Анастасия Нагирная
А потом с ней случилась жизнь
Марк выслушал ее как всегда спокойно, не перебивая.
– Ты когда-нибудь делала последовательный перевод? Уверена, что не будешь нервничать на переговорах?
Они проходили мимо церкви, вечернее солнце освещало величественное спокойствие куполов.
– Не уверена… Но думаю, что я справлюсь, ведь я знаю все термины… Я внутри этой темы! – уговаривала себя Слава. – Просто нужно будет подыскать какое-нибудь успокоительное.
– Авантюристка, – усмехнулся он.
– Эээээ, – запротестовала Слава, но Марк тут же ее потрепал по золотистой опушке волос, и она снова заулыбалась.
– А теперь слушай мои новости, детка, – игриво сказал Марк, когда они остановились на перекрестке и стали ждать зеленый. Слава ухмыльнулась:
– У тебя такой вид, как будто ты выиграл миллион.
– А я и выиграл.
Загорелся зеленый, но они не двинулись с места.
– Как? – опешила Слава.
– Мне сегодня дали премию за успешное окончание проекта. Один. Миллион. Рублей.
– Ааа, – Слава подпрыгнула и чуть не сбила перешедших дорогу людей.
– Ну тише-тише, ты же беременная, тебе нельзя так прыгать, – улыбался Марк.
Ему как-то удавалось не проносить через порог большие заботы суетного дня. Ограждать ее мир от своих проблем. Снимать доспехи в прихожей. Вечер – зона выдоха. «Неспешная ласковая жизнь», выпить горячего чаю с имбирем и лимоном, откусить кусочек от торта ее нежности. Добрый разговор. Простая и честная жизнь.
В те выходные они были как-то по-особенному счастливы. В субботу поехали все дружно на дачу мести пыль и чинить повреждения после зимы. Мишка носился как угорелый, а Слава беззаботно отдыхала на плетеном кресле.
Любовалась цветущей яблоней, как молодой невестой. Вот сейчас отцветет и к сентябрю тоже принесет плоды. Вместе рожать будем, подумала Слава. Будет яблонька стоять тяжелая, сгорбленная: на каждой ветви – груз, а какие-то ветки, не выдержав, вообще сломаются. Все матери отдают часть себя, своего здоровья и своей красоты, чтобы жизнь продолжалась.
В воскресенье Слава начала волноваться насчет предстоящих переговоров. Выпила валерьянки. Помогло. Вечером они с Мишкой уселись читать перед сном и закончили сказкой про сестрицу Аленушку и братца Иванушку.
В ту ночь Слава счастливо засыпала в объятьях мужа. Теперь им на все хватит денег: и на кровати, и на шкафы, и на батареи. И они точно успеют переехать в дом к рождению малышки. Слава уткнулась Марку в плечо и впервые за много месяцев ее не выворачивало от его запаха. Она почувствовала, что была наконец рада своей второй беременности. Ей вдруг представилась малышка, крохотная и милая, и казалось, что теперь в их семье как будто нашлось для нее место. Принятие разлилось по телу теплом, и все проблемы, переговоры, злые начальницы, бракованные радиаторы, розетки и шкафы – все отошло на задний план. У нее есть семья, и это самое главное, за что нужно держаться в жизни. Все остальное – суета и пустяки. Со всем остальным уж как-нибудь справимся. Одной рукой Слава обнимала Марка, другой – свой живот. За стенкой посапывал Мишка. Слава благодарно улыбалась вновь обретенной гармонии и легкости. Все будет хорошо.
Наконец-то сели в поезд. Ночь, темное купе у туалета. На нижней полке слева кто-то спит, а верхняя завалена чьими-то вещами. Приходится действовать наощупь. Кое-как расположились: Слава внизу, Марк – наверху.
Всю ночь бахает дверь туалета.
Вот и утро, поезд прибывает в Кострому. На перроне их встречает улыбчивая мама Марка, но Слава вдруг понимает, что что-то забыла в купе, и забирается обратно в поезд. Ищет в полумраке купе. Находит старые пожелтевшие рубашки Марка (вот в этой он был, когда они познакомились), какие-то кофты, свое свадебное платье… Слава понимает, что Марк все это специально здесь оставил.
