Майкл Бальфур
Кайзер Вильгельм и его время. Последний германский император – символ поражения в Первой мировой войне
Когда несколькими годами позже генерал Каприви обсуждал вопрос торгового соревнования, он сказал, что растущая нужда в импорте поставила Германию перед выбором между экспортом товаров и экспортом людей. В 1889–1814 годах шесть миллионов человек, больше, чем все население средневековой Германии, покинули страну. Из них 800 000 уехали в первое десятилетие после объединения, в 1871–1881 годах. Большинство уезжало в развитые страны, такие как США и Бразилия, и, значит, оказались навсегда потерянными для отечества. Такая утрата людских ресурсов обеспокоила и патриотов, и генералов. Надо было найти места, куда можно отправить и людей, и товары, основав колонии. Пока Британия брала под контроль разные части Америки, Африки, Азии и Австралии – в припадке безумия, внимание немцев было занято другим, и разные возможности представлялись и были отвергнуты. В 1842 году Мексика предложила продать Калифорнию Фридриху Вильгельму IV, а двумя годами позже немецкая компания отправила отряд из семи тысяч поселенцев в Техас, тогда еще бывший независимым. Но мексиканское предложение было отвергнуто, и в 1845 году Техас был аннексирован Союзом. В 1833–1871 годах разные германские торговцы создавали фактории в Юго-Западной Африке, Занзибаре, Либерии, Габоне, Камеруне, Самоа и Новой Британии, но ни одна из них не получила официальной защиты, и нигде не собралось существенное количество поселенцев. В документе 1841 года сказано, что колонии – лучшее средство для развития производства, импортной и экспортной торговли и уважаемого флота. Но всем амбициям, заключенным в этой фразе, препятствовал тот факт, что поселенцы из Европы предпочитали умеренный климат, а во всех странах с таким климатом уже было законное правительство. «Бесхозными» остались только глухие тропические регионы, требовавшие огромных капвложений. Трейчке писал: «Итогом нашей следующей успешной войны должно стать приобретение колоний». Он, по крайней мере, не отворачивался от фактов.
Большинство немцев, которые обдумывали этот вопрос, считали колонии символом статуса. Поскольку страны, имеющие колонии, богаты, значит, колонии приносят богатство. Бисмарк, бывший не только реалистом, но и не желавший настраивать против себя соседей, не поддерживал идею приобретения заморских территорий, хотя и одобрял попытки немецких купцов там обосноваться. В 1871 году он отверг предложение отдать немцам Кохинхину вместо Лотарингии. В 1876 году он отказался от создания колонии в Южной Африке. В 1880 году он оставил без внимания план колонизации Новой Гвинеи. В 1881 году заявил, что, пока он остается канцлером Германии, его страна не будет заниматься колонизаторской деятельностью. В 1882 году он объявил, что политическая ситуация не позволяет правительству принимать участие в работе колониального общества. А в 1884 году объявил об установлении германского суверенитета над пятью колониальными регионами – подряд.
Предлагалось много причин столь внезапного volte-face (крутого поворота). Доктор Тейлор приписал его желанию сблизиться с французским консервативным кабинетом Ферри. Подобная демонстрация должна была вызвать антагонизм Англии. Возможно, это было средство получения уступок в других местах. (В 1882 году британцы оккупировали Египет, хотя по международным законам их право на это действо представлялось весьма сомнительным.) Герберт Бисмарк впоследствии сказал, что политика была удобно адаптирована к возможности вступить в конфликт с Британией в любой момент, в случае если кронпринц, взойдя на трон, попытается воплотить в жизнь свое намерение работать в тесном контакте с этой страной. Американский историк Германской колониальной империи считает, что она представляла собой использование первой удобной политической возможности провести политику, которой Бисмарк всегда симпатизировал больше, чем говорил, и которую изменение его отношения к тарифам сделало более естественной деятельностью правительства. Она определенно была уступкой правому крылу, которая должна была облегчить сложную задачу обращения с рейхстагом. Даже император был доволен и сказал, что теперь может смело смотреть в лицо статуе Великого Выборщика, переходя длинный мост в Берлине. Но Бисмарк редко делал что-то исключительно по единственной причине, и этот эпизод едва ли явился исключением из правила. Благодаря долгой практике, пожертвовав множеством самых разных соображений, он обрел такую острую способность оценивать ситуации, что мог манипулировать любым событием, чтобы заставить его работать на свои цели, по крайней мере временно. Это и принесло ему историческую известность.
