Вера Камша
От войны до войны

Эпилог
Одинокий

1

В городе, что некогда назывался Кабитэла, а ныне – Оллария, цвела сирень. Белые и лиловые свечи, как и положено сгорающим свечам, были обречены. Обречены были и воркующие на крышах голуби, и суетящиеся на улицах и площадях люди, и сам этот мир, однако неотвратимость конца придавала весенней столице некое горькое очарование. Трудно любить то, что всегда было и всегда будет. Осознание неизбежности конца оживляет притупившиеся чувства, ты смотришь на былую обыденность будто впервые, и сердце начинает рваться от любви и грусти.

Одинокий шел улицами Олларии в последний раз – этот мир – нет, не умирал, становился вотчиной раттонов. Если так пойдет и дальше, то, во что превратится Кэртиана, придется уничтожить. Из великого Ожерелья выпадет очередная бусина – не столь уж и страшная потеря, ведь сама Нить уцелеет, да и случится всё отнюдь не завтра. То, что для Стража Заката «скоро», для смертных – почти «никогда». Спешащие по своим делам мужчины и женщины успеют дожить, домечтать, долюбить, доненавидеть, равно как их дети, внуки, правнуки… И все равно Одинокому было их жаль, он ведь тоже некогда был человеком. Был, пока не отрекся от себя самого. Его никто не вынуждал – в пламя Этерны нельзя ни столкнуть, ни заманить, так что свою нынешнюю судьбу он выбрал совершенно осознанно, хотя и не представлял почему. Не знал странник и где и как начался его путь – Нить длинна, а прошлое сгорело в вихре лилового огня, огня цвета поздней сирени. Бесконечный бой, в котором не может быть победы и не должно быть поражения, не оставлял места сомнениям и тоске, и все же в некоторых местах воину хотелось задержаться. Он полагал эти миры чем-то похожими на его прежнюю родину, но чем именно – не представлял; все, что случилось до того, как он шагнул в Закат, исчезло.

Наверное, это было разумно – минувшее имеет над нами слишком большую власть. Те, кто держит на плечах настоящее, должны быть свободны и от привязанностей, и от долгов, и от сожалений, но весенняя Кэртиана пьянила и печалила. Может, дело было в людской суете, а может, в захлестнувшем город цветении или стремительных острокрылых ласточках… Одинокий протянул руку, и могучий каштан медленно склонил ветви навстречу чужаку. Сильные пальцы коснулись цветочной грозди, и путник чему-то улыбнулся. Он мог обернуться стариком, юношей, женщиной, леопардом, драконом, наконец, но предпочитал оставаться самим собой. Внешность – единственное, что оставило ему пламя Этерны. Страж Заката надеялся, что кто-то когда-то любил его именно таким. Или ненавидел. В том, что первую свою жизнь он прожил воином, Одинокий не сомневался, но все остальное… Было ли ему что терять? Хотелось верить, что было.

Иногда он пытался придумать себе человеческое прошлое, но выдумки или таяли, как облака, или давили неподъемными ледяными глыбами. Вечный странник, он сочинял сказки о забытом счастье, а те не сочинялись. Он видел себя умирающим от удара в спину, ожидающим пыток и казни, идущим сквозь чужие зависть, злобу, презрение, страх, но только не счастливым. Отчего-то казалось, что ненависти в его жизни было больше, чем любви, а боли больше, чем радости, и все равно Страж Заката предпочел бы знать о себе все.

Торжественный колокольный перезвон вернул странника в Кэртиану. Смертные всегда и всюду молят небо о милости, не зная, что тех, кого они называют богами, больше нет, а взвалившие на себя их ношу не вправе отвлекаться ни на что. Дело Одиноких, их долг, жизнь и смерть – Рубеж, который отбирает у своих защитников почти всю силу. И пока в сгоревших мирах идет бой, смертным отвечают раттоны. Как легко сжечь зачумленный город и этим остановить заразу, но кто возьмется одолеть беду, выловив всех чумных крыс? Раттоны – чумные крысы Ожерелья, и их становится все больше. Теперь они подняли голову и под этими каштанами. В полную силу зараза еще не вошла, Кэртиана не знает, что смертельно больна, и в этом ее счастье, увы, не слишком долгое.

