Марсель Пруст
Германт

– Я знаю, что завтра ваш выходной день, – сказала она Пуллену, – но вам стоит только поменяться с Жоржем, который выйдет завтра и останется послезавтра.

Но послезавтра невеста Пуллена будет занята. Ему было совершенно безразлично, сможет ли он выйти в этот день. Когда Пуллен удалился, все стали хвалить доброту герцогини в обращении со слугами.

– Я просто обращаюсь с ними так, как хотела бы, чтобы обращались со мной.

– Вот именно! Как же им после этого не говорить, что у вас отличное место.

– Нет, это слишком. Но я думаю, что они меня очень любят. Этот немного раздражает, потому что он влюблен и считает долгом напускать на себя меланхолический вид.

В эту минуту Пуллен вернулся.

– Действительно, – сказал г-н де Груши, – вид у него невеселый. С ними надо быть добрым, но не чересчур.

– Призна́юсь, я совсем не свирепая: вся его работа за целый день – сходить за вашими фазанами, сидеть дома, ничего не делая, и скушать свою долю.

– Многие желали бы быть на его месте, – заметил г-н де Груши, ибо зависть слепа.

– Ориана, – сказала принцесса Пармская, – на днях у меня была с визитом ваша кузина д’Эдикур; по-видимому, это женщина выдающегося ума: она принадлежит к роду Германтов, и этим все сказано, но говорят, что у нее злой язык…

Герцог остановил на своей жене долгий взгляд, исполненный деланого изумления. Герцогиня рассмеялась. Принцесса наконец это заметила и спросила с беспокойством:

– Но… разве вы не… разделяете моего мнения?..

– Вы слишком добры, принцесса, уделяя столько внимания выражениям лица Базена. Полно, Базен, не смотрите так, точно вы намекаете на дурные качества наших родственников.

– Он находит ее очень злой? – с живостью спросила принцесса.

– Вовсе нет! – возразила герцогиня. – Не знаю, кто сказал вашему высочеству, что у нее злой язык. Напротив, это добрейшее существо, никогда никому не сказавшее злого слова и никогда никому не сделавшее зла.

– Вот как! – с облегчением воскликнула принцесса Пармская. – Я тоже никогда за ней этого не замечала. Но так как я знаю, что трудно бывает очень умным людям подавить в себе склонность немного позлословить…

– Ну что касается ума, то его у нее еще меньше, чем злости.

– Меньше ума?.. – спросила ошеломленная принцесса.

– Ориана, – жалобным тоном проговорил герцог, бросая направо и налево веселые взгляды, – вы слышали: принцесса сказала, что это выдающаяся женщина.

– А разве нет?

– Она во всяком случае женщина выдающейся толщины.

– Не слушайте его, принцесса, он говорит неискренно; она глупа как гусыня, – громким и хриплым голосом проговорила герцогиня, которая, воспроизводя старую Францию еще ярче, чем герцог, когда он об этом не заботился, часто к этому стремилась, но не в упадочной манере кружевных жабо, как ее муж, а гораздо тоньше, путем почти крестьянского произношения, отдававшего прелестным терпким земляным духом. – Но она превосходнейшая женщина. Кроме того, не знаю даже, может ли глупость, доведенная до этой степени, называться глупостью. Я, кажется, отроду не встречала подобного создания; тут нужен врач, это нечто патологическое: какая-то юродивая, кретинка, недоразвитая, ну как в мелодрамах или как в «Арлезианке». Когда она бывает у меня, я всегда задаюсь вопросом, не наступил ли момент, когда ум ее готов пробудиться, что всегда немного пугает.

Принцесса восхищалась этими выражениями, по-прежнему ошеломленная вердиктом Орианы.

– Она мне передавала, так же как и госпожа д’Эпине, вашу остроту насчет Задиры Гордого. Это прекрасно, – отвечала она.

Герцог Германтский разъяснил мне эту остроту. Мне очень хотелось сказать ему, что брат его, утверждавший, будто он со мной незнаком, ждет меня сегодня вечером, в одиннадцать часов. Но я не спросил Робера, могу ли я рассказывать об этом свидании, и так как приглашение г-на де Шарлюса находилось в противоречии с тем, что он говорил герцогине, я решил, что деликатнее будет промолчать.

– Задира Гордый – это неплохо, – сказал герцог, – но д’Эдикур, вероятно, не передавала вам гораздо более острых слов Орианы, сказанных ей в ответ на приглашение к завтраку.

– Нет; пожалуйста, скажите нам!