Англо-германские обсуждения колониального вопроса были довольно острыми. Когда германский посол в Лондоне впервые попросил лорда Гранвиля, министра иностранных дела кабинета Гладстона, признать германский протекторат над Юго-Западной Африкой, добавив, что Гельголанд тоже может быть отдан, Гранвиль ответил, что британское правительство (недооценившее значение юго-запада Африки и потому поставившее себя в слабое положение) не намерено признавать протекторат. Что касается Гельголанда, Гранвиль предположил, что передача Гибралтара улучшит британские отношения с Испанией. Не станут ли люди подозревать, что, если Британия заключит такую сделку, она на самом деле хочет купить помощь Германии в другом деле? (Гордон в это время был осажден в Хартуме.) Хотя посол с возмущением отверг эту идею, не могло быть сомнений, что именно это Бисмарк и имел в виду. Когда Лондон намекнул правительству Австралии, что немцы в Тихом океане будут не слишком близко и потому не станут опасными соседями, австралийцы ответили, что предпочитают вообще не иметь соседей. Реакция немецкой прессы была достаточно быстрой. «Если Джон Буль думает, что сумеет блокировать колониальную политику Германии всяческой забавной чепухой, он зря теряет время. Германия намерена удержать все, что имеет, и обязательно отплатит ему той же монетой». В другой раз немцы опубликовали книгу о колониальной политике, содержащую письмо, поставившее британский кабинет в крайне неловкое положение: при этом была пропущена телеграмма, предписывающая послу не доставлять письмо. Бисмарк давно обнаружил, что безапелляционный тон весьма эффективен в общении с лордом Джоном Расселом, и его помощники сделали вывод, что он приемлем в общении со всеми министрами иностранных дел. Когда лорд Роузбери в 1886 году занял пост, ему пришлось прозрачно намекнуть германскому послу, что необходимо сменить тон общения, который отдает угрозой. В общем, несмотря на подобные любезности и не только, германская колониальная империя была создана (в последующие годы прибавления к ней были весьма незначительными), причем без кризиса в отношениях с Англией. За это Бисмарку следовало благодарить своего bete noire (предмет особой ненависти) Гладстона. Либеральное правительство не интересовалось колониями и не желало нарываться на ссоры. Германский суверенитет в Юго-Западной Африке был признан в 1884 году, а в 1885 году было заключено соглашение, по которому Германия получила Тоголенд, Камерун, часть Новой Гвинеи, Соломоновы и Маршалловы острова и неопределенную долю Танганьики. Северная часть Восточной Африки перешла к Британии, так же как остров Занзибар, хотя Германия сохранила права на часть последнего.
Интерес Бисмарка к колониям исчез так же быстро, как возник, ив 1889 году он объявил, что «в целом не настроен на колонии». Возрождение национализма во Франции опять сделало шансы на примирение слабыми, и перед лицом французской угрозы важность сотрудничества с Англией снова повысилась. Герберт Бисмарк писал германскому послу в Лондоне, что «дружба с Солсбери теперь для нас важнее, чем вся Восточная Африка. Мой отец придерживается того же мнения». Это не помешало его отцу предъявить претензии на части Восточной Африки, когда они были неудобны, но он отказался поддержать грандиозные планы исследователей, таких как Эмин-паша.