Слава задевает ногу спящего соседа – она торчит из-под одеяла. На ступне – черный потрескавшийся палец, он странно пузырится, будто обожженный. Сосед недовольно ворчит и шевелится. Слава уже не может вспомнить, за чем вернулась, хватает все, что нашла, и пытается выйти, но мужчина хочет ее удержать. Он пьян. Слава осознает, что поезд уже поехал и набирает скорость. Как, почему Марк не остановил поезд?
Слава вырывается из купе, тамбур заполнен мечущимися бликами встающего солнца. Слава замечает, что они проезжают какой-то городок, и говорит откуда ни возьми взявшейся проводнице нажать на стоп-кран, а сама идет в начало вагона – к выходу. Проводница бежит сзади, подпрыгивая, как ведьма, и с интересом наблюдает за Славой. Слава понимает, что должна это сделать сама. Она находит стоп-кран у первого купе, он очень легко подается, и поезд тут же оседает и останавливается. В тамбуре Слава путается в своих огромных пакетах, роется в карманах и нащупывает старую батарейку. Выкладывает батарейку на истертый железный пол тамбура и спускается по ступенькам на небольшую платформу под навесом.
– Господи, где я?
– В Ацуе, – раздается совсем рядом. Слава оборачивается и видит окошко в стене с надписью «Касса», откуда на нее смотрит продавщица билетов. Лицо продавщицы по размеру и по форме совпадает с окошком. Слава подходит ближе и непонимающе спрашивает: – Что?
– В Ацуе. Город такой – Ацуй, – цокает продавщица.
Слава оглядывается и выходит из-под козырька станции. Солнце уже утреннее, яркое. Прямо на станции стоят карусели, лошадки блестят в рассветных лучах. Билетерша высовывается из окошка и громко спрашивает:
– Кататься будете?
– Что?
– Кататься будете? – повторяет билетерша.
Слава ничего не понимает. Видимо, это платные карусели, думает она и отрицательно крутит головой. Билетерша скрывается в окошке, а Слава идет дальше и выходит в город. Опускает на асфальт свои баулы, достает телефон и звонит Марку.
– Марк, почему ты не остановил поезд? Я в Ацуе, – и хохочет на всю улицу. – В Ацуе, представляешь! Будет что вспомнить.
– Аленушка, сестрица моя! – вдруг раздается в трубке чужой детский голос, и у Славы пробегают мурашки по спине. – Выплынь, выплынь на бережок. Костры горят высокие, котлы кипят чугунные, ножи точат булатные…
Славино сердце ухает вниз. Она выныривает из сна и беспорядочно ловит воздух губами. Вокруг темнота.
e-mail: a.nagirnaya@gmail.com
https://t.me/anagir
Глава 2
Юрий внимательно разглядывает свои новые владения. Отдельный кабинет. Длинный, с персиковыми стенами и большим диваном. Вдоль стен – шкафы, в углу – рукомойник. Большое окно с вертикальными жалюзи выходит во двор, жалюзи тоже персикового цвета. Прямо напротив окна – вход в здание. Но рабочий стол отвернут от окна, и все равно не видно, кто – приходит, кто – уходит. Да и некогда глазеть в окно. Зато удобно с точки зрения пожарной безопасности – первый этаж, выход за спиной. «Правда, в случае пожара я вряд ли побегу в эту сторону», – ухмыльнулся Юрий, подумав о десятках крошечных беспомощных детей.
– Юрий Юлианович, нам нужно вас сфотографировать. – В кабинет зашла молоденькая и бойкая сотрудница пресс-службы. – Это для сайта.
Кому это нам? – иронично поинтересовался Юрий.
– Ну, – растерялась девушка, – мне и вам…
– Окей. Где будете фотографировать?
– Давайте за столом.
Юрий сел за стол, девушка сделала несколько кадров, и ее нос поморщился в сомнениях.
– Что? – спросил Юрий.
– Вот сережка… Может быть, снимете? Чтобы, если что, мне не пришлось снова приходить и перефотографировать.
– Ну окей, – он вынул из левой мочки кольцо.
