Анастасия Нагирная
А потом с ней случилась жизнь

Лето. Еще в первую беременность я сожалела о том, что она кончится весной, и у меня не будет прекрасного и неспешного беременного лета со всеми этими летящими платьями, индийскими шароварами на бедрах, обтягивающими живот футболками с прикольными надписями и, конечно, фотосессиями. Как это прекрасно, когда не нужно ходить в чужой безразмерной куртке и выворачивать ноги, чтобы натянуть зимние сапоги, которые к тому же еле застегиваются на отекших икрах.

Беременное лето на даче было моей мечтой. Я предвкушала его полгода, и, как только в магазинах появились летние вещички для модных мамочек, я закупилась всем, о чем мечтала. Жемчужиной коллекции были коротенькие голубые шортики на толстой резинке. Главный символ моего лета. Сколько раз я представляла, как лежу в них на дачных садовых качелях и качаю свой огромный живот. А на животе – блюдце с черешней, черной и жирной.

Кто знал тогда, что эти шорты так мне и не пригодятся.

Марк редко садился за руль, разве что по выходным. На работу он ездил исключительно на метро – так быстрее, да и в пути можно заняться чем-нибудь полезным, например, разобрать почту. Машиной в их семье часто пользовалась Слава. Сам автомобиль, кстати, тоже выбирала она. Ну как выбирала… Просто она привыкла, что машина должна быть «Субару», потому что в ее семье всегда были только «субару». Ее отец обожал эту марку, и Слава говорила, что «субару» – это наследственное. Она шутливо называла себя «пилотом субару» и любила быструю, но аккуратную езду.

Марк же никогда никуда не спешил и никогда никуда не опаздывал. Ему вообще претила любая суета. И автомобиль он вел спокойно и очень надежно.

Выдался дождливый пасмурный день, но была суббота, поэтому рано утром Марк забрал Мишу с Ленинского. В семье Марка было принято называть дома родственников по улицам, и вместо «мы поехали к бабушке» говорилось «мы едем на Ленинский». Это до сих пор вызывало недоумение у Славы, хотя они прожили вместе уже десять лет.

Усадив сына в автокресло, Марк заговорщицки сказал:

– Ну что, поедем повидаться с мамой?

– Ура! – обрадовался Мишка, захлопав в ладоши.

Через полчаса они уже подъехали к высокому зданию больницы и стали искать парковку. На территорию машину не пустили – въезд только по пропускам – и Марку пришлось сдавать назад. В этот момент в него чуть не врезался мотоциклист, который не успел сбросить скорость. Лихо объехав «субару», мотоциклист подрулил к шлагбауму, и шлагбаум сразу поднялся, пропустив его на больничную парковку.

– Интересно, это у них доктора на мотоциклах рассекают или пациентов на них забирают, – ухмыльнулся Марк и, вывернув на шоссе, быстро нашел место на придорожной парковке.

Роддом спрятался за основным зданием больницы. Марк тащил большой пакет с едой и одеждой, а Мишка в предвкушении встречи теребил рисунок с изображением улыбающейся Славы, он набросал его в пути, и трепетно вывел слова: «мама не болей».

Их остановили на входе. Оказалось, что с сегодняшнего дня роддом на карантине, и все посещения прекращены. Миша непонимающе посмотрел на папу, и, увидев, что папа сник, захлюпал носом.

– Ну что ты! – Марк обнял сына, а потом присел, чтобы лучше видеть его глаза. – Всякое бывает. А мы с тобой сейчас оставим для мамы передачку, положим туда обязательно твой рисунок, и пойдем искать мамино окно, хорошо?

– Что ты видишь в окне?

– Небо…

– А что еще?

– Тучи – кажется, скоро будет дождь…

– А если выглянешь, то что увидишь?

– Сейчас попробую. – Слава поднялась и, подойдя к окну, оперлась руками о гладкий белый подоконник. Стоит пару дней полежать, и становишься слабой. – Я вижу деревья – зеленеют себе потихоньку… какой-то больничный корпус… дорожка, по ней идет человек в шлеме, мотоциклист что ли… Вижу ряд скамеек прямо внизу под окнами… И надписи на асфальте, много надписей. «Жанна, спасибо за сына», «Анечка, я тебя люблю», «Ната, спасибо за дочь», «Костя плюс Настя равно Алеша»…

– Чего замолчала?

