Майкл Бальфур
Кайзер Вильгельм и его время. Последний германский император – символ поражения в Первой мировой войне
Оставались социальные демократы – девять депутатов в рейхстаге 1878 года, облако на горизонте размером с человеческую ладонь, которое тем не менее могло стать предвестником урагана. Партия был создана на съезде в Готе в 1875 году путем объединения последователей Лассаля и Маркса. При этом только марксисты считали революцию средством достижения целей. Неизвестным фактором относительно социал-демократов остается степень искренности их веры в революцию. Дальнейшие события показали, что лишь немногие люди на самом деле были более организованными и законопослушными, чем среднестатистический германский рабочий. Разумеется, правым было выгодно считать его опасным анархистом. Тем не менее правых нельзя винить за то, что они верили в намерения социалистов. С одной стороны, многие социалисты сами в них верили. Впечатление усиливалось злобой, выплескивавшейся на всех, кто подвергал сомнению взгляд о необходимости и неизбежности революции. Разумеется, такой взгляд, подразумевавший, что все голосующие за социалистов всего лишь ускоряют неизбежное, являлся слишком хорошим средством привлечения голосов избирателей, чтобы его можно было легко сбросить со счетов. Даже непосредственные цели партии в 1891 году – всеобщее избирательное право, пропорциональное представительство, дифференцированный налог на доход, восьмичасовой рабочий день и неограниченное право объединения в союзы, должно быть, казались такими же радикальными элите тех дней, как они кажутся бессодержательными сейчас. Нельзя не задаться вопросом, как бы развивалась история, если бы все перечисленные цели были сразу достигнуты. Только в подобных спекулятивных размышлениях нет смысла.
Глава 2
Подоплека англо-германских отношений: торговля и колонии
Деформации в германской внутренней политике, вызванные особенностями предшествовавшей истории страны, были еще более неудачными потому, что социальную ткань надо было приспособить не к одной революции, а к двум, промышленной и Французской. К 1870 году Германия как раз начала всю полноту влияния той особенно напряженной стадии, которую переживает каждая страна в начале индустриализации и которую американский писатель назвал «подъемом». Чтобы оценить происходившие события, необходимо вернуться на столетие назад.
Вскоре после окончания американской Войны за независимость скорость роста британского производства начала существенно опережать скорость роста населения. Это обманчиво простое утверждение несет в себе ключ к мировой истории последних двух столетий.
То, что имело место в Британии, не происходило никогда раньше, но, когда это произошло, «оно стало неизбежным, как утрата невинности». Тот факт, что это случилось именно в Британии, объясняется схождением в одном месте многочисленных звеньев исторических причинно-следственных связей, некоторые из которых мы уже упоминали.
1. Важным фактором, сопутствующим росту производительности, является рост скорости, с которой устанавливается оборудование, и, таким образом, поскольку за машины надо платить, скорости капиталовложений. Но это, в свою очередь, требует следующего:
капитал необходимо накопить, и делают это люди, у которых больше денег, чем необходимо для удовлетворения их насущных потребностей, и, таким образом, они могут позволить себе их откладывать;
необходимо развивать банковский механизм до стадии, когда капитал, собранный одними, может быть предоставлен в распоряжение других, для производительного его использования;
кто-то должен быть готов пойти на риск, ссудив свой капитал исходя из разумных ожиданий личных доходов, а другим следует быть готовыми возглавить инновации.
Развитие всех этих факторов в Британии имело место, благодаря столетию, или даже больше, существования стабильного правительства и правовой системы, надежной и неизбирательной, чтобы люди чувствовали уверенность в будущем.
2. Благодаря в основном удобному географическому положению Британии на мировых торговых путях, открытых мореходами шестнадцатого века, а также предприимчивости, с которой эти пути использовались, в Британии получила развитие заморская торговля, сделавшая доступными разнообразные материальные ресурсы и стимулировавшая развитие кредитных и коммерческих институтов. Британия сумела найти новые решения не имевших прецедента проблем. В стране распространился дух инноваций и риска.