Таким образом, Германия получила колонии, площадь которых была в четыре раза больше ее собственной территории. Некоторые из них, в первую очередь Юго-Западная Африка, могли принять белое население. Только это были засушливые регионы без какой-либо инфраструктуры. Будь они более развитыми, их бы давно прибрал к рукам кто-нибудь другой. В целом они оказались большим разочарованием. Там поселилось совсем немного людей, импорт оказался крайне скудным, а расходы требовались огромные. К 1914 году во всех колониях, вместе взятых, жило менее 25 000 немцев, включая вооруженные силы. В достаточном количестве, чтобы удовлетворить потребности Германии, там были найдены только конопля и фосфаты (хотя к 1914 году там производилась пятая часть резины и какао). Правда, все это можно было получить дешево и со значительно меньшими усилиями и затратами с территорий, не находившихся во владении Германии. Надо сказать, что до 1906 года колониями плохо управляли, но это не было корнем проблемы. В колониальных делах немцы стали жертвами ошибочного мышления, но не все ошибки были только их. Сейчас мы уже можем видеть, каким относительно мимолетным должен был быть (по природе вещей) европейский колониальный эпизод. Правда, нет смысла отрицать, что Британия, благодаря своей удачливости и предприимчивости, а также большим усилиям и расходам, нашла в своих колониях полезные рынки и источники дешевых ресурсов в таком масштабе, о каком Германия могла только мечтать. Вместе с тем немцы упорно недооценивали важность капвложений для развития заморской торговли и переоценивали важность владения территориями. Если бы они вложили за моря такую же долю национального дохода, как британцы, то, безусловно, получили бы те же преимущества, хотя последующее уменьшение домашних инвестиций могло снизить их конкурентоспособность.
Когда германские колонии не оправдали ожиданий немцев, крах иллюзий вызвал подозрение, что Германия снова начала слишком поздно. Тогда немцы начали задаваться вопросом, почему процесс раздела мира должен быть остановлен в момент наиболее благоприятный для других, а не для них. Нужна была большая способность проникновения в суть вещей, чем люди тогда имели, чтобы дать ответ: процесс никогда не остановится, потому что история не терпит остановок, так же как природа – пустоты. Только провидец в те дни мог видеть, что, хотя ход событий должен был в конце концов ослабить Британию, выгоду из этого не извлечет ни одно государство Европы.
Глава 3
Семья
«Если бы я и мои братья родились сыновьями мелкого чиновника, – говорил прусский король Фридрих Вильгельм IV (родился в 1795 году, взошел на трон в 1840 году), – я бы стал архитектором, Вильгельм – сержант-майором, Карл отправился бы в тюрьму, а Альбрехт был бы бездельником». Король довольно точно описал своих братьев, но собственные таланты он явно недооценил. Многочисленные замки и церкви в стиле Средневековья или раннего Ренессанса свидетельствуют о его тяге к строительству, а бесчисленные альбомы – о таланте рисовальщика. Но он также унаследовал от матери, грациозной и деятельной королевы Луизы, очаровательные манеры и грамотную речь. Трейчке утверждал, что он был счастлив, только высказавшись. «Я не могу уснуть, пока не выговорюсь». Это был Гогенцоллерн, который умел шутить и мог покорить слушателей своим умом и красноречием. Это же был Гогенцоллерн, который не мог толком сидеть на лошади и главной военной заслугой которого стал дизайн шлема. Он проявлял заинтересованность к установлению к созданию протестантской епархии в Иерусалиме. К сожалению, его таланты не сопровождались стабильным характером и сдержанностью. Изобилие восклицаний и подчеркиваний в его письмах указывают на изменчивый и восторженный темперамент. Этот возбужденный, склонный к самоанализу, романтичный человек использовал мир идей для ухода от забот обычных людей. «Король, – говорил один из его друзей, – умел разглядеть практическую сторону проблемы, и по этой самой причине презирал ее». Он всегда пребывал под властью впечатлений момента, но вместе с тем не позволял этим впечатлениям влиять на его фундаментальные взгляды. Это вело не только к нерешительности, но и к обвинениям в предательстве.
В душе добрый человек, он хотел заботиться о своих подданных и начал правление с серии уступок. Но юношеский опыт Наполеоновских войн вселил в него страх перед всем, что даже отдаленно связано с Французской революцией. Это привело к взглядам на монархию и Германию, которые не соответствовали фактам текущего момента. Как ему однажды сказал принц-консорт, король ожидал, что его нация «сохранит медленное постепенное развитие, словно все еще находится в Средних веках». Идея стать конституционным монархом казалась ему близкой к богохульству. В 1847 году Фридрих Вильгельм сказал, что «никогда не позволит исписанному клочку бумаги встать между целями Всемогущего Господа и этой страной, править ею с помощью параграфов и заменить ими древнюю священную преданность». Когда в 1849 году франкфуртский парламент предложил ему германскую императорскую корону, король ответил, что не может принять из рук революционеров власть, основанную на божественных правах. В 1850 году, когда ситуация была спокойной, он сказал, что либералы «хотели надеть собачий ошейник на шею прусского короля и посадить его на цепь суверенитета народа». Также он отметил, что «только солдаты могут помочь против демократов». Но во время революции он заставил офицеров чувствовать себя «мокрыми пуделями», торжественно объявив о непоколебимой вере в своих «преданных берлинцев». Свой набор принципов он выболтал в минуту несдержанности одному из членов парламентской делегации, заявив, что Фридрих Великий, возможно, принял бы их предложение, но сам он недостаточно великий правитель. Тем не менее средний курс между демократами и солдатами, которым он старался следовать, и вызывавший только нарекания то одной, то другой стороны, имел некоторый эффект: благодаря скорее упущениям, чем решениям он спас страну от немедленной гражданской войны.