– Замолчите, пожалуйста, Базен! Прежде всего я сказала глупость, которая внушит принцессе еще более низкое мнение обо мне, чем о моей дуре кузине. К тому же не знаю, почему я ее называю моей кузиной. Она кузина Базена. А впрочем, и мне доводится родственницей.

– Что вы! – воскликнула принцесса Пармская, испугавшись мысли, что она может найти герцогиню Германтскую дурой, ибо ничто не было в силах низвести герцогиню с пьедестала, на котором она стояла в восторженном представлении принцессы.

– Вдобавок мы уже отняли у нее умственные достоинства; так как слова мои отвергают у нее некоторые качества сердца, то они мне кажутся опрометчивыми.

– Отвергать! Опрометчивые! Как она хорошо говорит! – сказал герцог с притворной иронией, чтобы все полюбовались герцогиней.

– Полно, Базен, не насмехайтесь над вашей женой.

– Надо сказать вашему королевскому высочеству, – продолжал герцог, – что кузина Орианы женщина выдающаяся, добрая, толстая – все, что вам угодно, – но она… как бы это вам сказать… не расточительна.

– Да, я знаю, она большая сквалыга, – прервала его принцесса.

– Я бы себе не позволил так выразиться, но вы нашли верное слово. Это сказывается на всем ее образе жизни, в частности на ее кухне, которая у нее превосходная, но умеренная.

– Это приводит даже к довольно комичным сценам, – вмешался г-н де Бреоте. – Так, например, дорогой Базен, я был у Эдикуров в тот день, когда они ждали Ориану и вас. Были сделаны пышные приготовления, как вдруг под вечер лакей принес телеграмму, извещавшую, что вы не придете.

– Это меня не удивляет! – воскликнула герцогиня, которую не только трудно было заманить куда-нибудь, но она еще и любила, чтобы все об этом знали.

– Ваша кузина читает телеграмму, огорчается, и сейчас же как ни в чем не бывало, решив про себя, что не стоит производить бесполезные расходы ради такой незначительной персоны, как я, подзывает лакея и говорит ему: «Скажите повару, чтобы он отставил цыпленка». А вечером я слышал, как она спрашивала метрдотеля: «Ну? А остатки вчерашнего жаркого? Что же вы их не подаете?»

– Впрочем, надо признать, что еда у нее превосходная, – сказал герцог, думая, что, употребляя это выражение, он напоминает вельможу старого режима. – Я не знаю дома, где бы лучше кушали.

– И меньше, – прервала его герцогиня.

– Это очень здорово и вполне достаточно для такого, вульгарно выражаясь, мужлана, как я, – возразил герцог, – уходишь из-за стола немножко голодным.

– Ну если это в лечебных целях, то стол ее более гигиеничен, чем роскошен. Впрочем, он вовсе не так хорош, как вы говорите, – прибавила герцогиня, не очень любившая, что лучшей кухней в Париже признавалась чья-нибудь другая, а не та, какой потчевала сама она. – Кузина моя похожа на тех страдающих запором писателей, которые раз в пятнадцать лет сносят одноактную пьесу или сонет. Эти вещицы называются маленькими шедеврами, драгоценными пустячками, которых я терпеть не могу. Кухня у Зинаиды неплохая, но ее ценили бы гораздо выше, если бы хозяйка была не такая прижимистая. Есть вещи, которые шеф ее делает прекрасно, и есть вещи, которые ему не удаются. Мне, как и везде, случалось бывать у нее на очень скверных обедах, но они мне повредили меньше, чем обеды в других домах, потому что желудок, в конце концов, более чувствителен к количеству, чем к качеству.

– Словом, чтоб кончить, – заключил герцог, – Зинаида непременно хотела пригласить Ориану к себе завтракать, а так как жена моя не очень любит выходить из дому, то она упорно отказывалась и все допрашивала, не завлекают ли ее обманным способом, под предлогом интимного завтрака, на шумное сборище, тщетно пытаясь выяснить, кто же именно приглашен вместе с ней.

– Приходи, приходи, – настаивала Зинаида, расхваливая вкусности, которыми собиралась угостить ее. – Ты покушаешь пюре из каштанов, называю тебе только его, и будет подано еще семь маленьких буше.

– Семь маленьких буше! – воскликнула Ориана. – Значит, нас будет по крайней мере восемь!

Через несколько мгновений принцесса, поняв, разразилась громоподобным смехом.

– Ха-ха-ха! Значит, нас будет восемь, это восхитительно! Как это хорошо редактировано! – проговорила она, в крайнем напряжении сил припомнив выражение, которое употребляла г-жа д’Эпине и которое на этот раз было более уместно.

– Ориана, как мило то, что сказала принцесса: она сказала, что это хорошо редактировано.