– Думаю вот, а что бы ты написал… – лукаво призналась Слава.

– Ничего не написал бы.

– Я знаю, – рассмеялась она.

– Что еще там тебе видно?

– Ну что еще… Люди какие-то стоят, а какие-то идут… Вы… Вы идете!

Всплеск ее радости был таким искренним, но тут же стих, и в трубку стали слышны тихие всхлипы.

Марк поднял голову:

– Ну давай, Мишка. Мама нас видит, а мы ее нет. А ну-ка ищи! Кто первый найдет маму в окошке?

– Я! Я! – завопил Миша и стал суетливо бегать глазками по этажам.

Марк сразу ее увидел. Родной силуэт в окне третьего этажа. Длинные пышные волосы ореолом светятся вокруг головы. Как будто совсем недавно он вот так же искал ее в окнах роддома и увидел с новорожденным Мишуткой на руках.

Марк не мешал Мишке самому найти маму и молча смотрел на нее. А она на него. Он слышал в телефоне ее дыхание и редкие всхлипы. Слезы у нее всегда были близко – тонкая душевная организация. Такая хрупкая, такая светлая и прекрасная. И не нужно было сейчас ничего говорить. Никаких громких слов и пафосных надписей на асфальте. Ничего напоказ. Настоящее – в глубине и наедине. Так было у них всегда.

– Мама! – подпрыгнул Мишка. – Я нашел маму!

– Мы тебя видим, – сказал Марк в трубку.

– И я вас, – сказала Слава и помахала, а они помахали в ответ. – Вот и повидались.

– Тебе все передают привет. Мы оставили для тебя передачку. Жди, там сюрпризы.

Миша запрыгал рядом с Марком и стал вырывать у отца трубку:

– Мама не болей! – громко крикнул он.

Слава закивала в окне.

Марк забрал телефон.

– Мы сейчас поедем смотреть, как в доме идет ремонт. Может что докупить надо. Так что ты там отдыхай, ни о чем не переживай, а мы пока будем готовить наше гнездышко, да, Мишка?

– Пап, ты что, мы же не птицы! – возмутился Миша, и в трубке раздался смех.

Ему не хотелось заходить в корпус, хотелось продлить это теплое майское утро и только что вновь испытанное ощущение свободы, ветра и скорости. Он обожал эти первые поездки на мотоцикле после долгих месяцев зимнего простоя. Начало сезона, и снова будто крылья за спиной. И нет больше преград, ты – король мира. Управление мотоциклом сродни медитации: погружающее в себя, впитывающее все твое внимание действие. Единение здесь и сейчас. Взаимодействие с силой гравитации, с силой сопротивления.

Мотоцикл – не просто средство передвижения. Это целое искусство. Даже больше – это молитва.

Не хотелось снова сжиматься, уменьшаться, чтобы протиснуться в двери, оказаться в фойе, подняться по лестнице на второй этаж – в раздевалку, открыть свой шкафчик, положить сверху блестящий черный шлем, снять одни доспехи – тяжелую куртку и штаны со спецзащитой – и надеть другие – синюю льняную форму и кроксы.

– Добрый день, Юрий Юлианович, – поприветствовала его Ольга, уже два года работавшая здесь охранницей.

– Юрий Юлианович, доброе утро! – поздоровалась Татьяна Ивановна, управляющая регистратурой.

Юрий кивнул им обеим и прошел дальше. Как будто звук его собственного голоса мог рассеять облако мотокайфа, в котором он до сих пор пребывал. Поднявшись по лестнице на второй этаж, он зашел в раздевалку. Внутри никого не было. Юрий медленно и не хотя поднял блестящий черный шлем и аккуратно водрузил его на шкаф. В этот момент в комнату вошел коренастый мужчина с испанской бородкой.

– ЗдорОво! – он поприветствовал Юрия, широко улыбаясь и по-хозяйски усаживаясь на лавочку. – Чего довольный такой?

– Сезон открыл, – поделился Юрий.