С тех пор он был похож «на человека, провалившегося на экзамене», и в 1857 году его разум наконец не выдержал напряжения. Его брат Вильгельм, ставший регентом и принявший корону в 1861 году, имел более простой характер. Он рассказывал, как на пиршестве у царя после Лейпцигского сражения 1814 года, будучи шестнадцатилетним юношей, отказался попробовать лобстера, поскольку никогда не видел их раньше и не знал, как их едят. Даже когда он стал королем, в его хозяйстве не было подставок для яиц – вместо них использовали стаканчики для ликера. В конце каждой трапезы он брал карандаш и отмечал на бутылке количество оставшегося вина. В берлинском дворце до конца его жизни не было ванны, и, если вдруг у него возникало желание «помокнуть», соответствующую емкость доставляли из ближайшего отеля. Если Вильгельм I ехал поездом, он использовал маленький одноместный вагон, в полдень останавливался и ел в станционном ресторане. Для своей челяди он устанавливал норму потребления на душу человека. Его главным интересом была армия, а отдыхом и средством расслабиться – музыка (мюзик-холл). К этому средству он прибегал почти каждый вечер. Он посетил первое полное представление «Кольца» в Байройте, но ушел в середине, поскольку ему надо было участвовать в маневрах. Однажды его управляющему срочно понадобилось увидеть императора сразу после ужина. Камердинер предложил ему подождать, пока тот переодевает штаны. Когда управляющий позволил себе удивиться тому, что подобное действие выполняется в такое время, камердинер заметил: «Неужели вы думаете, что он пойдет в театр в своих новых парадных штанах? Наш старый джентльмен не настолько экстравагантен». Если Фридрих Вильгельм был учеником Гумбольдта и Нибура и дружил с Ранке, говорят, что Вильгельм никогда не слышал о Моммзене. Однако он встречал Талейрана.
Одно время его называли Картечным принцем. Он утверждал, что, когда войска выйдут на улицы, чтобы разобраться с политическими бунтовщиками, они должны использовать оружие и доказать массам бесполезность сопротивления военным. В результате он стал крайне непопулярным, и в 1848 году его даже пришлось тайно вывозить из Берлина, дабы спасти от ярости толпы. Тогда он провел несколько дней в убежище на острове недалеко от Потсдама. Этот опыт он помнил всю жизнь. Вильгельм, как мог, замаскировался с помощью своего маленького сына, отрезав бороду. Из соображений безопасности его отправили в Лондон с надуманной миссией. Там ему уделили большое внимание Виктория и Альберт, который пытался, впрочем тщетно, расширить кругозор немецкого гостя. Вернувшись, он повел два прусских армейских корпуса на подавление демократии в Бадене. Жертв было много.