Воин отпустил ветку и присоединился к изливавшемуся из храма людскому потоку. Его не замечали. Не «не видели», а именно не замечали, зато он замечал и запоминал всё. Одетый в черное и алое чужак медленно шел залитыми солнцем улицами, наслаждаясь тем, что ступает по твердой земле, дышит полной грудью, видит цветы, слышит детский лепет и шум юной листвы. Грязь, старость, злоба, несправедливость здесь тоже были, но воин не думал о них, так же как не думал о завтрашнем дне. Он не создавал этот мир и не мог быть им создан – Страж Заката не найдет былую родину даже случайно, – но ему хотелось любить, и он полюбил Кэртиану. Почему так вышло, воин не понимал, похоже, он стал Одиноким прежде, чем это слово сорвалось с губ последней уцелевшей ады.

Чертоги Архонта с их вечными празднествами в честь вернувшихся с Рубежа и уходящих на Рубеж были прекрасны, но он не находил в них радости, наверное, это тоже выползло из его убитого прошлого. Страж Заката верил Архонту и стратегам, ценил своих товарищей, любовался адами и не чурался их ласк, но буйное веселье было не по нему, а каждая поднятая чаша отзывалась в сердце невнятной тоской. Однажды он покинул празднество прежде срока, беглеца не удерживали, зачем? Зов своего Стратега защитник Рубежа услышит всюду, а, услышав, окажется, где до́лжно, но передышка между боями принадлежит ему. Воин бездумно брел великой Нитью, пока его внимание не привлекла россыпь серебряных, отливающих алым искр, и он, сам не зная почему, свернул с дороги. Думалось, ненадолго, но рядом засмеялась юная женщина, ей ответил мужчина, а ветер принес запах цветущей сирени – тогда тоже была весна…

С тех пор этот мир жил и дышал за спиной Одинокого. С тех пор, залечив раны и набравшись сил, он, возвращаясь на Рубеж, проходил через Кэртиану, прощаясь и запоминая, а защищая Ожерелье, защищал в первую очередь ее. Так было, но так больше не будет. Схватки становятся все длинней и неистовей, следующая передышка почти наверняка выпадет слишком поздно. Раттоны сделают своё дело, и его вечность лишится части смысла.

Если б только он мог задержаться! Но место Стража на Рубеже, а вёсны… что ж, они приходят во все живые миры и, пока горит Закат, будут приходить. Люди наделены волей и разумом, они могут и должны дать отпор собственной гибели, только как им это объяснишь? Одинокий несколько раз пробовал говорить с кэртианцами – его не понимали. Вот и тот рыцарь, которому он сказал, что совесть выше и чести, и закона… Казалось, что человек понял, но честь схватила кинжал и ударила.

Вспоминать оказавшийся бесполезным разговор Одинокий не любил, но случившееся тогда отшвырнуло раттонов на несколько веков. Для Ожерелья – миг, для почти обреченной бусины – не столь уж и мало. Жаль только, что тот, кто подарил своему миру четыреста лет надежды, не дождался ни благодарности, ни понимания…

Улица заканчивалась возле остатков древней стены, к которой лепились торговые ряды. Прошлый раз здесь расстилались поля, которые топтали воины Франциска Оллара, бастарда, пожелавшего стать великим королем и ставшего им. Оллария Франциска поглотила прежнюю Кабитэлу. Новое или поглощает старое, или убивает, новое считает себя вечным…

Толпившиеся на площади горожане с улыбками расступались, пропуская черноволосого всадника на породистой лошади, и Одинокий невольно залюбовался. Человек был молод, красив и счастлив, как может быть счастлив лишь… человек, живущий единым сверкающим мигом. Он любил и был любим – Одинокий чувствовал это, как чувствовал весну. Подхваченный волной чужой солнечной радости, Страж Заката пожелал влюбленному сберечь свое счастье и выбросил мимолетную встречу из головы. Утром он простится с Кэртианой и, скорее всего, навсегда, но зачем об этом думать, когда солнце еще даже не думает садиться? Несколько мгновений боли кажутся вечностью, но вечностью можно сделать и несколько часов радости, Этерна учит и этому.