– На мотике что ли прикатил? Не видел его что-то на парковке.

– А я у больницы встал – там тень.

– Вот и весна, – сказал коренастый и натянул на свой округлый живот форму цвета хаки. – Скоро и я сезон открою, – он подмигнул Юрию. Тот понимающе улыбнулся и засунул ступни, обтянутые яркими полосатыми носками, в темно-синие кроксы.

– Переводы к нам сегодня будут, Федор Иванович? – поинтересовался Юрий у коренастого. Тот почесал за ухом и ответил:

– Да, должны сегодня Смирнову перевести и Абаева.

– Абаев – это который с судорогами?

– Да.

– Принято, – за Юрием закрылась дверь.

«Миру – Марк:

Здравствуй, мой Мир!

Вот именно здравствуй. Все мои мысли сейчас о твоем здоровье.. Твоем и нашей будущей дочери. Это сейчас самое-самое главное.

Я пишу тебе письмо. Один в квартире. Она так опустела без тебя и Мишки.. Но я отмахиваюсь от грустных мыслей. Ведь тебе должно быть намного тяжелее там, в больнице..

Береги себя. Отдыхай, набирайся сил. Мы все тебя очень любим и ждем.

У меня нет никого дороже тебя, и нет ничего дороже нашей семьи. Вместе мы справимся.

Не перестаю радоваться, каждый день радоваться тому, что ты у меня есть.

И все силы вкладываю в наш дом. Надеюсь, что к рождению дочки мы успеем закончить ремонт и заселиться.

Верю, в этом доме мы будем счастливы. Вчетвером.

Люблю тебя, Мир.

Марк»

Как сразу теплеет внутри! И это тепло, разливаясь, будто набухает и становится силой. Даже выпрямиться хочется. И вздохнуть поглубже. Я храню все его письма, все-все. Он и не догадывается.

Галин хохот вывел меня из теплого тумана. Удивительно, но после того, как «ее зашили», Галю как подменили: она стала веселой, разговорчивой и даже кокетливой. А до этого все время спала – засыпала тревогу.

В первые месяцы беременности на меня обрушился сильный токсикоз – и чтобы не чувствовать его, я тоже все время спала. Это было моим средством выживания. Осознанно уходить из этой непереносимой реальности с резкими, как нашатырный спирт, запахами и круглосуточно подкатывающей тошнотой. Когда спишь – не чувствуешь. Ничего не чувствуешь, ни о чем не думаешь, и время идет быстрее. Я выбирала не жить, а спать. Это страшно, если вдуматься.

Помню, мы как-то подсчитали с Мишкой, сколько дней кто из нас уже прожил. Получилось, что я в свои тридцать лет прожила одиннадцать тысяч дней, а он в свои неполные пять – тысячу семьсот. Бабушка Жанна прожила двадцать тысяч дней, из них двенадцать тысяч – вместе с дедушкой Толей.

– Мам, а сколько дней мне осталось? – спросил тогда Мишка. И почему-то именно в тот момент я поняла, что дни наши сочтены. Впервые задумалась, что значит эта фраза. Дни наши сочтены. Конечно, мы не знаем, сколько нам отпущено, но, когда видишь цифры на калькуляторе, сразу становится ясно, что количество дней ограничено. Вот они – уже подсчитаны. И сразу получается, что нет лишних дней – каждый ценен.

Помню, я тогда предложила сыну посчитать, сколько дней проживет человек, если доживет до ста лет, и получилось тридцать шесть с половиной тысяч. Только вдуматься, всего тридцать шесть с половиной тысяч дней. Мало кто может рассчитывать на такой багаж – большинству и тридцати тысяч не достанется.

А мы все куда-то торопимся – ждем выходных, ждем хорошей погоды, нового года, выписки из больницы… Ждем лета – чтобы тогда-то и пожить. А пока ждем, дни пролистываются пустыми страницами. Мы сами оставляем их пустыми.

Вот в детстве не бывает пустых страниц. Оттого-то в детстве и спать никогда не хочется. А хочется – жить и жить эту жизнь. Потому что интересно. И не больно. Это если, конечно, с детством повезло. Мне – повезло. Мне вообще везет.