3. Вхождение в правительство среднего класса и небольшого сословия сквайров в семнадцатом веке привело к устранению бюрократических преград торговле, связанным с риском операциям и инновациям. Коммерческое мировоззрение проникло в политику в точности так же, как успешные торговцы проникли в ряды аристократов.
4. Сырьевые материалы, остро необходимые на ранних этапах индустриализации, – уголь, железная руда, шерсть и хлопок – либо имелись в достаточном количестве в Британии, либо их было легко ввезти.
5. Научные открытия достигли уровня, когда их можно эффективно использовать в производственных процессах. В первую очередь изобретение парового цилиндра революционизировало процесс снабжения энергией, что сопровождалось резкими изменениями в отношении людей к миру науки. Если веками большинство людей считало физический мир чем-то изолированным от себя, таинственным, непонятным и потому непредсказуемым, теперь они поняли, что в нем действуют доступные пониманию законы, которые можно использовать в своих целях. В этой связи большое значение имели стимулы, которыми внутренний мир и грамотное правительство обеспечили образование и научные исследования. Отметим два наиболее важных применения этого принципа.
Связь, которая существенно увеличила доступность потенциальных рынков (сэр Роберт Пил в 1834 году путешествовал на самой высокой скорости из Рима в Лондон и провел в дороге тринадцать дней, то есть столько же, сколько ему потребовалось шестнадцатью веками раньше; спустя двадцать лет на дорогу у него ушло бы три дня).
Медицина, в которой более ясное понимание причин заболеваний привело к быстрому прогрессу в их лечении и предотвращении, а значит, к ускоренному росту населения.
6. И еще один фактор, требующий внимания, причем один из самых важных: неожиданное увеличение численности людей представляло собой одновременно и проблему, поскольку требовалось больше ресурсов, и благоприятную возможность – увеличение доступной рабочей силы и потенциальных рынков.
Механическое производство изделий в больших количествах стало не только технически возможным, но и, благодаря развитию экономик, основанных на масштабах производства, привлекательным с финансовой точки зрения. Но вся полнота эффекта не была бы ощутимой, если бы одновременно не шел рост потребителей и расширение площадей, на которые было возможно эффективное распределение. Наконец, машины для производственного процесса могли устанавливаться только потому, что имелись свободные финансовые ресурсы, доступные для целесообразного использования.
Перемены в промышленности повлекли за собой трансформацию общества, главным признаком которой стал неуклонный рост стандартов жизни и досуга, широкое распространение грамотности, отчасти из-за потребности промышленности в более образованных рабочих, отчасти из-за желания самих рабочих подняться по карьерной лестнице. Распространению грамотности способствовало использование техники в сфере интеллектуальных коммуникаций. Можно сказать, что происходил глубинный сдвиг в человеческом сознании, выразившийся в переходе от статичного, по большей части привычного общества, к другому, в котором перемены, как правило именуемые «прогресс», принимаются как норма жизни. Изменилось понимание людьми понятия возможного, стимулируемое осознанием существования альтернативных обществ во времени или пространстве, а значит, сопровождаемое переоценкой общепринятых ценностей. Изменились идеи относительно целей, которые должны достигаться совместными действиями в общественной жизни, иными словами, в политике. Но благодаря совершенствованию связи расширение интересов и осознание возможностей шли параллельно с ростом возможностей управления из единого центра, а значит, того, что может быть достигнуто общими действиями. Людям хотелось сделать многое, и с ростом возможностей увеличилось количество того, что может исполнить каждый человек. Жизнь стала интенсивнее. Прежде всего, прогресс заключался в постоянном расширении сфер, в которых проблемы доводились до уровня сознания, где их можно было проанализировать, – важный первый шаг к их решению.