2

Ожерелье, Рубеж, бой без надежды и без конца – все это нет, не исчезло, но словно бы отодвинулось. Одинокий чувствовал себя свободным и смертным, он даже позволил себе зайти в таверну и устроиться в углу, куда немедленно принесли кувшин с вином, после чего в сторону зеленоглазого чужака никто даже не глянул. Люди приходили и уходили, а Одинокий смотрел на них – пьющих, смеющихся, поющих… Откуда-то вылезла маленькая пятнистая кошка, почти котенок, и остановилась, нерешительно глядя на гостя. Кошка – не человек, ей глаза не отведешь. Эти маленькие вольные твари не только чуют всех, владеющих силой, но и сами ей сопричастны. Одинокий поднял бровь, и кошка, расценив это как приглашение, прыгнула ему сперва на колени, а затем и на плечо. В зверьке билась магическая искра, маленькая и слабая, но отчетливая. Кошки понимали, что ждет Кэртиану. Кошки, не люди. Страж Заката взял кубок и поднес к белой с рыжим мордочке. Зверушка брезгливо сморщила нос и отпрянула, пробовать вино она не собиралась. Что ж, он выпьет сам. В память создателей Кэртианы. Их было четверо, и они собирались вернуться, хоть и были готовы умереть на Рубеже, а смерть настигла их в Этерне, казавшейся самым безопасным местом Ожерелья. Тогда погибли многие, и вместе с ними погибла надежда.

Одинокий залпом допил вино, словно ему, теперешнему, оно могло помочь. Вечер продолжался. Звенели стаканы, играла музыка, танцевала девушка в низко вырезанном платье, а он видел шар ревущего пламени. Чудовищную звезду, родившуюся из гибели Этерны. Что именно произошло, уцелевшие так никогда и не узнали. Был ли это заговор, неосторожность, несчастливая случайность или же сработал доселе неведомый закон мироздания, но случилось то, что случилось.

Те, кого в час беды не оказалось в чертогах Архонта, собрались на Рубеже. Их было больше, чем они боялись, и меньше, чем надеялись. Одинокий навеки запомнил глаза Стратега – глаза воина, осознавшего, что ему не дождаться ни помощи, ни приказа. Стратег стал Архонтом, а все они – Одинокими, не загадывавшими дальше грядущей схватки.

Воин с силой сжал пустой стакан, вновь ощущая непосильную тяжесть, словно ему и впрямь пришлось взвалить на плечи небесный свод. Сгоревшие миры, по которым пролегал Рубеж, были мертвы, защищать их особого смысла не имело, но, единожды отступив, отступишь снова, и он держался, они все держались…

Раздавшийся крик был неожиданным и непонятным. Сбросив раздосадованную кошку, Одинокий вскочил, ловя отголоски разгорающейся схватки. Неравной – кто-то в одиночку отбивался от целой своры убийц. Жертва была обречена, но умирать можно по-разному, обреченный дрался, и как дрался! Страж Заката словно бы видел тускло освещенную комнату, опрокинутую разбитую мебель, мечущиеся тени, вывалившуюся из подсвечника и тут же затоптанную свечу… Странно, ведь он отгородился от чужих мыслей и чувств, и отгородился надежно, откуда все это? По-прежнему никем не примеченный чужак выбежал на улицу. Город спал или делал вид что спит, было очень тихо, только Одинокий не сомневался: поблизости убивают. Он даже знал кого – показавшегося таким счастливым черноволосого всадника.