Девушка осталась довольна, сделала фотографии и упорхнула. А Юрий вставил сережку обратно и продолжил осваивать новое пространство: расставил по шкафам книги, впихнул снизу большую коробку с японскими иероглифами, в ней задребезжали бутылки. Долго искал место для китайской поющей чаши и серебряного колокольчика. Но сложнее всего пришлось с лютней – где ее лучше хранить? В шкафу или на стене? Решил пока положить в шкаф. Достал мешок с вязаными осьминожками и положил за стекло.
Юрий вышел в коридор.
– О, наш новый заведующий, – расплылась в улыбке Марина. – Молодой, красивый. Что будет, девчонки, что будет…
Дюймовочка Марина всегда поддевала его, он привык. Поэтому невозмутимо спросил:
– Как ночь прошла?
– Арсланова балагурила, а так – нормально.
Утром я совсем не волновалась, но пока доехала до бюро, внутри все уже подрагивало и подергивалось, а желудок висел тяжелым камнем. Пора выпить успокоительной травы, подумала я и проглотила желтенькую таблетку. Через час выезд.
Мы ехали с Леонор на такси.
Еще когда тыкала в экран, заказывая машину, я поняла, что что-то не так. Мне сложно сосредоточиться. Даже простые действия вызывали торможение в моей голове. Можно было бы привычным способом разогнать поезд мыслей – начать волноваться, но теперь и это не выходило, как бы я ни силилась. Я таращилась в окно, и мне ни о чем не думалось. Мысли, как воздушные шарики на дне рождения малыша, были подвешены слишком высоко, до них не дотянуться. И я внутренне прыгала, прыгала, но только задевала их краешки кончиками пальцев, а ухватиться никак не получалось. Неужели это действие валерианки?
Все же я сохраняла рассудок и даже отдавала себе отчет в том, что дела мои плохи. Подобное состояние для переводчика совершенно точно не является рабочим. Но мысль о том, чтобы предупредить о происходящем Леонор, даже не приходила в голову. Раз я взяла на себя задачу, я должна выполнить ее. Во что бы то ни стало. Исполнительный работник победил во мне здравомыслящую мать.
Я безразлично смотрела, как мы подъезжаем к министерству. Отрешенно выходила из такси и следовала за Леонор. Потухшие угли моего здравомыслия пытались воспламениться, когда мы встретились с приехавшим из штаб-квартиры Дювалем, дамой от министерства культуры и директором Большого театра. Но, как я ни старалась, безмятежность не покидала меня.
Что может быть страшнее безучастности в ответственный момент? Как будто все английские слова разом провалились в пассивный словарь: слышу – понимаю, говорю – не могу вспомнить. Словно у меня остались в наличии только записанные на подкорку слова Юнескиша. Так мы иронично называем в бюро тот особый язык, на котором говорят в организации: в отчетах, проектах, новостях и переписке. Специфическое построение фраз и типичный набор слов, часто применяемых в ЮНЕСКО. Всемирное наследие, изменение климата, цели тысячелетия, устойчивое развитие, нематериальные ценности… Только они и были у меня на поверхности, за остальными словами приходилось нырять на глубину. Иногда так глубоко, что я замирала и долго не выныривала. Все так замедлилось, что я физически ощущала, как прокручиваются шестеренки в моей голове, как витиевато бежит импульс по серому веществу. Дошло до того, что участники переговоров сами стали мне подсказывать. Это был конец. Полное фиаско.
Мне казалось, то вот-вот Леонор не выдержит и скажет:
– Да что с тобой, Слава?! Ты что одеревенела? (Впрочем, последнее слово она точно не смогла бы произнести).
Так или иначе, но я справилась. Ко мне отнеслись снисходительно – ведь мои забуксовавшие услуги ничего не стоили их бюджетам. А дареному коню, тем более беременному, в зубы не смотрят.
Сидя в пропахшем елочкой такси рядом с молчаливо-напружиненной Леонор, я еще витала в облаках. Но уже на рабочем месте, когда действие таблетки стало рассеиваться, меня придавило стыдом. Стыд был таким липким, что я не могла поднять головы из-за рабочего стола, не говоря уже о том, чтобы посмотреть в глаза начальнице.