А еще люди любят ставить жизнь на паузу. Нет, ну правда же, какая жизнь может быть, вот к примеру, в больнице? Ведь все останавливается: общение, работа, заботы, привычный ритм, фитнес, детские кружки… Даже готовить ничего не надо, чему я, признаться, несказанно рада. Вот только жизнь никогда не встает на паузу. Никогда. Жизнь продолжается, что бы ни было. И все есть путь. Все есть часть пути. Нашего пути. И как мы пройдем его – зависит только от нас. Нужно просто взять ответственность за это – за заполнение страниц своей книги жизни.

Вот и Галя – сняла свою жизнь с паузы, вышла из сомнамбулического состояния и ожила на наших глазах. От накатившего нервного расслабления сделалась даже болтлива. Рассказала, что у нее есть старший сын, который уже с нее ростом, и что сейчас она второй раз замужем, а молодой муж (моложе нее на несколько лет) хочет ребенка.

– В общем, обычная история… – подытожила она. – Я долго не могла забеременеть. А потом получилось. Это была девочка, – по Галиному лицу пробежала легкая улыбка. – И вот на сроке двадцать недель (это случилось ровно два года назад, тоже в мае) мы поехали с Леней к родителям на машине. Ехать три часа, они в Ростове живут. Леня был за рулем, я сидела рядом. Сзади Игорек. Все было нормально, а примерно на середине пути я вдруг почувствовала, как внутри что-то оборвалось. Вот прямо так и почувствовала. И как потекло из меня. Мы сразу – больницу искать. Да пока доехали… В общем, ребенка тогда я потеряла. Оказалось, шейка просто открылась, и все.

Потрясенная, я отворачиваюсь к окну, поджав колени к груди, и вижу слезы на стекле. Начался дождь.

Наушник в моем левом ухе вдруг оживает, я слушаю песню и проваливаюсь в окно. Чувствую безмятежность и успокоение перед чем-то настолько большим, в сравнении с чем все наши земные проблемы – суета. И ремонт, и нервная начальница, и пропавший отпуск, и неидеальное тело. Имеет значение только что-то большое и главное – я передам жизнь другому, согрею любовью своих детей, подарю тепло и внимание самым близким. От этого всего приходит ощущение радости и благодарности за каждый день, за каждый возраст, за людей, которые рядом, за каждый момент жизни.

Кажется, я впервые чувствовую Бога.

Я глажу живот. Я женщина, беременная женщиной. Помню, как в первую беременность необычно было чувствовать внутри себя растущего мужчину. Теперь же я чувствую себя матрешкой – большой матрешкой, в которую заложены все будущие женщины нашего рода, на века вперед.

– Потом мы снова долго не могли забеременеть, – собравшись с силами после тяжелой паузы, продолжает Галя. – А когда наконец-то удалось, врачи мне сказали беречь себя, никуда не уезжать, ну и, само собой, строгий покой, – восседающая на своей койке Галя многозначительно обводит нас глазами. – Ох, девки, как мой-то страдал, – покачав головой она, зардевшись от удовольствия, выставляет грудь вперед и изображает брачный танец самца павлина. – Змеем вокруг меня вился! Вот она я – в самом соку – а нельзя.

Она довольно хохочет, и все в палате подхватывают ее смех.

– О да, – поддерживаю я. – Вообще не пойму, зачем природа так устроила, что когда мы беременеем, то становимся очень привлекательными?

– Особенно вначале, – подхватывает Даша, – живота еще нет, а грудь уже налилась на пару размеров вперед. Ну вот кому это вообще нужно? Если б хоть самой от этого успеть покайфовать, так нет же – лежишь с тазиком в обнимку, и лишь бы никто не трогал…

– А у меня в этот раз вообще не было токсикоза, – снова выныривает Галя, которая уже успела улечься. – Но покой мы строго соблюдали. Только вот в восемнадцать недель все равно на УЗИ увидели, что шейка укоротилась. Сказали, нужно зашивать.

У меня начинает вибрировать телефон – как всегда некстати. При взгляде на экран меня прошивает током. Я и забыла, что уже понедельник, а значит, началась рабочая неделя. Неужели они и здесь меня достанут?! Хочется сжаться и спрятаться под одеяло или вовсе исчезнуть, но мобильник продолжает настойчиво жужжать.

