военного врача и эвакуирует все живое в радиусе ста миль.

– Как-то капеллан смешно говорит, – замечает на определенном этапе рядовой Нейтан, ошалело слушая дебаты Роота – Этриджа.

– Ага! – восклицает рядовой Бранф, будто Нейтан проявил особую наблюдательность. – Что это за акцент?

Все взгляды обращаются к Шафто. Тот делает вид, что прислушивается, потом объявляет:

– Ну, ребята, я бы сказал, что предки Еноха Роота – голландские и, может быть, немецкие миссионеры на островах Тихого океана и что женились они на австралийках. Более того, думаю, раз он родился на территории, которую контролируют британцы, то паспорт у него английский, его мобилизовали в начале войны, и сейчас он входит в состав АНЗАК^[22].

– Ух ты! – восклицает рядовой Дэниелс. – Если все это окажется правдой, плачу пять баксов.

– Идет, – отвечает Шафто.

Этридж и Роот заканчивают с гробом. Примерно в то же время морпехи натягивают на покойника последнюю деталь гидрокостюма. Ушла чертова куча талька, но в конце концов справились. Тальк – не американский; Этридж выдал им коробку какого-то европейского. Над некоторыми буквами на этикетке – две точки; Шафто знает, что это характерно для немецкого языка.

К воротам задом подъезжает грузовик. От него пахнет свежей краской (это грузовик подразделения 2702). В кузов загружают запечатанный гроб и одетого в резину мертвого мясника.

– Я останусь и проверю мусорные бачки, – говорит лейтенант Этридж. – Встретимся на взлетном поле через час.

Шафто представляет себе час в раскаленном грузовике с таким грузом.

– Обложить его льдом, сэр? – спрашивает он.

Этридж задумывается: цыкает зубом, смотрит на часы, сопит, хмыкает. Однако, когда он вновь открывает рот, ответ звучит вполне определенно:

– Нет. Для целей миссии существенно перевести его в размороженное состояние.

Рядовой первого класса Джеральд Готт и нагруженный мясом гроб занимают середину кузова. Морпехи сидят вдоль бортов, как почетный караул. Шафто смотрит через груду мертвечины на Еноха Роота, который старательно делает невозмутимый вид. Шафто понимает, что надо ждать, но утерпеть не может.

– Что вы здесь делаете? – спрашивает он.

– Подразделение перебрасывается, – говорит преподобный, – ближе к линии фронта.

– Мы только что с корабля, – отвечает Шафто. – Разумеется, мы приближаемся к линии фронта. Удаляться можно было бы только вплавь.

– Пока мы на колесах, – спокойно говорит Роот, – куда все, туда и я.

– Я не про это, – говорит Шафто. – Я про то, зачем подразделению капеллан?

– Вы не вчера в армии, – говорит Роот. – В каждой части должен быть капеллан.

– Дурной знак.

– Дурной знак иметь в части капеллана? Почему?

– Значит, эти жопотрясы считают, что будет много похорон.

– Вы придерживаетесь того мнения, что священник нужен только на похоронах? Занятно.

– И на свадьбах с крестинами, – говорит Шафто.

Остальные морпехи давятся смехом.

– Не смущает ли вас несколько первое задание подразделения две тысячи семьсот два? – спрашивает Енох Роот, выразительно глядя сперва на покойного Готта, потом на Шафто.

– Смущает? Послушайте, преподобный, на Гуадалканале я делал такое, по сравнению с чем все вот это – занятие для благовоспитанных школьниц, так их за ноги.

Остальные морпехи считают, что Шафто отбрил так отбрил, однако Роот не унимается:

– А вы знаете, зачем делали это на Гуадалканале?

– Ясное дело! Чтобы остаться в живых.

– А сейчас зачем?

– Хер его знает.

– Раздражает вас это немножко? Или вы просто тупой солдафон, которому все до лампочки?

– Да, преподобный, тут вы меня поддели, – говорит Шафто и, помолчав, добавляет: – Признаюсь, малость любопытно.

– Пригодился бы в подразделении две тысячи семьсот два человек, способный ответить «зачем»?