Леонор распирало от претензий, как банку сгущенки в кастрюле с выкипевшей водой: вот-вот рванет. От напряжения у меня заложило уши, и я вышла в туалет.
Там моя жизнь снова окрасилась в красный.
Леонор раздраженно поглядывала в коридор. Слава заперлась в туалете и долго бубнила в кабинке – с кем-то там разговаривала по телефону. Все внутри Леонор кипело. Ей хотелось возмущаться из-за Славиного провала в министерстве, но ведь Слава оказала ей услугу, не входящую в ее обязанности, совершенно бесплатно. А значит, ее нужно скорее благодарить. К тому же она беременна, с досадой подумала Леонор и глубоко вздохнула: беременный сотрудник – это проблемный сотрудник.
Слава с бледным лицом появилась в проеме и прошла к своему столу, странно поддерживая живот. Она медленно опустилась в кресло, и оно чуть подалось назад.
– Мне… – начала она нерешительно, – пришлось вызвать скорую. За мной сейчас приедут.
– Что случилось? – обескураженно спросила Леонор, и Слава ограничилась расплывчатым «надеюсь, что ничего страшного, но пусть врачи посмотрят».
Через десять минут Слава попрощалась с Леонор, взяла сумку и направилась к выходу. Ей казалось унизительным докладывать все подробности своей медкарты в рабочих стенах, которые, как известно, все слышат.
Столичный реанимобиль с трудом припарковался на переулке в разгар трудового понедельника, из него выскочила моложавая женщина в синей форме. Она тут же наткнулась на пациентку и удивилась самопредставлению Мирославы. То ли ей очень хотелось зайти внутрь старинного здания, то ли осмотр в реанимобиле действительно не соответствовал протоколам, но то, что беременная ожидала у дверей дома, ей явно не понравилось.
– Ну я же, наоборот, помочь вам хотела, вышла навстречу, – Слава пыталась убедить докторшу в высоте своих намерений.
– Осмотр проводится по адресу вызова, – отчеканила врач. – Пойдемте внутрь, – она протянула руку к кнопке звонка.
– Ну подождите! – в отчаянии закричала Слава шепотом. – Там негде уединиться, понимаете? Все будут слышать про мои кровотечения, женские дела… – ее передернуло.
Врач обернулась к Славе и недоверчиво прищурилась:
– Но вы ведь как-то позвонили диспетчеру, верно?
– Я звонила из туалета, – призналась Слава.
Врач нахмурилась, посмотрела Славе в глаза, потом пару секунд разглядывала трещину на плитке крыльца, через которую пробивался зеленый росток.
– Ну хорошо, – раздраженно сказала она. – Проходите в машину.
Не знаю, зачем я тогда вызвала скорую. Небольшое красное пятнышко – и сразу скорая… Можно было понадеяться, что все обойдется, ведь я совсем недавно была у Ирины Павловны, и она уверила, что все в порядке. Но тот жгучий страх большого черного пятна теперь сидел глубоко во мне, и я готова была сделать что угодно, только бы никогда ничего подобного со мной не случалось. Правила просты: если ты беременна и видишь кровь – вызываешь скорую.
Единственным, из-за чего свербело внутри, был тот самый анализ, который я могла сдать утром, но перенесла на среду из-за чертовых переговоров. Если я попадаю в больницу, значит, анализ и надежда на какое-то прояснение в том, что мной происходит, отодвигаются минимум на неделю. Но когда врач скорой сообщила мне, что меня везут на Севастопольский, моя досада улетучилась, потому что, по словам Ирины Павловны, там тоже можно сдать расширенный гемостаз.
На этот раз в приемном отделении я не дергалась, ничему не удивлялась и никуда не спешила. Мне указали на красную кушетку в коридоре, обтянутую грубой искусственной кожей, где можно было подождать своей очереди. Прямо напротив меня – окрытый дверной проем, там кабинет, врачи, и ярко светит солнце. Я поставила рядом с собой рюкзак – кроме него у меня не было вещей, и привалилась к холодной кафельной стене. В кабинете принимали плановую беременную – губастую блондинку в обтягивающем огромный живот и узкие бедра черном трикотажном платье. Она ждала двойню, срок был тридцать восемь недель, и с роддомом давно был заключен контракт. Я с интересом за ней наблюдала. По всему было видно, что она основательно подготовилась к предстоящему мероприятию: завитые золотистые локоны, крупные серьги, маникюр, педикюр, макияж и даже элегантный лаковый чемоданчик, стоящий в стороне. Я сразу вспомнила разномастные целлофановые мешки, с которыми меня забирали из семьдесят седьмого роддома пару дней назад, потом украдкой посмотрела на свои бледные руки – не успела сделать маникюр в перерыве между больницами.