– Алло, – я стараюсь сделать голос как можно более слабым. Хотя, наверное, можно было и не стараться – он и так всегда становился таким, когда я общаюсь с начальницей. – Да, Леонор, здравствуйте… Да, я в больнице. Нет… у меня нет с собой ноутбука, потому что меня привезли сюда ночью на скорой. (Господи, почему я говорю это извиняющимся голосом?!) Да, сейчас все в порядке. Не знаю, когда выпишут… Надеюсь, что скоро. Контракт с Веденским? Кажется, я все убрала в папку, но если там нет… (Черт, черт, черт, куда он мог деться?) Посмотрите у меня на столе – слева от телефона… Нет, в администрацию я точно не относила. Да, конечно, я всегда на связи… Ага, спасибо.

Я выключаю телефон, и все тело обмякает. На работе знают, что я жду ребенка, но не делают никаких поблажек. А может, я сама себе их не позволяю? Не знаю, я привыкла пахать. Когда-то работа в международной организации казалась мне пределом мечтаний. Папа твердил, что ООН – лучшее место для девушки с моим образованием, и уже на старших курсах университета я смогла туда попасть. Пара стажировок, которые сменились работой по сокращенному графику, чтобы можно было совмещать с учебой, а уже после выпуска началась работа пять дней в неделю с восьми до шести, которая очень скоро переросла в семь дней в неделю с восьми до бесконечности. Помню, родители деликатно намекали, что если я буду продолжать так работать, то останусь без мужа. Но вместо того, чтобы уйти от меня Марк тоже стал трудоголиком. И только рождение Мишки выдернуло нас из этого сумасшедшего круга. Но ненадолго.

Декрет в ООН тогда был всего три месяца. Не выйдешь – рискуешь потерять место. Вот я и выкручивалась как могла – работала дома, пока Мишка спал, днем и ночью. Слава богу, спал он крепко, но я все равно еле-еле все успевала и страшно уставала. Жила на износ. А как сыну исполнилось два с половиной года – отдала его в садик и вышла на полный рабочий день. Как он плакал – никогда себе не прощу. Это сейчас я понимаю, что никакая работа не стоит отрыва ребенка от матери, но тогда я, молодая и неопытная, была уверена в том, что так надо, и что все так делают.

А что же будет сейчас? Господи, больше всего на свете я хочу уйти как нормальная женщина в стандартный декретный отпуск. Полтора года не думать ни о каких контрактах, командировках, отчетах и millennium goals. И каждую свободную минуту – рисовать. А свободных минут у меня будет много. Потому что у меня есть суперспособность: я чувствую время и могу управлять им. Захочу – расширю, захочу – сожму. Но пока почему-то так не выходит – есть кое-что очень важное, что я постоянно откладываю. Я мало рисую.

– Алло, мам, привет! Привези мне бумагу и карандаш!

Жанна Николаевна резала зелень для ухи, когда позвонила Слава.

– А что, тебя еще не выписывают? – встревожилась она. – У Мишутки день рождения скоро.

Слава, почувствовав, как внутри зазвенело, сделала медленный вдох и выдох.

– Я знаю, что у Миши день рождения, мам. Это я его родила, – все-таки не удержалась от раздраженного тона. – Мне пока не говорят, когда меня выпустят. Я очень надеюсь, что успеют ко дню рождения, все-таки еще три дня. Доктору об этом сказала.

– Да, в пятницу уже, – вздохнула Жанна Николаевна и убавила огонь под кипящим супом. – Как праздновать собираетесь?

Внутри Славы опять зазвенело. Вдох – выдох.

– Не думала еще. Я же в больнице… Может, в ресторан сходим или на кораблике покатаемся. Лишь бы выписали.

– Ну да, ну да, – Жанна Николаевна прижала телефон плечом и продолжила резать зелень. – Хорошо, привезу тебе завтра передачку.

Они скомкано попрощались, Жанна Николаевна смахнула ножом зелень в уху и засекла время. Почему Славу не выписывают? Может быть, она не говорит им правды, а на самом деле у нее там серьезные проблемы?