Где-то коротко взвыла собака, хлопнула дверь, в доме напротив погасили свет. Воин резко отбросил лезущую на глаза прядь и сперва неторопливо, затем все быстрее пошел по пустынному переулку. Зачем ему это? Люди вечно враждуют, а если противник им не по зубам – бьют в спину. Кэртиана не исключение, скоро здесь и вовсе начнется война всех со всеми. Спасать гибнущие Бусины у Одиноких нет ни сил, ни времени, а умереть в еще живом мире лучше, чем умирать вместе с миром. Прежде, когда Этерна была цела, ады и Стражи порой вмешивались в дела смертных, теперь в прошлом и это. В прошлом все, кроме боя…

Переулок влился в тихую улочку, застроенную двухэтажными домами. В третьем слева погибал парень, чьей неистовой радости вчера хватило на двоих. Протянувшаяся между смертным и вечным нить и вывела воина к небольшому особняку, там все еще дрались. Жалобно зазвенело разбитое окно, сквозь которое пролетел темный обломок, раздался отчаянный вопль, и ответом ему стал захлопнувшийся ставень в доме напротив. Не видеть, не слышать, не вмешиваться – это так по-человечески! Снова звон и злобный скрежещущий лязг. Внутри дома глухие удары и возня, снаружи – мертвая тишина.

Остатки здравого смысла шептали, уговаривали, требовали оставить все, как есть. Одиноких не занимают чужие дела, жизнью больше, жизнью меньше… Смертные, их дела, их страны, их Бусины не важны, важно лишь Ожерелье. Кэртиана в любом случае обречена. Страж Заката не вправе себя выдавать, и силу Осени тратить тоже не вправе… Он и не будет, ведь он может драться, как человек. Он это умеет, всегда умел, и будь четырежды прокляты все лицемеры всех миров и все запреты!

Одинокий выхватил меч и пинком вышиб жалобно вскрикнувшую дверь.

3

Того, кто караулил на лестнице, ворвавшийся гость снес одним ударом, дальше шли прихожая и комнаты, набитые перевернутой мебелью, мертвыми и умирающими. И – лязгающий сталью человеческий ком в самом конце анфилады. Драка еще не кончилась, мало того, именно сейчас из своры вывалился некто в маске и, зажимая плечо, метнулся к двери. Чтобы умереть под радостно свистнувшей сталью. Не оглядываясь на труп, Страж Заката двинулся дальше. Нет, он не использовал силу, да этого и не требовалось. Пара дюжин смертных убийц – меньше, чем ничего, к тому же их и осталось-то… чуть больше половины.

Занося меч для второго удара, Одинокий неожиданно для себя самого рыкнул, словно леопард, и занятая собственной охотой добыча услышала. Вздрогнули, начали оборачиваться… куда там! Длинный широкий клинок рассекал тьму, одежду и плоть, иногда ломая оказавшуюся на пути сталь. В пропитанном кровью сумраке человек разглядел бы немногое, но Одинокий в свечах не нуждался. Выписываемые мечом изящные выверенные петли несли смерть. Зря не пропадало и не могло пропасть ни единого движения: Стражи Заката просто не позволяют себе подобного расточительства. Отлетела в сторону рука, косой замах, поворот – и с хрустом рубятся ребра следующего убийцы. Качнув плечами, Одинокий пропускает мимо себя отчаянный выпад и рассекает солидный, обтянутый темным атласом животик – зря ты, байбачок, в душегубы подался. Надо же, их всего трое осталось…

Эти последние умерли быстро. Или нет? С отрубленными руками какое-то время истекают кровью, но участь подыхающих воина не занимала. Отшвырнув с пути голову в сбившейся маске и с вывалившимся языком, Одинокий шагнул к тому, из-за кого нарушил почитавшийся нерушимым запрет. Черноволосый счастливчик полусидел-полулежал, привалившись к опрокинутому креслу и паре рухнувших друг на друга налетчиков – последних, кого он успел уложить. Верхний еще зачем-то дышал. Страж Заката мимоходом ткнул тело мечом, обтер клинок и наклонился над черноволосым. Всмотрелся в заострившееся молодое лицо, потом схватил дождавшегося его живым упрямца за руку и тут же отпустил.

Кэртианец глубоко, как часто бывает перед смертью, вздохнул и с усилием открыл глаза. Огромные, синие… знакомые?! Смутный рассеянный взгляд мазнул по потолку и стенам, умирающий вряд ли смог что-то разобрать, а вот Одинокий увидел. Растоптанные цветы, юное женское лицо, искаженное страхом и удивленной злостью, скрытые полумасками мужские рожи – много, десятка два… Опять белокурая женщина – разевает в беззвучном крике вдруг ставший огромным рот и пропадает, на пол валится овальный поднос, мелькают клинки, заляпанные кровью шпалеры, прорези масок… Не отбиться! От стольких – нет… глупо вышло, но эти не дождутся… не увидят…

С запекшихся прокушенных губ срывается несколько слов. Бедняга все еще дерется и все еще помнит, но смерть прежде всего сжирает память.