Блондинку попросили прилечь на кушетку, чтобы измерить объем живота, но он был настолько велик, что девушка не смогла полноценно опуститься на спину и эротично выгибалась, опираясь на предплечья, пока смущенный молоденький медбрат несмело обхватывал ее, пропихивая под спиной сантиметр и стараясь не уткнуться в роскошное декольте. Все делали ей комплименты и всячески приободряли.
– Да все нормально, мам, – услышала Жанна Николаевна в трубку. – Маленькое пятнышко. Я же знаю, что все хорошо, но пусть лучше понаблюдают. Сейчас сделают узи. Ты не волнуйся, я чувствую, что не задержусь здесь надолго. Сделаю тот анализ, ну ты помнишь, про него Ирина Павловна говорила, – и никуда ехать не нужно будет.
Жанна Николаевна уже давно выключила телефон после разговора с дочерью, но тарелка супа, которым она собиралась пообедать, так и осталась нетронутой.
– Ну что ты так переживаешь, – попытался приободрить жену Виталий Иванович и обнял сзади ее напряженные плечи. Она высвободилась, повернулась к окну. За стеклом старый клен махал мокрыми листьями.
– Как? Как научить дочь думать сначала о себе, а потом о работе?
– А разве ты так когда-нибудь думаешь? – мягко спросил муж.
– Но я не беременна, – твердо отрезала Жанна Николаевна.
– А когда ты была беременна, ты что делала? – Виталий Иванович смотрел на нее улыбаясь, и Жанна Николаевна поникла:
– Писала ночами диплом…
– Вот. Так что нечему тут удивляться. Наша дочь вся в нас – ответственный человек и ценный сотрудник, на нее можно положиться.
– Не нужно было ей соглашаться на эти переговоры, – горько посетовала Жанна Николаевна. – Знать бы наперед, что так будет…
– Это жизнь. Жизнь всегда вносит свои коррективы. Соломки не подстелешь.
С самых первых минут в этом роддоме меня не покидало ощущение – совершенно новое для меня – собственной бракованности и никчемности. Когда настала моя очередь в приемном покое, мне показалось, что день перестал быть солнечным. Со мной разговаривали вынужденно, сквозь зубы, не удостаивая прямого взгляда, не говоря уже о комплиментах и улыбке. Как будто я провинилась в чем-то, как будто я какая-то не такая. Словно я бомж, которого привезли с улицы, и врачи делают большое одолжение, принимая меня здесь, в святая святых московского родовспоможения.
Даже рубаха, которую мне выдали, похоже, была несколько раз отвергнута пациентками и в конце концов досталась мне. Спереди ниже бедер зияла огромная дыра с рваными краями. Как будто у одной из моих предшественниц настолько стремительно родился ребенок, причем ребенок гигантских размеров – точно не меньше шести килограмм, что бедная женщина даже не успела задрать свою рубашку. Когда я попросила заменить выданную одежду, мне ответили, что других нет и придавили пренебрежительным «не дома, потерпишь».
В приемном отделении сломался аппарат УЗИ, и, наверное, поэтому оттуда меня отправили не в отделение патологии, а в родовое.
Родовое отделение, особенно когда сюда попадаешь впервые, напоминает своей атмосферой прифронтовой госпиталь. Со всех сторон на тебя обрушиваются стоны раненых, ожидающих операции, и душераздирающие вопли тех, кому прямо сейчас ампутируют ногу или руку. Так звучат женщины, рождающие новых людей.
Меня положили в темном коридоре, в той его части, где он значительно расширяется. Окна-бойницы под потолком, стены выкрашены в темно-серый, несколько коек, на которых лежат женщины. Отстойник для рожениц, ожидающих раскрытия.