– Это не новость для меня, друг мой, я знаю, что принцесса очень остроумна, – отвечала герцогиня, которая охотно смаковала удачные слова, если они бывали произнесены каким-нибудь высочеством и в то же время восхваляли ее собственное остроумие. – Я очень горжусь тем, что принцесса так высоко ценит мои скромные замечания. Впрочем, я не помню, чтобы я это говорила. А если сказала, то чтобы польстить моей кузине: ведь если у нее было семь буше, то ртов, простите, что я так выражаюсь, перевалило бы за дюжину.

– Ей принадлежали все рукописи господина де Борнье^[128], – продолжала принцесса, как бы желая оправдать свои близкие отношения с г-жой д’Эдикур.

– Как она, должно быть, мечтала об этом, ведь, я думаю, она даже не была с ним знакома, – сказала герцогиня.

– Интереснее всего это переписка с людьми различных стран», – заметила графиня д’Арпажон, которая, находясь в родстве с главными герцогскими и даже королевскими родами Европы, рада была об этом напомнить.

– Нет, была, – возразил не без умысла герцог. – Вы ведь прекрасно помните обед, на котором господин де Борнье сидел рядом с вами!

– Ах, Базен, – прервала мужа герцогиня, – если вы хотите сказать, что я знакома с господином де Борнье, то вы, разумеется, правы, он даже несколько раз приходил ко мне с визитом, но я никак не могла решиться пригласить его, потому что мне пришлось бы каждый раз делать дезинфекцию формалином. Что же касается этого обеда, то я его отлично помню, но он был вовсе не у Зинаиды, которая в жизни своей не видела Борнье и должно быть, думает, когда ей говорят о «Дочери Роланда», что речь идет об одной принцессе Бонапарт^[129], которую прочили в невесты сыну греческого короля; нет, это было в австрийском посольстве. Очаровательный Ойо^[130] вообразил, что доставит мне удовольствие, посадив рядом со мной этого зловонного академика. Мне казалось, что возле меня поместился эскадрон жандармов. Я вынуждена была затыкать нос в течение всего обеда и решалась дышать только на швейцарский сыр!

Герцог Германтский, достигнув своей тайной цели, взглядывал украдкой на лица окружающих, чтобы судить о впечатлении, произведенном словами герцогини.

– Вы говорите о переписке: я нахожу восхитительными письма Гамбетты^[131], – проговорила герцогиня, чтобы показать, что не боится интересоваться пролетарием и радикалом. Господин де Бреоте оценил все значение этой отваги, окинув окружающих упоенным и растроганным взглядом, после чего протер свой монокль.

– Боже мой, какая это была тощища «Дочь Роланда», – сказал герцог Германтский с удовлетворением человека, сознающего свое превосходство над пьесой, на представлении которой он смертельно скучал, а может быть, с тем чувством «suave mari magno»^[132], которое мы испытываем во время вкусного обеда, вспоминая подобные ужасные вечера. – Но в ней было несколько хороших стихов и патриотическое чувство».

Я заметил, что г-н де Борнье меня нисколько не восхищает.

– Вот как? Вы ставите ему что-нибудь в упрек? – с любопытством спросил герцог, который всегда считал, что, если мы дурно отзываемся о мужчине, значит он чем-нибудь нас обидел, а если хорошо отзываемся о женщине, значит у нас начинается с ней флирт. – Я вижу, что у вас зуб против него. Что он вам сделал? Вы нам расскажете? Ну-ну-ну, между вами, наверное, что-нибудь произошло, раз вы его порочите. «Дочь Роланда» – вещь растянутая, но все-таки прочувствованная.

– «Прочувствованная» – очень верное слово для такого пахучего автора, – иронически заметила герцогиня Германтская. – Если ваш бедный сосед когда-нибудь встречался с ним, то вполне понятно, что этот господин сидит у него в носу!

– Я должен, впрочем, признаться вам, – продолжал герцог, обращаясь к принцессе Пармской, – что, не говоря о «Дочери Роланда», в литературе и даже в музыке я человек ужасно отсталый, нет такого старого соловья, который мне бы не нравился. Вы, может быть, мне не поверите, но, когда жена моя садится вечером за рояль, я подчас прошу ее сыграть какую-нибудь старую арию Обера, Боальдье и даже Бетховена! Вот что я люблю. Зато что касается Вагнера, то его музыка моментально меня усыпляет.

– Вы не правы, – возразила герцогиня, – при всех своих невыносимых длиннотах Вагнер все-таки гениален. «Лоэнгрин» – шедевр. Даже в «Тристане» кое-где встречаются любопытные страницы. А хор прях из «Моряка-скитальца» прямо-таки чудо.