Все эти перемены создали то, что удобно, хотя и неправильно, называть современным разумом. Выдающейся внутренней и международной проблемой столетия является адаптация социальной структуры, чтобы вместить этот разум. Неудивительно, что процессу мешали разного рода неправильные представления и недоразумения. Одно из самых значимых и широко распространенных в Германии недоразумений касалось отношений между либеральной демократией с ответственным парламентским правительством и индустриализацией. В западных европейских государствах, ставших пионерами процесса промышленных инноваций, политическая адаптация к процессу приняла форму либеральной демократии, и потому считалось само собой разумеющимся, что именно она, а не форма, присущая конкретному времени и региону, является неизбежностью. Парламентская страна всегда имеет либеральную парламентскую конституцию. Противоположное тоже принималось. Социальных последствий индустриализации можно избежать, если предотвратить появление либеральной демократии. Узкий закрытый круг элиты тогда сможет пользоваться благами цивилизации, не утрачивая своих социальных привилегий. Но только это извращение правды. Длительный опыт показал, что существуют другие политические формы, вполне совместимые с «современным разумом», и единственное, что никак с ним не совмещается, – это строжайшее сохранение привилегий элитой, положение которой зиждется на рождении и традициях. Немецкая элита, будь она прозорлива, могла бы преуспеть, подчинившись неизбежному, пожертвовав рядом своих привилегий, в надежде сохранить остальные, и попытавшись создать новый политический порядок, в котором она могла бы сохранить максимум влияния. Упрямое сопротивление этих людей либеральной демократии исключило такую политику и обрекло их на итоговое поражение.
Были и другие, более опасные последствия индустриализации. Цели использования машин далеко не всегда являлись мирными. Их применение для войны изменили скорость и масштаб ведения военных действий, эффективность, с которой можно убивать врага, и процент населения. Чье участие в военных усилиях является необходимым. Мольтке познакомил нас с концепцией «стратегической железной дороги» и превратил мобилизацию в процесс, ведущийся по графику. Рост использования новых сырьевых материалов и случайность их распределения по миру сделали взаимозависимыми экономики разных стран. Увеличение числа промышленных районов с населением слишком большим, чтобы его можно было прокормить с местных сельскохозяйственных предприятий, сделало Европу зависимой от заморских поставок. Естественно, это повысило значение блокады как военного инструмента. Одновременно с усилением зависимости друг от друга и, возможно, отчасти в результате этого общества, различавшиеся языком, культурой и традициями, стали острее осознавать себя и других. Процесс развития самосознания индивида сопровождался растущим пониманием различий между людьми, обладающими общими чертами, то есть нациями. Сторонники национального саморазвития общими усилиями необычайно активизировались. Одновременно возникла тревога относительно национальной безопасности, почти инстинктивное желание противопоставить международной взаимозависимости получение контроля над источниками снабжения и транспортными путями. Большинство снабженческих грузов поступало по воде из-за моря (хотя существовали или нет альтернативные источники и пути – другой вопрос). Ни одна армия, пусть даже сильная, не могла обезопасить их доставку. Важность военно-морских сил была ясна всем и каждому, и все внимание, естественно, было обращено на страну, которая заявляла о своем господстве на море и утверждала, что имеет флот больше, чем у двух других держав, вместе взятых. Эта страна стала пионером нового социального порядка и, хотя ее участие в мировой торговле уже пошло на спад, все еще играла в ней ведущую роль. Когда немцы могли посчитать проблему объединения Германии решенной и начали изучать Европу, вопрос их отношений с Британией обрел новую важность.