– Наверное, – нехотя соглашается Шафто. – Просто дико как-то, что у нас капеллан.

– Почему дико?

– Потому что это такое подразделение.

– Какое? – спрашивает Роот не без некоего садистского удовольствия.

– Не положено говорить, – отвечает Шафто. – Да я и не знаю.

С горы вьются исполинские серпантины и, пройдя через ряд полосатых арок, спускаются к железнодорожным путям. «Стоишь тут, на хер, как в лотке пинболла», – говорит Б. Шафто, глядя вверх, туда, откуда они только что приехали, и воображая, что может скатиться из касбы. Они едут на юг вдоль железнодорожных путей и оказываются на территории отвалов, угольных куч, дымовых труб. Шафто – бойскаут с Великих озер – узнает все словно через какую-то бесконечную межкультурную зубчатую передачу. Грузовик останавливается перед «Société Algérienne d’Éclairage et de Force»^[23] – уродливым колоссом с двумя дымовыми трубами, перед которым навалена самая высокая угольная куча. Они у черта на куличках, но их явно ждут. Здесь – как и повсюду, где бы ни появилось подразделение 2702, – проявляется странный Эффект Раздувания Званий. Гроб заносят в здание АКОЭ два лейтенанта, капитан и майор под присмотром полковника! Рядовых вообще не видать; Шафто, простой сержант, с тревогой гадает, какую работу найдут ему. Одновременно сказывается Эффект Отсутствия Проволочек – там, где Шафто ожидает бумажной волокиты по меньшей мере на полчаса, выбегает офицер, машет руками, и гроб пропускают.

Араб с красной консервной банкой на голове тянет на себя стальную дверцу; оттуда вырываются языки пламени, он сбивает их черной кочергой. Офицеры направляют гроб в дверь и толкают вперед, словно досылая снаряд в ствол шестнадцатидюймового орудия. Араб с жестянкой на голове захлопывает дверцу (кисточка на жестянке бешено прыгает) и, еще не опустив щеколду, принимается завывать, как те придурки в касбе. Офицеры все очень довольны и расписываются на планшетах.

После всех этих довольно странных событий грузовик отъезжает от «Société Algérienne d’Éclairage et de Force» и снова ползет по серпантину в Алжир. Подъем такой крутой, что его приходится одолевать на первой скорости. Торговцы с печками на колесах не только не отстают, но еще и успевают печь на ходу лепешки. Трехногие псы бегают и дерутся под коленвалом. Кроме того, подразделение 2702 одолевают местные в красных жестянках, которые рвутся играть на гитарах из канистр, продавцы апельсинов, заклинатели змей и голубоглазые малые в бурнусах, которые предлагают какие-то бурые комки, без обертки и этикетки. Их, как градины, можно классифицировать по аналогии с фруктами или спортивным инвентарем. Обычно они размером от вишни до бейсбольного мяча. В какой-то момент капеллан под влиянием порыва меняет плитку «Херши» на комок размером с бейсбольный мяч.

– Это что, шоколад? – спрашивает Бобби Шафто.

– Был бы шоколад, – отвечает Роот, – этот тип не стал бы менять его на «Херши».

Шафто пожимает плечами:

– Может, это говенный шоколад.

– Или говно! – выпаливает рядовой Нейтан. Всем ужасно смешно.

– Слышали про Марию-Хуанну? – спрашивает Роот.

Шафто – образцовый боец и вожак – перебарывает желание ответить: «Слышал?! Да я ее греб!»

– Это то же самое, только в концентрированном виде, – говорит Енох Роот.

– А вы-то откуда знаете, преподобный? – спрашивает рядовой Дэниелс.

Преподобный ничуть не смущен.

– Я здесь насчет Бога, да? Мне положено знать религиозную сторону?

– Так точно, сэр!

– Так вот, была некогда такая мусульманская группа – гашишины, они ели эту штуку и шли убивать. И так в этом преуспели, что даже прославились, а их название в несколько измененном виде – асассины – вошло во все европейские языки в значении «убийцы».