Я лежу на боку и смотрю в больничное окно. Небо солнечное, по нему плывут воздушные облака. Я слушаю песню в наушниках, тону взглядом в этом синем прямоугольнике и вижу космос, вселенную. Я чувствую себя частью всего этого, частью какого-то общего замысла, которому можно довериться. Я устала сопротивляться.

Пальцы сжимают толстый графитовый карандаш для набросков, на животе лежит новенький распахнутый блокнот. Я давно купила в художественном магазинчике и этот карандаш, и этот блокнот – синий, квадратный, со страницами цвета слоновой кости – но берегла для особого случая. Для поездки на море или в Париж. Почему Марк положил мне все это?

Больница – ну что здесь рисовать? Ведь рисовать нужно только красивое, только важное. Цветущую сирень, например, или морской пейзаж с перламутровыми облаками.

Рисовать можно только идеальное.

Всю жизнь со мной случались порывы, и я бежала к столу, доставала из дальнего ящика коробку с красками, наливала воду, раскладывала бумагу, смачивала кисть, и…

Что достойно быть нарисованным на этом идеально чистом листе?

Посидев так, попримериваясь и покружив кистью над бумагой, но так и не найдя ответа на этот вопрос, я убирала бумагу, вытирала кисть, складывала краски. Я всегда хотела рисовать, но из раза в раз упиралась в эту стену.

ЧТО рисовать?

КАК рисовать?

ЗАЧЕМ рисовать?

В игре «Что? Как? Зачем?» я всю жизнь была проигравшей. Ответов не знал ни мой внутренний знаток, ни мой внутренний судья, задающий эти вопросы. Что, как и зачем рисовать я поняла совсем недавно и в уже весьма зрелом возрасте – в двадцать восемь лет. Да, да, как Ван Гог. Он-то и научил меня рисовать. Вернее, научил меня видеть.

Большинство людей живет в иллюзии, что они видят этот мир. Но на самом деле они только так думают. И видят они только то, о чем знают.

Вот стоит дерево, от него на траву падает тень, какого цвета будет эта тень? Человек подумает и скажет: если трава зеленая, значит, тень будет темно-зеленая. А она фиолетовая.

Вот полоска асфальта пробежала по сочному газону, какого она цвета? Мне скажут, серого. Ведь асфальт серый. А она до слез голубая, потому что в ней отражается летнее небо.

А вот стоит белая ваза с тюльпанами, какого цвета ваза? Что вы нам голову морочите, ответят мне, сами же сказали, что белая. А она… да я всего и не перечислю, что в нее впаяно: и теплый солнечный свет, и холодная собственная тень, и красные всполохи от свисающих бутонов, и зелень листьев, и даже цвет моего синего платья. Все вместе, и все едино. Цвета живые, они перетекают из одного в другой, отражаются и мерцают. И когда ты начинаешь это видеть, доверившись собственным глазам, а не представлениям, твоя жизнь меняется.

Ван Гога я открыла для себя, когда Мише было два года. Мне пришлось поехать в командировку – на конференцию в Нижний Новгород. Я выступила, а потом сбежала на ярмарку, где и купила письма Ван Гога. Две книжечки писем – брату Тео и друзьям-художникам. Я очень люблю письма. Письма – это чистый контакт, письма не врут.

– Ты что… рисуешь? – удивляется Люда, повернув ко мне заспанное лицо. Она только что проснулась.

– Ну да, – смущенно отвечаю я.

– А что рисуешь?

– Вид из окна.

– А что там тебе лежа-то видно? – подает голос Даша.

– Небо… Облака.

Всегда одинаково удивленные лица, всегда одни и те же вопросы. Почему если человек читает книгу, курит, просиживает жизнь в компьютерных играх, разгадывает кроссворды или утыкается в телевизор, это никого не удивляет, а вот если человек рисует… Как будто рисование относится к категории «детство» и во взрослом возрасте уголек в руке вызывает такое же недоумение, как соска во рту.

– А меня нарисуешь?

Это следующий типичный вопрос. Сразу хочется глубоко вдохнуть и закатить глаза. Но не сейчас.