В юности Вильгельм I был влюблен в княжну Элизу Радзивилл. Но ее семья, согласно придворному протоколу, располагалась недостаточно высоко на социальной лестнице. По словам внука Вильгельма, он остался верен категорическому императиву долга Гогенцоллернов и отказался от своей первой любви. Вместо нее он женился на Августе Саксен-Веймарской, маленькой энергичной брюнетке, внучке царя Павла I. Еще девочкой при дворе отца она прониклась просветительским влиянием Гёте. Ее отец всегда находился под каблуком супруги, и она была уверена, что в ее семье будет то же самое. Она потерпела неудачу. Сначала ей пришлось приспосабливаться к мужским традициям прусского двора. Но более всего после 1862 года ей препятствовал Бисмарк. Его влияние на Вильгельма I было настолько велико, что не оставляло места для ее либерализирующего воздействия. Она и канцлер стали личными врагами. Утверждают, что даже в 1880-х годах канцлер не позволял ей волновать императора, внушая ему свои взгляды. Одну из бесед она в ярости закончила словами: «Наш самый милостивый канцлер сегодня очень немилостив». В 1868 году о ней писала родственница: «Королева может выносить усталость, волнение и грубое обращение больше, чем любой человек, которого я знаю. У нее больше физических сил и скрытых резервов, чем у кого бы то ни было. Она доводит до изнеможения всех членов своей свиты, мужчин и женщин. Она никогда не сидит в помещении четырнадцать или пятнадцать часов подряд – она никогда не прекращает разговоров, громких и долгих, на волнующие ее темы с дюжиной разных людей. Она ходит, ест, одевается и пишет в ужасной спешке; у нее каждый день вечеринки, она никогда не остается одна. Она никогда не берет книгу или бумагу, потому что у нее никогда нет времени. Она читает газеты вслух за завтраком, наносит бесчисленные визиты, непрерывно дает аудиенции. На самом деле от одной только мысли о том, чем она занимается весь день, у меня кружится голова. И, занимаясь всем этим, она не прекращает жаловаться на здоровье…Но такое существование – сущее проклятье. Оно уничтожило мир, сделало ее возбужденной и раздраженной. Будучи вспыльчивой по природе, она доходит до такого состояния, что страдают все, кто ее окружает, а она все равно недовольна. Но с глазу на глаз она совсем другая – добрая, спокойная, понимающая, и находиться с ней – одно удовольствие».
Другие дедушка и бабушка кайзера не требуют столь подробного представления. Известно, что королева Виктория была в высшей степени эмоциональна, всегда к чему-то или к кому-то стремилась. Ее первой привязанностью был Мельбурн, апофеоз отстраненности; второй – Альберт, апофеоз вовлеченности. Последний имел самое длительное влияние на ее характер. Удивительно, но в подобных обстоятельствах она редко позволяла себе забыть о здравом смысле. «Мнение королевы, – утверждал лорд Кларендон, – всегда стоит выслушать, даже если ты с ним не согласен». Она не обладала большим умом, не была интеллектуалкой и не отличалась благочестием, но под влиянием принца-консорта искренне старалась развить интеллектуальный и художественный вкус. «Ты настоящая дочь своего возлюбленного отца, – как-то сказала она старшей дочери. – Ты настолько умна и так любишь философские книги, что намного опередила меня, и определенно унаследовала эти качества не от меня. Скажу честно, один вид профессора или другого ученого мужа тревожит меня и совершенно не доставляет удовольствия». Чувство юмора Виктории, как и было свойственно ее веку, было грубоватым. Она оглушительно смеялась, когда глуховатый адмирал, не разобравшись, что разговор переключился с его корабля на его сестру, сообщил о своем намерении поскрести ее зад[1]. Ее взгляды на поведение являлись строгими, однако она была способна на удивительную щедрость к тем, кто их нарушал. Выступая против своих дядей, она оставалась их племянницей. Приняв какое-то решение, она могла проявить неслыханное упорство, совместное детище чувств и принципа. В этом и других аспектах она не только подавала пример, которому следовали многие ее подданные, но и воплощала их яркие черты. Лорд Солсбери однажды сказал, что когда он знал, что думает королева, то не сомневался, какое мнение будет у ее подданных.
Альберт – другая фигура, которую не так просто описать. Государственный деятель, композитор, художник, ученый, вдохновитель Великой выставки, увеличивший доходы графства Корнуолл в четыре раза за двадцать лет, покровитель искусств, восхищавшийся и Дуччо, и «Так поступают все женщины». Все это как-то слишком хорошо, чтобы быть правдой. Тот факт, что при жизни он был непопулярен в Англии, вовсе не обязательно свидетельствует о его дурной репутации. Этот человек поставил перед собой цель переделать общество, репутация которого оставляла желать лучшего. Лорд Гранвиль, знавший много о мире и намного меньше о Европе, утверждал, что принца не любили, потому что он обладал всеми добродетелями, которых нет у среднего англичанина. Альберт был чрезмерно серьезным, и ему было трудно расслабиться. Он наверняка мог посмеяться над шуткой, но едва ли был способен смеяться над собой. Он всегда был слишком напряжен, по-детски раздражителен из-за пустяков и долго сомневался, принимая решения. Напряженность еще более усиливалась, когда он много работал, а все делал он всегда исключительно добросовестно.