Когда ты одна из них, тоже рожаешь, ты в едином родильном поле со всеми, вы все здесь для одного, а потому обстановка хоть и шокирует, но не диссонирует. Но вот я, только утром была в министерстве, и как оказалась здесь, в этом пекле, со своим скромным двадцатишестинедельным животиком? Маленькая неопытная девочка рядом с исполинскими дикими и вопящими бабами, дающими жизнь.
Женщины не смотрят на меня. И не смотрят друг на друга. Они вообще не здесь – они там, где им и положено сейчас быть – в пространстве между мирами. Я единственная в трезвом рассудке. Как страшно оказаться тут с незатуманенной родовой болью головой. Все мое существо сопротивляется. Я не готова быть сейчас среди них. Мне рано.
Глажу живот, пытаясь успокоить и себя, и дочку.
С дребезжащей тележкой ко мне подкатывается грузная и круглая, как шар для боулинга, медсестра, больше похожая на повариху или санитарку.
– Давай руку, – командует она.
– Здравствуйте, – отвечаю я на автомате и начинаю закатывать рукав, – а что будем делать?
– Катетер ставить, – рявкает повариха в ответ.
Я подставляю руку, спокойно и даже с некоторым интересом наблюдаю за приготовлениями медсестры. Вот она протирает место, очень странное место – с внешней стороны запястья. Потом вскрывает упаковку со шприцем, я отвожу взгляд. Напротив меня лежит молодая девушка. Все у нее прозрачное – и лицо, и пальцы рук, и кожа ног, и огромная казенная ночнушка. Девушка в забытьи. Сильные схватки. Ее лицо такое же целомудренное и скорбное, как у Девы Марии на иконах. К ней подходит доктор, она переворачивается на спину, он бесцеремонно отбрасывает ткань с ее колен, и я вижу, что там, куда умелым движением резко ввинчивается, а потом выскальзывает его кисть в туго натянутой резиной перчатке, все тоже прозрачное, и оно медленно закрывается после чужого грубого вторжения, как цветок собирает свои мягкие лепестки на закате.
– Раскрытие шесть сантиметров, можно переводить в родблок, – слышу слова доктора, и тут меня пронзает дикая боль.
– Марк Александрович, – Камилла прислонилась полным бедром, обтянутым зеленой кожаной юбкой, к столу шефа. Марк не отвлекаясь на девушку дописал последние слова, нажал кнопку «отправить» и поднял голову.
– Да, Камилла, – он откинулся на спинку кресла, – Что-то не так с Йао?
– Нет-нет, все в порядке, все подписи получили и начинаем отгрузку. Я по личному вопросу – Камилла улыбнулась самой обворожительной из своих улыбок. – По случаю дня рождения я устраиваю небольшую вечеринку в «Красном драконе» и… я вас приглашаю.
– Марк вздохнул.
– Камилла, спасибо за приглашение, уверен, вы там повеселитесь от души. Но я, к сожалению, не смогу к вам присоединиться – у меня жена попала в больницу.
Левая бровь Камиллы взлетела вверх, как будто говоря: «и что?».
Либо Камилла не знала, что Марк женат, либо не сочла причину отказа уважительной. Марк ждал ее ухода, нетерпеливо поглаживая телефон.
Лицо Камиллы выражало замешательство.
– Что ж, – сказал она рассеянно, – очень жаль, – и направилась к выходу из кабинета, уже в дверях спохватившись и бросив через плечо, – Здоровья жене.
Марк кивнул и глянул в телефон. Слава уже час не отвечала на его сообщения.
Будто кто-то тупым ножом грубо и резко вспарывает мне вену, сантиметров пять, чуть выше запястья. Боль, как удар молнии, прошивает мое тело и неестественно выгибает его. Чтобы не дать вырваться дикому утробному вою, я вгрызаюсь зубами в подушку.
– Таааак, куда поехала-то! – возмущается медсестра. – Под мужем так извиваться будешь.