В Британии движение к механизации возглавила текстильная промышленность. Необходимость в усовершенствованных источниках энергии, чтобы приводить в движение новые веретена и ткацкие станки, привела к развитию парового двигателя, который, когда начал применяться на железных дорогах, революционизировал транспорт. Нужда в машинах, локомотивах и, главное, металлических рельсах обусловила трансформацию металлургической промышленности. Таким образом, ключевыми отраслями промышленности первого этапа развития стали угольная, металлургическая и текстильная, а также железные дороги и судостроение. В них основная работа по обеспечению Британии главным производственным оборудованием завершилась к 1870 году. Однако продукция британских машин предназначалась не только для одной Британии. Другие страны Западной Европы быстро последовали ее примеру. До того как они смогли это сделать, им нужен был капитал с институтами для его накопления и базовые мощности. В обеспечении и того и другого, так же как и готовой продукции, Британия сыграла большую роль. К 1840 году фирма Роберта Стефенсона, к примеру, уже отправляла локомотивы во Францию, Бельгию, Австрию, Германию, Италию и Россию. Середина века стала лучшей порой Британии на континенте. Но в свое время страны, более всего приблизившиеся в Британии по социальным условиям, приобрели собственные железные дороги, текстильные фабрики и заводы по производству локомотивов. Все это делалось не за один день. Прошло время, прежде чем они сумели достичь уровня, уже ставшего обычным на другом берегу Канала. Германии, к примеру, пришлось строить дороги и железные дороги, и только около 1860 года она достигла той же стадии развития, которой Британии достигла к 1830 году. Тем не менее Западная Европа уже не являлась адекватным рынком для излишков британского производства.
В этих обстоятельствах внимание Британии с 1870 года и далее было обращено на поиски новых рынков сбыта. Железные дороги оставались лучшим капиталовложением, только те из них, которые финансировались, находились все дальше от Лондона. Привлекательность заморских стран как места жительства выросшего населения и источников сырья многократно возросла, благодаря их доступности, которую обеспечили сначала пароходы, а потом электрический телеграф. Но затем потребовался дополнительный капитал, чтобы обеспечить не минимальные добавки, которые были бы нужны эмигрантам в своей стране, а основной капитал, необходимый для нового сообщества. В 1870–1874 годах 36,4 % британских инвестиций отправлялись за границу, и хотя впоследствии цифра упала, но до 1914 года все же оставалась выше 25 %. Ни одна другая страна не достигла ничего подобного и на долгое время так не процветала, как Британия.
Инвестированный Британией капитал в основном вернулся для расходования в форме заказов, державших британские предприятия работающими. Там, где заморские территории были колонизированы людьми британского происхождения, заказы в Британии были естественными. Это одно из преимуществ колонизации, существовавшее даже там, где, как в Южной Америке, правительство не перешло в руки британцев. На самом деле главным преимуществом фактического управления в мире более или менее свободной торговли была дополнительная безопасность и стабильность. Но главной выгодой, полученной Британией в результате отправки большой части своих ресурсов за моря, стало полученное ею снижение стоимости приобретения сырья и продовольствия. С 1873 года британский ценовой индекс падал более или менее устойчиво до 1896 года, и в результате реальная заработная плата в 1860–1900 годах возросла на 77 %. Для этого ресурсы отвлекались от развития и модернизации британского промышленного оборудования. Иными словами, британцы предпочли снизить цены, получая более дешевое сырье, а не повышая эффективность производства. Компетентные эксперты считали, что предельное преимущество, которое можно было бы получить, используя ресурсы у себя дома, было бы ниже, так что игра стоила свеч. Процентные ставки указывали в том же направлении, поскольку главной причиной отправки капитала за границу была перспектива – не всегда оправданная, – что там он может заработать больше, чем в Британии. Выбор между двумя альтернативами не всегда делался обдуманно: он следовал из принятия экономической теории, что деньгам должна быть дана свобода отправляться туда, где может быть получена большая прибыль. Чем больше капитала отправлялось за моря, тем меньше его оставалось для вложений дома. Однако по мере роста конкуренции между странами единственной надеждой Британии взять верх было движение на шаг впереди конкурентов, что требовало разработки новых процессов, строительства новых предприятий, то есть инвестирования капитала. Немецкая промышленность, наоборот, получала большую выгоду от того, что больше капитала и квалифицированной рабочей силы оставалось дома, а не отправлялось за моря, чтобы создать империю.