– Кальявэра…

Израненная рука шарит по полу, нащупывая оружие, и находит. Смерть в бою для человека отнюдь не самое страшное, и уж точно это не конец всему. Другое дело, что истинный конец часто не заставляет себя ждать. Одинокий знал, как это бывает, и почти не сомневался, что кэртианца эта участь минует. Он всего лишь покинет предавший его мир и найдет что-то новое, не погибни Этерна, парень мог бы очнуться и там. Если бы рядом оказались ада или Страж Заката, хотя Страж – вот он, это Пламя погасло.

Обреченная на неудачу попытка подняться, неизбежность падения, короткий стон. В окно, словно провожая – должен же его проводить кто-нибудь свой, – глядит ясная зеленая звезда. Всё, теперь уже совсем скоро – с десяток ударов сердца, не больше. Осталось прикрыть меркнущие – он же видел, видел такие! – глаза, и прочь из этого дома и из этого мира. Кэртиана становится страшной, в Кэртиане убивают счастливых… Одинокий стремительно перевалил умирающего себе на колени и сжал чужие запястья, в которых упрямо билась жизнь. Нет, он не нарушал запрет – запретить сжигать уже сгоревшее Этерна не додумалась, ведь это почиталось невозможным. Исцелять раны смертных могли ады, но не воины, Страж Заката не врачевал, он гасил собой смерть, как пожаром гасят пожар. Это было больно, но на Рубеже знают, как взнуздать боль, Одинокий выдержал, смерть – нет. Отшатнулась, отступила, исчезла в зеленой лунной яме.

Осторожно прислонив живого к мертвым, воин прикрыл ладонями глаза, вслушиваясь в окрестности. Улица спала, как спит в болоте вода: ни стражи, ни припозднившихся гуляк, ни расхрабрившихся в тишине соседей. Бывает и так, только люди по своей природе любопытны, и отнюдь не все из них трусы. Оставлять черноволосого на произвол судьбы не хотелось, и Страж Заката поторопил жизнь. Вторая волна боли немногим уступила первой, но человек шевельнулся, повернул голову и что-то пробормотал. Он мог бы увидеть чужака, но тот не позволил.

Костры Этерны выжигали прошлое до дна, ады и Стражи могли стереть лишь не успевшее впечататься в то, что по неведению зовут душой. Оборвать воспоминания на пороге еще не набитого смертью дома? Нет, кто и как тебя убивал, нужно знать. Что ж, парень позабудет лишь самый конец схватки… То, что половина убийц зарублена, не страшно, мечи Кэртиана еще помнит. Одинокий поднял руку, готовясь убрать лишнее, и… не убрал. Отчего-то мучительно захотелось, чтобы спасенный его запомнил. Чтобы принял за человека и захотел найти. И чтобы не метался годами в поисках отобранного навсегда.

Глухо стукнуло и зашуршало. Отбитый у смерти счастливчик кое-как поднялся и, пошатываясь, побрел от трупа к трупу, не выпуская из рук оружия. На его месте Одинокий бы поступил так же – пересчитал врагов и прикинул, сколько из них пришлось на его долю. Мертвецы, кроме одного, были в масках, однако синеглазый не пытался их снимать, и он никого не искал. Либо в этом доме не было друзей, либо они предали.

Возле отсеченной головы человек слегка задержался, тряхнул волосами и повернул к двери. Его ждали недлинная анфилада и лестница, по которой еще нужно было спуститься, кэртианец сумел и это. На пороге упрямец все же споткнулся, его повело в сторону, и Одинокому вдруг почудился шум водопада и боль в собственном избитом теле, сменившаяся недоумением. Страж Заката больше не понимал, как смог отречься от памяти, разве что помнить было страшней, чем умирать. Предатели и подлецы о свершенном жалеют редко, только о проигрыше, проиграть он, конечно, мог. А мог опоздать, помешать, не успеть куда-то ворваться, о чем-то предупредить, что-то исправить… Сегодня судьбу удалось обогнать, не потому ли кажется знакомым то, что просто не может быть таковым?