Я пытаюсь ответить, что мне больно, но только, как рыба, открываю и закрываю рот. Наплывистый профиль и недовольно бормочущие губы старой грымзы оказываются прямо напротив моих глаз. Волны боли и унижения сходятся внахлест, я ошарашенно опускаю взгляд и наблюдаю за тем, как толстые пальцы медсестры торопливо обклеивают пластырем маленький пластмассовый вентиль на моей руке. Ребенок внутри меня отчаянно колотит по стенкам матки. Я силюсь понять, почему беременную с угрозой поместили не в какое-нибудь спокойное место, а в этот ад – с целью сохранить беременность или прервать? Почему со мной происходит все наоборот?
Я вижу, что повариха собирается мне что-то ввести через катетер и спрашиваю, что это.
– Дексаметазон, для раскрытия легких, – отвечает она, недовольная моим любопытством. – Чтобы, если ребенок родится, то задышал, – я чувствую, как холодная жидкость вливается в мою кровь и медленно теплеет, смешиваясь с ней. Потом медсестра подключает меня к большому шприцу, вставленному к зеленую коробку. – Магнезия. Все, теперь жди врача, – напоследок добавляет грымза, и уходит, перекатываясь с ноги на ногу.
Какое раскрытие легких? Чей ребенок родится? О ком она сейчас говорила? Не обо мне же, мне еще ходить и ходить. Я здесь вообще случайно. Мне еще рано рожать, срок-то всего двадцать шесть недель – какие роды на таком сроке! Такого не бывает.
Мой внутренний монолог с медсестрой продолжался бы еще долго, если бы вскоре меня не повели на УЗИ.
Молодой красавчик с накаченный торсом, в обтягивающей белой футболке и веселой шапочке, усаживается за аппарат.
– А где врач? – робко интересуюсь я.
– Я врач, – спокойно отвечает он, не отрываясь от экрана. Вокруг него уже собрались «подружки» в белых халатиках, они все тоже уставились в монитор, сдвинув аккуратные бровки к переносицам. Я чувствую себя материалом для исследования. Никто из них не смотрит на меня и не обращается ко мне – они говорят только друг с другом. Как будто я – это только тело, а так меня нет. А что если я уже умерла и смотрю на все со стороны?
– В полости матки живой плод. Шейка тридцать пять. Отслойки нет, гематом нет. Небольшой тонус.
В полости матки живой плод. В полости матки живой плод. В полости матки живой плод. Эти слова повторяются в моей голове, одновременно радуя и пугая меня.
Я возвращаюсь на свою койку в отстойнике. Прозрачная еще на месте, я ложусь на бок и ловлю себя на том, что завидую ей. Ее ребеночек уже готов, у нее все по плану. Да, нужно сейчас потерпеть, но все, что с ней происходит, естественно, а значит это благая боль. Мне почему-то стыдно, что я здесь, рядом с ней, и я отворачиваюсь к стене.
От голых стен отражаются и множатся стоны и крики рожающих женщин, мой живот напрягается синхронно их схваткам. Я накрываюсь с головой. Через натянутое по уши одеяло – мой призрачный «домик» безопасности в этом мире – я слышу свою фамилию. Откидываю покров, поворачиваюсь и вижу чернявую белоснежку в белом халате.
– Так, я врач. Что у вас тут? – нетерпеливо спрашивает она. Подбородок задран вверх, белая кожа, красные губы и густые кудрявые волосы цвета вороного крыла. Да только меня уже не провести, и я сразу понимаю, что никакая это не белоснежка, это ведьма, которая ею обернулась.
Я сбивчиво рассказываю свою историю и упоминаю про расширенный гемостаз, который мне посоветовал сдать мой знакомый врач. Белоснежка делает такое лицо, будто я взяла этот анализ из форума овуляшек в интернете.
– Это будете обсуждать в патологии. Идемте на осмотр.
Я не понимаю, зачем меня смотреть, если УЗИ показало, что все в порядке, зачем лишнее вмешательство. Белоснежка не слушает меня, она хочет найти причину кровотечения. Я поднимаюсь и следую на ней в смотровую. И вот я уже на кресле, и во мне огромные металлические зеркала. Врач скрывается за моим животом и крутит, крутит… Я цепенею, выпучиваю глаза, дышу урывками и отчаянно пытаюсь удержать беременность в себе, а потом вижу взошедшее над животом ее разочарованное лицо в брезгливой гримасе. Я снова чувствую себя прокаженной.