По описанным выше причинам экономическое развитие Германии началось примерно на пятьдесят лет позже Британии. В 1853–1872 годах было основано четыре главных банка Германии. Но как это всегда бывает, подражатель двигался вперед быстрее первопроходца. Объединение страны дало мощный импульс, и в последующие три десятилетия германская экономика, а с ней и германской общество, изменились. В 1860–1870 годах британское производство росло пока еще быстрее германского (32 % против 24 %), но после этого ситуация кардинально изменилась: 1870–1880 годы – 23 % против 43 %; 1880–1890 годы – 16 % против 64 %; 1890–1900 годы – 22 % против 60 %. Когда Германия появилась на мировой экономической сцене, начиналась вторая стадия индустриализации. Ключевыми отраслями промышленности больше не были текстильная и металлургическая. Теперь развивалась сталелитейная промышленность, производство электроэнергии, химикатов, оптики. В этом у Британии не было выраженного преимущества над Германией. Практически ни одно из важных изобретений на этом этапе не было британским. А долю Германии иллюстрируют знакомые всем имена Даймлера, Дизеля и Сименса. Между тем в период 1870–1914 годов в экспорте все же было больше британской продукции, чем германской. До 1910 года Германия оставалась беднее Британии, и даже после этого средний доход британца был выше. Более того, в Британии и эффективность производства была больше, хотя рабочий день был короче. Правда, Германия ее быстро догоняла по всем параметрам. Это неудивительно, и с этим достижением нет повода поздравлять. Оно следует автоматически из того факта, что темпы роста на ранних стадиях индустриализации выше, чем те, которые можно поддерживать, когда основная инфраструктура уже построена. Главной проблемой Германии была высокая доля населения, продолжавшего работать на земле. В вооруженных силах также служила изрядная доля трудоспособного населения. Хотя, если говорить о финансах, расходы на оборону в двух странах не должны были отличаться слишком сильно. (Военно-морской флот стоит больше армии, но требует меньше людей.)
Но самая главная разница между двумя экономиками лежит в сфере инвестиций. Насколько можно утверждать, темпы инвестиций в Германии не слишком отставали от британских (а впоследствии и опередили их), однако в Германии намного большая доля капитала вкладывалась дома. Это отражает не только более высокую потребность из-за более позднего начала. Процентные ставки внутри Германии были почти вдвое выше, чем в Британии, что снижало привлекательность заморских ссуд. Кроме того, германские банки, которые обеспечивали большую часть приемлемых для инвестиций фондов, чем их британские коллеги, вкладывали деньги в тесном взаимодействии с промышленностью и предпочитали близлежащие предприятия, за которыми легче наблюдать. На самом деле Германия обязана большим, чем была готова признать, международному обмену, предлагаемому некоторыми лондонскими рынками, и роли, которую они играли, чтобы облегчить ее зарубежные продажи.
В Британии настороженно относились к быстрому развитию Германии. В 1833 году секретарь комитета тайного совета по торговле назвал Zollverein союзом, задуманным в духе враждебности британской промышленности и британской торговле. Ав 1841 году министр иностранных дел получил предупреждение об объеме и совершенстве товаров, производимых на мануфактурах Германии, которое существенно снизило спрос и отношение к британским тканям на крупных европейских рынках. Существовала ярко выраженная враждебность по теоретическим аспектам к Пруссии в либеральных кругах, и в 1860 году «Таймс» написала: «Она имеет большую армию, но, как известно, неспособную воевать. Никто не считает ее другом, никто не боится ее, как врага. История повествует нам, как она стала великой державой. Почему она таковой остается, не может сказать никто». А в 1847 году лорд Палмерстон отметил: «И Англии, и Германии угрожает одна и та же опасность, нападение России и Франции, по отдельности или вместе. Англия и Германия напрямую заинтересованы во взаимной помощи друг другу, если они желают стать богатыми, едиными и сильными». Боязнь Франции, тот факт, что Пруссия недостаточно сильна, чтобы самой стать угрозой, этнические и династические узы – все это объединилось, чтобы создать в викторианской Англии общее предрасположение ко всему германскому. В 1844 году Джоветт встретился с Эрдманном, учеником Гегеля, в Дрездене, и после этого началось преподавание философии Гегеля в Оксфорде, где к 1870 году она достигла доминирующего положения. Германофилия продолжила свое существование в первые недели Франкопрусской войны, но потом, когда Германия показала себя сильнейшей военной державой, стали появляться сомнения.