Улица, если не считать их двоих, была по-прежнему пуста. Ну и что, друг, ты станешь теперь делать? Постучишься в соседний дом? Закричишь? Сожмешь зубы и куда-то пойдешь? Пошел. Держась за стены, оставляя на них и на мостовой кровавые следы, спотыкаясь, но целеустремленно. Одинокий двинулся следом, не слишком представляя, что будет делать и будет ли, если парень упадет, однако тот не падал, лишь пару раз останавливался, вытирая лицо, то есть размазывая по нему кровь.

Небо неспешно светлело, но окна и двери открываться не спешили. Помощь не торопилась, зато смерть пыталась забрать свое дважды. Сперва из проулка высунулся коренастый детина, вгляделся, осклабился, вытащил удавку, и в Олларии одним душегубом стало меньше. Через три квартала попалась пакостного вида компания: молодчики явно собирались разжиться если не кошельком, то кольцами. Этим Одинокий показался, грабители оказались разумными и уцелели, а вряд ли что-то заметивший синеглазый свернул в узкий – лошадь бока обдерет – проход меж двух старых стен, за которыми безумствовала сирень. Похоже, он почувствовал ее запах, потому что остановился, подняв лицо к зеленеющему небу. И потащился дальше, а за ним, отгоняя готовую вернуться смерть, пошел Одинокий. Стена сменилась кованой решеткой, щель – площадью, посреди которой бил украшенный статуей оленя фонтан. Олени были и на барельефах большого особняка, они взлетали в прыжке, готовились к поединку, тянулись к воде. Одинокий остановился, провожая взглядом того, кто, кажется, добрался.

Последние шаги труднее первых, но синеглазый поднялся по пологому, вымощенному обтесанными камнями въезду и уже там рухнул лицом вниз. Вряд ли внутри что-то услышали, впрочем, заставить обитателей оленьего особняка выйти было нетрудно. Страж Заката и заставил бы, только тяжелая дверь распахнулась, и один человек склонился над вторым. Если бы счастливчик вновь вздумал умирать, Одинокий его бы удержал, но тот приподнялся сперва на локте, а потом, закусив губу, рывком встал на одно колено.

– Живи, – беззвучно велел упрямцу Одинокий и, резко повернувшись, быстро зашагал прочь. Этой ночью он отбил у смерти не только добычу, но и себя самого, пусть в его собственной сгинувшей жизни все и было иначе. Он придумывал себе прошлое, а нужно было отшвырнуть запреты и стать человеком хотя бы на один бой и одну дорогу.

…Зов Архонта застал воина на выходе из сиреневой «щели» у стены, на которой еще виднелся свежий кровавый след. Одинокий неспешно поднял взгляд к проступавшей сквозь юную зелень синеве и увидел низкое серебристое небо без солнца и птиц. Пепельное море лениво перекатывало тяжелые, медленные волны, а горизонт набухал похожими на уродливых черепах тучами. Он вернулся вовремя, как, впрочем, и всегда. О возвращении следовало доложить Архонту, Страж Заката доложил, получил привычный приказ и почти сразу камни на его мече вспыхнули лиловыми звездами, предупреждая, что Чуждое шевельнулось. Приближался бой – один из множества, – ничего выдающегося, сколько таких было и сколько еще будет.

Небо стало ниже, не знающее жизни море с шумом отступало, обнажая скалистое дно. Ни водорослей, ни раковин, ни бьющейся на мели рыбы, только серый, отливающий свинцом камень. Шторм подползал медленно и неотвратимо, нападавшие и обороняющие в тысячный раз готовились помериться силами, заранее зная, что они равны. Одинокий положил руку на эфес меча и нехорошо улыбнулся, поджидая почти готового к броску врага.

…Где-то далеко, в городе, который некогда назывался Кабитэла, а ныне – Оллария, цвела сирень.