Осмотр ничего не дал.
Я возвращаюсь в отстойник, ложусь и проваливаюсь в дрему. Прозрачная уже ушла рожать, оставив после себя застывшие смятые простыни – слепок мучений дающей жизнь женщины, впитавший в себя ее слезы, пот, кровь и околоплодные воды. Безжизненный кусок ткани. Вот лежала на них женщина, и они был теплы, двигались вместе с ней, тянулись и сминались, зажатые в потных подколенных ямках. А теперь ткань мертва и недвижима. Придет санитарка, скомкает ее и затолкает в мешок для грязного белья.
Ко мне больше никто не подходит, и я привыкаю к крикам.
Где я? Может быть, это все не по-настоящему, и скоро я проснусь? Неужели со мной может такое происходить? Не могу я вызывать у людей негативных эмоций! Я не такая! Я делаю все, что они говорят, я вежливая и улыбаюсь им. Я хорошая! За что они меня ненавидят, почему презирают?
После шести появляется новая процедурная медсестра, полная противоположность грымзе-поварихе. Высокая женщина лет сорока пяти с короткой светлой стрижкой и голубыми милосердными глазами. Ее видно отовсюду благодаря ярко-красной форме, красиво обтягивающей ее стройную фигуру. Светлана. С ней сразу становится спокойнее.
К ночи меня переводят из отстойника в пустую предродовую на три койки. Мне не спится, и я поворачивалась то к скользкой кафельной стенке, то к пустым койкам. Коленки постоянно попадают в дыру на рубахе, и она надрывно трещит.
От усталости все происходящее кажется нереальным, сюрреалистичным. Меня никто не беспокоит, я уже не боюсь задеть катетер, но не получается уютно устроиться. Кровать будто специально давит снизу на бедренные кости, дубовая подушка не дает расслабиться шее и плечам. Я с грустью вспоминаю плюшевого мишку, с которым сплю дома.
Марк лежит один в расстеленной наполовину постели – на Славиной стороне, той, что ближе к Мишкиной кроватке. Он смотрит на большой пакет, стоящий на стуле в углу спальни и пытается вспомнить, что еще он забыл туда положить. Взгляд цепляется за белого плюшевого мишку, засунутого между подушек. Посеревший и помятый, стиранный-перестиранный, он до сих пор живет с ними в одной постели и помогает Славе уснуть. Десять лет назад Марк привез его из какой-то командировки для их племянника – старшего сына Вали, ему тогда было два или три года. Но как только Марк вытащил мишку из чемодана, Слава вцепилась в него, умильно прижала к себе и сказала, что никому его не отдаст, сама будет с ним спать. Марк каждый раз улыбался, вспоминая: смешная Мир в растянутой майке-тельняшке капризно, как маленькая девочка, сжимает комок белой нежности.
«Привет, мой Мир! Не спишь?
Собираю тебе посылочку.
Что передать? Может мишу белого?»
«Не надо мишу белого.
И вообще ничего не надо – я не задержусь здесь надолго»
«Марк, если ты не съедаешь мое безумно вкусное жаркое, отвези его нашим на дачу. А то мне так обидно – каждый раз приготовлю вкусное и попадаю в больницу, и все пропадает»
«Постараюсь справиться с этим заданием»
Экран телефона гаснет, я сжимаю и снова открываю глаза, но тьма плотно придавливает меня своим черным ворсистым свитером. Полоска под дверью – единственное, за что может ухватиться мой взгляд, и я выбираю смотреть на нее, пока не привыкну к темноте.
Я какое-то время дремлю, а когда открываю глаза, вижу, что полоска превратилась в угол, дверь приоткрыта. В родильном отделении даже ночью не выключается свет, все в боевой готовности. Вот промелькнуло красное пятно – это Светлана побежала ставить кому-то капельницу. Вот проковыляла, скрючившись на пике схватки, роженица. Или родильница? Всегда путаюсь, как называть женщину рожающую, а как – родившую. А вот ее муж, неловкий и неуместный. И белоснежка услужливо провожающая мужчину в родблок прямо напротив моей двери.