Я смотрю на этих женщин и понимаю, что хочу их нарисовать. Взять и набросать их портреты и записать в своем дневнике их истории. Как будто это зачем-то нужно. Мне нужно. Как будто важно сохранить память о них и истории, по каждой из которых можно написать роман. У меня ведь никогда ничего такого не было. Моя жизнь не подходит для романов. Я не допускаю риска, ошибок, конфликтов. Все всегда идет по плану.

Я не знаю, откуда взялся этот план у меня в голове, кажется, он был всегда. Поступить в университет, пока учишься – выйти замуж, устроиться на работу в международную организацию, родить первого ребенка до двадцати пяти, а второго – не позднее тридцати, и переехать в собственный дом. И у меня в жизни все идеально соответствует этому плану. Мне тридцать, у меня счастливый брак, я беременна вторым ребенком и обустраиваю дом.

А у этих женщин все по-другому. Они, как моя двоюродная сестра Валя, – не живут свою жизнь, а позволяют жизни жить себя. Вале тридцать четыре, в разводе, дважды была замужем, и оба раза – из-за случайной беременности. От каждого мужа – по ребенку, и сейчас снова беременна – от женатого любовника, о котором я даже ничего не слышала. Она и так с трудом сводит концы с концами – папаши уклоняются от алиментов или платят копейки – как она могла допустить новую беременность? А как Даша могла переспать с первой любовью, рискуя самым ценным, что у нее есть на свете – семьей: любимым мужем, (а она любит его, это очевидно) и тремя детьми? Как женщины решаются на такие опрометчивые поступки? Как не боятся все разрушить? Что ими движет? Непостижимо. Мне никогда не понять и не оказаться на их месте. И слава богу.

Их судьбы одновременно пугают и восхищают. Как будто им доступно что-то, чего я просто не вижу.

Я нарисовала их. Нарисовала каждую.

Первая страница блокнота, как обычно, оставлена пустой. Я всегда так делаю. Первая страница – это слишком ответственно, страшно испортить. Ни в одном из моих блокнотов, скетчбуков и дневников, которые я веду с четвертого класса, не заполнена первая страница. Наверное, это прививают еще в школе: «тетрадь – лицо ученика», «отступаем три клеточки и ставим точку». Откуда берется этот страх испортить? Хуже всего, что он выливается в привычную стратегию «лучше не сделать вообще, чем сделать неидеально». Это про меня.

Но тут… Я уже принесла в жертву этот красивый скетчбук. О, это большой шаг. Признаюсь, я не сразу решилась использовать его – даже хотела отправить его обратно, чтобы мне привезли что-нибудь попроще. Ну правда же жалко тратить такую вещь на больничные зарисовки. Но они уже тут, на его страницах. В набросках останется это голое окно в полное надежд майское небо. И смотрящие друг на друга наши с Людой тапочки: ее старые, верные, домашние в выцветший цветочек и мои – кипельно белые, одноразовые, из стандартного гостиничного набора. И навсегда застыли в блокноте лица этих женщин, с их историями, страхами, безнадежностью и верой.

Серебристая «субару» въезжает в покосившиеся ворота, подкатывает к свежевыкрашенному трехэтажному дому (благородный темно-серый с медовыми деревянными вставками) и останавливается на вытоптанном газоне. В небо уходят высокие деревья – сосны и березы. Справа прячется бывалая, когда-то синяя, бытовка. Марк выходит из машины и делает шумный вдох. Здесь дышится. Это всегда ощущаешь в первый же момент – замечаешь, как дышишь, впитываешь целый букет ароматов. Не то, что в Москве.

Марк поднимается по широкой деревянной лестнице, вслед за ним Мишка играючи прыгает по ступеням. Из дома доносятся голоса рабочих. Марк останавливается на согретой закатным солнцем веранде. Здесь будет стоять большой стол, окруженный плетеными креслами и стульями. За столом будет собираться вся семья. Веселье, гости, угощения. Вот он – их дом. Их будущее родовое гнездо.

С детства Марка завораживали книжные описания родовых поместий, замков и усадеб. Застывшие островки на вертящейся планете. Место, где можно укрыться, переждать, подкрепить силы, вернуться к своим истокам. Марк хотел выпестовать, передать детям чувство единения с родом. Укрепить связи с родителями. Дом символизировал все это вместе взятое. Марк не удержался и набрал Славин номер.