«Если миром правит Бог, во что я верю, низкие и подлые дела должны приносить злые плоды, которые могут проявляться не сразу, а через много лет. Ведь в Библии сказано, что грехи отцов падут на детей до третьего и четвертого колена. Если так, я спрашиваю себя, каковые долги тех, кто придет после, в отношении сеяния семян раздора? И я вынужден ответить себе, что их обязывает мораль, совесть и патриотизм».
Желание Альберта изменить мир распространялось не только на свою родную страну, но и на ту, которая его приняла. Прибыв в Англию в 1840 году, он поклялся остаться «верным немцем, кобуржцем, готцем»[2]. Он страстно желал, чтобы обе страны проводили одинаковую политику просвещенного либерализма, так чтобы в союзе друг с другом они могли оказывать решающее влияние на мировые события. Он с большим теплом относился к идее национального единства Германии, веря, что это священная обязанность – уважать «чувство народа. Национальное чувство». Он хотел видеть Пруссию ведущей Германию к единству, но он был одним из тех, кто считал, что для этого Пруссия должна сама либерализироваться. Он писал своему другу королю Вильгельму: «Внутренняя слабость присуща либеральному правительству. Откровенная, к сожалению, хорошо известная антипатия высших классов и правительства к народным правам, репрезентативному правительству и т. д. делают невозможным для Пруссии стать выразителем народных прав». Он осудил «юнкеров и бюрократическую партию, которые соединились в армии и особенно в гвардии, чтобы помешать появлению и развитию конституционного правительства. Эти люди не побоятся хитрости, обмана и насилия, чтобы спровоцировать революцию или переворот». Альберт понимал, что по традиции король принадлежит к этой группе, и по этой причине направил всю силу своего убеждения в противоположном направлении. А когда во время коронации Вильгельма «Таймс» начала ругать все немецкое, и особенно прусское, предположительно именно принц-консорт подсказал королеве Виктории сделать запрос Палмерстону касательно прекращения такой предвзятости. Делейн, редактор «Таймс», ответил, что он был бы только «рад дать пруссакам передышку от этого самого жестокого из всех страданий – хороший совет», если бы Вильгельм не произнес удивительных высказываний относительно божественных прав.
«Семейное счастье, – как Альберт ранее сказал Вильгельму, – единственное настоящее, доступное нам в этом мире. Мы должны создать его для себя и найти в нем основу для любви, дружбы и доверия». К своим детям он проявлял максимум внимания и привязанности и советовал друзьям делать то же самое. В 1851 году Вильгельм и Августа привезли своих детей, Фрица и Луизу, посмотреть Великую выставку. Правда, король Фридрих Вильгельм принял так близко к сердцу пропагандистские ужастики о хрустальном дворце Пакстона и едва не запретил эту поездку. Фриц, хрупкий светловолосый почтительный юноша, не только осмотрел экспозицию, но и познакомился со старшей дочерью английской королевы, Викторией, которой в то время было одиннадцать лет. Спустя пять лет он приехал в Балморал (сопровождаемый в качестве адъютанта неразговорчивым полковником фон Мольтке, переведенным из датской армии в прусскую) и на склонах Лохнагара признался девушке в любви. Ситуация представлялась идеальной: родители – друзья, молодые люди искренне любят друг друга – казалось, мечта принца-консорта близка к воплощению в жизнь. Отцу Фрица было уже около шестидесяти. Можно было ожидать, что через несколько лет Фриц и сам взойдет на прусский трон. С английской супругой, исполненный искренним восхищением всем английским, располагая благосклонным покровительством тестя, молодой король сможет сделать многое для создания либерального правительства и союза с Англией. После реформирования Пруссии все препятствия единству Германии при ее лидерстве исчезнут, и мир в Европе будет обеспечен.