Наступает уважительное молчание. Потом сержант Шафто говорит:

– Так хули мы ждем?

Они съедают по кусочку; Шафто как старший среди рядового и сержантского состава – больше всех. Ничего не происходит.

– Если мне и хочется кого убить, так только типа, который толкнул нам это говно, – говорит он.

____________________

Летное поле, в одиннадцати милях от города, работает более чем с проектной нагрузкой. Вокруг растут маслины и виноград, но дальше – горы, а за ними – песчаное пространство, равное по площади Соединенным Штатам Америки, причем сдается, что весь этот песок в воздухе и летит к аэродрому. Бесчисленные самолеты, по большей части «дакоты», они же «дугласы», вздымают огромные тучи пыли, которая оседает на языке и забивает ноздри. До Шафто не сразу доходит, что сухость в глазах и во рту лишь отчасти вызвана пылью. Слюна густеет, как замазка.

Подразделение настолько секретное, что на аэродроме никто даже не знает о его существовании. Здесь полно британцев. В пустыне британцы носят шорты, поэтому Шафто хочется двинуть их в нос. Он перебарывает это желание. Однако его явная враждебность к людям в шортах, равно как и просьбы указать дорогу к подразделению, настолько секретному, что его нельзя даже назвать, ведут к непониманию, недоверию и вообще подрывают дух англо-американского добросоюзничества.

Впрочем, тут сержант Шафто соображает, что все, связанное с подразделением, должно быть где-нибудь в стороне, под черным брезентом. Как и в других армейских частях, в подразделении 2702 что-то в недостатке, что-то в избытке. По всей видимости, в их распоряжение попала примерно половина брезента, изготовленного за прошлый год в Соединенных Штатах. Когда Шафто упоминает этот факт и начинает развивать свою мысль, на лицах у рядовых появляется странное выражение. Наконец Енох Роот говорит: «Сперва исполинская ящерица, теперь черный брезент. Некоторым может показаться, что вы малость тронутый».

– Сейчас я вам расскажу про тронутых, – говорит Шафто и рассказывает, не забывая упомянуть лейтенанта Этриджа с его мусорными бачками.

К концу рассказа все подразделение уже собралось по дальнюю сторону растянутого брезента. Ребята напряжены, за исключением новобранца, который, как одобрительно замечает Шафто, начинает понемногу отходить. Лежа на дне грузовика в черном гидрокостюме, он скорее переваливается, чем подпрыгивает на ухабах.

Тем не менее он еще не вполне отмяк, так что его несложно вытащить и загрузить в «дуглас» – небольшой самолет, переделанный для военных целей и (на скептический взгляд Шафто) утративший летные качества за счет двух огромных грузовых люков, разрезающих корпус почти пополам. Этот конкретный самолет столько летал над чертовой пустыней, что с винтов, капота и передней части крыльев песком содрало всю краску; отполированный металл блестит, словно приглашение для всех пилотов Люфтваффе на три мили вокруг. Хуже того, из обшивки фюзеляжа, главным образом вокруг кабины пилота, торчат антенны. И не какие-нибудь штыревые, а здоровенные решетки для барбекю. «Эх, сюда бы ножовку», – думает Шафто. Антенны смутно похожи на те, которые он таскал по лестнице со станции «Альфа» в Шанхае. Впрочем, все воспоминания перемешались. Когда он пытается восстановить их в памяти, то видит одно: каменная лестница в Маниле, окровавленный Христос спускается по ступенькам, таща на спине двухполосный коротковолновый диполь. Понятно, что быть этого не могло.

Хотя они на оживленном аэродроме, Этридж отказывается продолжать операцию, пока в небе хоть один самолет. Наконец он командует: «Все, ПОШЛИ!» Морпехи в грузовике приподнимают тело. Тут Этридж кричит: «Нет, ПОГОДИТЕ!», и тело шмякают на пол. На пятый раз это уже не смешно. Наконец Джеральда Готта накрывают черным брезентом и заносят в самолет. Через несколько минут они в воздухе. Подразделение 2702 направляется на встречу с Роммелем.