– Привет тебе из нашего дома, Мир!

– …

– Ты плачешь? Что случилось?

Больше всего мне хотелось вырваться из больницы и успеть на день рождения Мишки. Но никто не собирался меня выписывать раньше, чем положено. И как они не понимают – ведь где-то может быть беременная, которой действительно нужна помощь, но она сюда не попадет, потому что я занимаю ее место. А я абсолютно здорова, и мне нужно к имениннику. Но давить на врачей, спорить, требовать я не решалась. Не умела. В конце концов, им виднее.

Я смахивала предательскую слезу и надеялась каким-то чудом попасть на день рождения к сыну. Речной кораблик отплывал в четверг от причала гостиницы «Украина» в 16:00.

И вот уже четверг, двенадцать дня, а я все так же безвольно лежу на своей постели, жду обещанной выписки. Я, напряженно хмурясь, смотрю в окно. На этот раз небо и не думает меня утешать – отвечает мне такой же хмуростью. Изредка приходят поздравительные сообщения, на звонки отвечать даже не хочется.

В 12:10 в палату входит немолодая сильно накрашенная женщина с треугольным начесом на голове. Осмотревшись, она небрежно бросает в воздух: «Кто тут на выписку?», – и походкой модели направляется к столу. За этим столом мы никогда не сидели, при нем даже не было стульев. Он был завален глянцевыми журналами про беременность и роды.

Мы с Гулей встаем. Женщина отодвигает журналы и просит мой стул. Я снимаю с него вещи и подаю ей. Она садится и раскладывает на столе документы.

Вблизи она выглядит еще интереснее. Комки туши свешиваются с густо накрашенных ресниц, обрамляющих выцветшие голубые глаза. Розовая помада лоснится на ссохшихся морщинистых губах. Она медленно заполняет все документы сначала на меня, потом на Гулю. Затем встает и кокетливо придерживая папку с бумагами говорит голосом цыганки, которой только что дали милостыню:

– Счастливо вам, девочки! Здоровья. Доносить и родить благополучно ваших деток. Ну и любви, конечно!

С улыбкой разворачивается и дефилирует к выходу.

– А есть ли она, любовь? – раздается обреченный голос из дальнего угла палаты.

– Что?

– Есть ли любовь? – с вызовом повторяет Даша.

На лохматые глаза женщины опадает вуаль светлой грусти, она на несколько секунд задумывается.

– Если у вас есть дети, значит, и любовь в вашей жизни была, – серьезно говорит она, – хотя бы одну ночь.

Я застываю на этом безнадежном «была», Даша несогласно фыркает, Галя прикрывает глаза и будто смеется над правдой, такой прозаичной и простой. Гуля безуспешно пытается поднять уголки губ, но они снова и снова тянутся вниз.

Сразившая нас своим афоризмом женщина с довольным видом выходит из палаты.

Час дня. Я лежу и смотрю в прямоугольник неба.

Дребезжание обеда.

До отплытия два часа, а мне все не несут подписанные бумаги. Постоянно звонит Марк и спрашивает: «Ну что? Ну когда?». Каждые пять минут я выбегаю в коридор. Дергаю медсестру. Мне отвечают, что больница большая, и выписки со всех отделений оформляются в одном кабинете, оттого и задержка. Разводят руками, пожимают плечами – дескать, ждите, извините. А я не могу ждать. Ровно пять лет назад в это самое время я впервые стала матерью, вы что не понимаете? Это все я говорю, конечно, не вслух. Время вязко растекается, и я чувствую, как вместе со временем уходит надежда, наконец обмякаю и бессильно оседаю на все еще мою койку, с которой я уже не хочу иметь ничего общего. Ноги свисают на пол, их место на кровати занято подготовленными к выписке сумками и пакетами. Я уже не в силах считать минуты – успею, не успею. Я сдаюсь.

– А мама не придет? – спрашивает именинник. Жанна Николаевна видит только золотистые завитки волос на Мишкиной поникшей голове. Их шевелит свежий речной ветер.