Как известно, эти блестящие перспективы были изменены капризами судьбы. Если бы Вильгельм I и принц-консорт прожили три раза по двадцать и десять лет – предельный срок жизни, указанный в Писании, – и не больше, если бы Фриц прожил столько же, сколько его отец, вероятно, многое бы изменилось. Но сколько? Может ли ход истории действительно зависеть от такого небольшого числа ударов сердца? Разве в Германии не действовали мощные силы, способные остановить Фрица, даже если бы он столкнулся с ними на пике могущества? Когда взвешиваешь все возможности, поневоле приходишь к выводу, что, какими бы ни были привлекательными и желанными планы принца-консорта, он был всего лишь мечтателем, думая, что их можно выполнить в Германии девятнадцатого века. Да, единственное, что было необходимо для их реализации, – это масштабное изменение мировоззрения. Но отсутствовали условия и силы, необходимые для такой перемены. Кроме того, не было никакой гарантии, что Германия, даже объединенная под властью ответственного либерального правительства, станет работать рука об руку с Британией.
Кронпринц, проникшись духом тестя, в 1870 году написал, как много он думает о планах, намеченных принцем-консортом для Германии, и как многое пошло бы иначе, будь он жив. Фриц был подвержен приступам депрессии и неожиданным вспышкам агрессии, говорят унаследованных им от русских предков, от которых ему также досталась физическая хрупкость, которая, вероятнее всего, являлась ключом к его характеру. Честный, разумный, внимательный к другим, он не имел ни желания, ни жизненных сил для доминирования. Тем не менее в войне он показал себя грамотным командующим. Не будучи великим стратегом, он придавал большое значение организации, старался научить людей действовать в команде, не терял головы в кризисных ситуациях, придерживался принятых решений и пользовался уважением в войсках – люди верили, что он искренне заботится об их благе. Говорят, что, фотографируясь, он намеренно принимал особую позу, демонстрируя суровость и энергичность, по характеру ему не свойственные. Однако он считал эти качества необходимыми для занимания своей должности. Таким образом, чувство долга вынуждало его выказывать качества, которых у него не было.
Он был безраздельно предан жене и очень уважал ее таланты, поэтому нередко подчинялся ее более решительному мнению, что многие окружающие, в том числе его собственный сын, презирали. Королева Виктория в 1874 году назвала своего зятя «прямым, честным и добросердечным, но слабым и до определенной степени упрямым, не тщеславным, но до абсурда гордым, как и вся его семья. Он был абсолютно уверен, что нет семьи выше и величественнее, чем Гогенцоллерны. А когда он умер, она написала, что даже собственный сын не мог быть более тяжелой потерей.
«Он был таким хорошим, таким мудрым и так любил меня». Его родственник Эдуард после его смерти написал будущему королю Георгу: «Не забывай дядю Фрица. Он был одним из самых лучших и благородных людей, каких я знал. Разве что он был слишком хорош для этого мира».
Королевская принцесса унаследовала от отца серьезность в достижении цели и добросовестность во всем. Императорский управляющий описывал ее желание «давать образование всем вокруг себя» и называл «по-настоящему трогательной». А ее сын утверждал, что она была окружена «аурой поэзии». От матери она унаследовала эмоциональность и упорство. Однажды, еще ребенком, она застала королеву беседующей с министрами: когда все ее попытки заставить их уйти не дали результата, она топнула ногой и в гневе закричала: «Королева, заставь их подчиняться мне!» Американский посол в Лондоне видел ее в шестнадцатилетнем возрасте и утверждал, что у нее «превосходная голова и сердце большое, как гора». «Пусси» была любимицей отца, как дочь и ученица, и отвечала ему глубокой привязанностью. По его настоянию, будучи еще совсем юной, она написала «Краткий конспект по римской истории» и перевела на английский язык труд Дройзена «Герцог Саксен-Веймарский и германская политика». Учитель, нанятый, чтобы научить ее и принца Уэльского принципам политической экономии, отмечал быструю сообразительность девочки, которой очень нравилась литературная программа. Привычки, привитые в детстве, остались надолго. Она сказала сэру Генри Понсонби, что регулярно читает «Куотерли» и «Фортнайтли ревю», а также журнал по горному делу и металлургии. Большую часть времени, проведенного ею на Парижской выставке, она провела, осматривая хирургические инструменты. Вероятно, она была первой королевской особой, в 1879 году прочитавшей «Капитал». Вскоре после этого она отправила эмиссара, чтобы познакомиться с автором. Вернувшись, эмиссар доложил: «Не он, как бы ему этого ни хотелось, перевернет мир с ног на голову».