В Германии отношение к Англии было разным. Британскими достижениями в материальной сфере восхищались, им завидовали. Многие патриоты желали, чтобы Германия во всем подражала Британии. Либералы довольно долго считали британские практики моделью в конституционных и экономических делах. Ласкер, один из ранних лидеров либералов, провел много времени в Англии, так же как социалист Эдуард Бернштейн. Только восхищение никоим образом не было всеобщим. Поскольку либеральные принципы Британии были прямой противоположностью традиционных прусских взглядов, некоторые пруссаки пользовались этим, чтобы обвинить британцев в том, что они погрязли в материализме. Трейчке, помимо всего прочего, заявил, что немец не может долго жить в английской атмосфере «притворства, ханжества, условностей и пустоты». Говоря модными словами гегельянской логики, они смотрели на Германию как антитезу британской идее и являлись моделью во второй половине девятнадцатого века, в то время как Британия являлась таковой в первой половине. Гегельянский вызов утилитаристам соответствовал вызов Листа Адаму Смиту. Так Британия стала проблемой внутренней политики Германии, хотя даже самые консервативные элементы были готовы верить, что она намного полезнее в роли союзника. Британская уверенность в себе тоже нравилась не всем. В 1860 году некто капитан Макдоналд поссорился с немецким контролером и оказался в тюрьме в Бонне. Когда его дело дошло до суда, немецкий общественный обвинитель заявил, что «англичане, живущие и путешествующие за границей, известны своей грубостью, величайшей надменностью поведения». Это подвигло «Таймс» на весьма ядовитый тон, который, по словам королевы Виктории, не мог не вызвать большого негодования в Германии.
В 1880–1913 годах британский экспорт приблизительно удвоился, даже с учетом изменения стоимости денег. Результатом стало впечатление процветающей экспансии. Хотя, по большому счету, это было правильно, впечатление вводило в заблуждение, потому что в этот период объем мировой торговли почти утроился. То, что британская доля в нем упала с 38,2 % до 27,2 %, неудивительно по многим причинам. Британия не могла надеяться надолго удержать преимущества, полученные ею как пионером процесса индустриализации. Это объясняет парадокс, заключающийся в том, что, в то время как британцы считали, будто становятся все сильнее и сильнее, остальной мир был уверен, что британские силы угасают. Зато германский экспорт вырос на 240 %, а доля страны в мировой торговле – с 17,2 % до 21,7 %. Немцы имели все основания считать, что догоняют более старого, менее предприимчивого и менее эффективного соперника.
Во второй половине 1880-х годов избыточное инвестирование привело к тому, что производство временно превысило потребительский спрос. Экспансия мировой торговли остановилась. Британский экспорт пострадал серьезнее, чем германский. В 1885 году германский экспорт в Голландию впервые превысил британский. То же самое имело место в Швеции и Румынии. Британские производители забеспокоились о конкуренции и, не в первый и не в последний раз, предположили, что любое преимущество, которого добиваются другие страны, является результатом враждебного влияния, а вовсе не более высокой эффективности производства и продаж. На самом деле происходило следующее: в результате развития других стран некоторые британские производители переставали быть экономически выгодными, и страна оказалась перед необходимостью перенаправить ресурсы на другую деятельность. В целом это было нормально. Хотя, к примеру, британский экспорт хлопка и шерсти в 1840–1880 годах увеличился в четыре раза, общий объем экспорта увеличился в пять раз, и доля хлопка и шерсти в нем упала с 56 до 43 %. В 1880–1900 годах, после 20 %-ного снижения цен, объем экспорта хлопка и шерсти снизился на 6 %, а железа, стали и продукции машиностроения увеличился на 40 %. Не было никаких важных причин, указывающих, что Германия могла расширять свой экспорт только за счет Британии. Производственные мощности обеих стран существенно выросли в сравнении с ранним этапом индустриализации, но они обе все еще могли найти рынки для своей продукции. Как показывают данные об экспорте двух стран, до 1914 года обеим странам хватало пространства для развития, а проблемы финансирования и организации, связанные с приведением в соответствие спроса и потребления, надо было сначала увидеть, признать, а потом решать. Но долгосрочные тенденции редко оценивают должным образом индивиды, занимающиеся обеспечением базы для обобщений, и, прежде чем внести изменения, зачастую весьма болезненные, предприятия ищут альтернативные решения, самым очевидным из которых является правительственное регулирование экономических сил.
Когда влияние германской конкуренции заметили в Британии, последовало много шума из-за отказа Германии подписать Парижскую конвенцию об охране промышленной собственности 1883 года. Ходили слухи о дешевых германских товарах, замаскированных фальшивыми ярлыками под британские и наносящие непоправимый вред национальной репутации качества. Подобные случаи, безусловно, имели место. Открытые намеки на необходимость подписания конвенции Германией не нашли отклика, и в 1887 году парламент принял закон о товарных знаках, запрещающий неправильное представление страны происхождения товара и требовавший, чтобы все товары, произведенные за границей, но продаваемые британскими купцами, были соответственно промаркированы. Это соглашение быстро обнаружило, что многие проблемы вызваны британскими дилерами, покупающими дешевые иностранные товары для перепродажи и снабжающие их британскими ярлыками, чтобы создалось впечатление их производства в Британии. Как только товарные знаки обнаружили страну происхождения, покупатели исключили английских посредников и стали покупать напрямую у производителя, что едва ли говорит о том, что товары поддельные или низкокачественные.
Официальное расследование несоответствия британского экспорта привело к возникновению длительной переписки между правительством и торговой палатой и сбору свидетельств от британских чиновников за рубежом. Кое-что из этого звучит до боли знакомо.
«Британский производитель не идет в ногу со временем и не изучает вкусы и желания иностранных покупателей».
«Британцы не изучают рынок с достаточной тщательностью».
«Владельцы заводов Британии презирают мелкую торговлю и не меняют свою продукцию, чтобы удовлетворить спрос, что не указывает на продолжение масштабного бизнеса в будущем».
«Основания для успешной конкуренции с зарубежными производителями – улучшение технических знаний, активизация использования странствующих торговцев, говорящих на местных языках, тщательное изучение спроса, расширение возможностей доставки и оплаты».
«Частые забастовки, имевшие место в последние годы в Британии, явились средством стимулирования конкуренции».
«Нет смысла отрицать, что молодежь, отправляющаяся из Бельгии или Германии за границу, чтобы попытать счастья в торговле, лучше подготовлена, чем наша, в знании языка и методов ведения бизнеса. Они готовы жить проще, чем англичане, работать за меньшую плату, отказывать себе в развлечениях…Они стараются добиться лучших результатов, внимания к мелочам и более восприимчивы к новым возможностям, которые дает научный прогресс».
Таким образом, причины прогресса Германии оказались сравнительно невинными. Официальный отчет, опубликованный в 1888 году, оценил степень этого прогресса: «Германия за последние годы не получила на общих рынках выгод за счет английской торговли. Ее выгоды особые и имеют определенную направленность. Наше превосходство остается, по сути, таким же, как десять лет назад». Могли ли подобные официальные заверения успокоить недовольных, шумно требовавших защиты, сказать трудно. Но в этот момент торговля восстановилась, и, когда экспансия снова стала ощутимой, предположения, что Германия ворует у Британии средства к существованию, больше не находили слушателей. Главным наследием стало существенное улучшение коммерческих служб британского правительства, а также прочно обосновавшиеся в обеих странах чувства подозрительности и непонимания. Немцам нравилось думать, что их несправедливо оклеветали, и они всячески подчеркивали тот факт, что обязательный ярлык «сделано в Германии» является рекомендацией, а не выжженным клеймом. В Британии многие круги считали, что без огня нет дыма.