– Не правда ли, Бабель, – обратился герцог к г-ну де Бреоте, – мы с вами предпочитаем «Сей дивный уголок как будто предназначен, чтоб люди знатные встречаться здесь могли»?^[133] Это прелестно. И «Фра-Диаволо»^[134], и «Волшебная флейта»^[135], и «Шале»^[136], и «Свадьба Фигаро»^[137], и «Бриллианты короны» – вот это музыка! В литературе то же самое. Я обожаю Бальзака, «Бал в Со»^[138], «Парижские могикане»^[139].

– Ах, дорогой мой, если вы ополчаетесь на защиту Бальзака, то сегодня мы не кончим, подождите, приберегите это на тот день, когда у нас будет Меме. Тот еще лучше, тот знает Бальзака наизусть.

Раздраженный тем, что его прервали, герцог несколько мгновений подержал жену под огнем угрожающего молчания. Его охотничьи глаза были похожи при этом на два заряженных пистолета. Тем временем г-жа де Арпажон обменивалась с принцессой Пармской замечаниями, доходившими до меня неотчетливо, как вдруг я услышал:

– Ах, мадам, сделайте одолжение, я с вами согласна, что он показывает нам мир в уродливом виде, потому что не умеет различать между безобразным и прекрасным или, вернее, потому что вследствие невыносимого своего тщеславия воображает, будто все сказанное им прекрасно; я согласна с вашим высочеством, что в этой вещи есть много смешного, невразумительного, есть безвкусицы, что ее трудно понять, что на чтение ее приходится затрачивать столько усилий, как если бы она была написана по-русски или по-китайски, ведь совершенно очевидно, что это все, что угодно, только не французский язык, зато когда эти трудности преодолеешь, чувствуешь себя вознагражденным, какое богатство воображения!

Начала этой маленькой речи я не расслышал, но в заключение понял не только то, что поэт, неспособный отличить прекрасное от уродливого, был Виктор Гюго, и стихи, требовавшие такого же труда, чтобы проникнуть в их смысл, как русский или китайский язык, были: «Когда является дитя, все старшие веселым криком его встречают»^[140], – то есть произведением из первого периода творчества поэта, пожалуй, более близкой г-же Дезульер^[141], чем Виктору Гюго периода «Легенды веков». Нисколько не находя г-жу д’Арпажон смешной, я ее мысленно ее увидел (первую за этим столь реальным, столь определенным столом, сидя за которым я испытал такое разочарование) в кружевном чепчике, с выбивающимися из него по сторонам длинными завитыми прядями, как их носили г-жа де Ремюза^[142], г-жа де Бройль^[143], г-жа де Сент-Олер^[144], эти изысканные женщины, которые в своих восхитительных письмах с таким знанием и так кстати цитируют Софокла, Шиллера и «Подражание Христу»^[145], но у которых первые стихотворения романтиков вызывали такой же ужас и такое же утомление, какими всегда сопровождалось у моей бабушки чтение последних стихов Стефана Малларме^[146].

– Госпожа Арпажон очень любит поэзию, – сказала герцогине принцесса Пармская, возбужденная пылким тоном речи г-жи д’Арпажон.

– Нет, она ровно ничего в ней не смыслит, – вполголоса ответила герцогиня Германтская, воспользовавшись тем, что г-жа д’Арпажон что-то возражала генералу де Ботрейи и была слишком занята собственными словами, чтобы расслышать то, что прошептала герцогиня.

– Она приобрела вкус к литературе, после того как ее бросили. Доложу вашему высочеству, что расхлебывать все это приходится мне, так как каждый раз, когда Базен забывает ее навестить, то есть почти каждый день, она является ко мне поплакать. Но если она ему надоела, это вовсе не моя вина, и я не могу заставить его ходить к ней, хотя и предпочитала бы, чтобы он был ей чуточку более верен, тогда бы я видела ее немного реже. Но она наводит на него тоску, и в этом нет ничего удивительного. Человек она неплохой, но вы не можете себе представить, до чего она скучная. Каждый день она причиняет мне такие головные боли, что после ее ухода я вынуждена принимать пирамидон. И все это потому, что Базену вздумалось в течение года обманывать меня с ней. И при всем этом иметь лакея, влюбленного в какую-то уличную девку, который дуется на меня за то, что я не предлагаю этой особе покинуть на минутку свой прибыльный тротуар и прийти пить со мной чай! Ах, жизнь – это такая убийственная скука! – томно заключила герцогиня.

Г-жа д’Арпажон наводила скуку на герцога главным образом потому, что с недавних пор он вступил в связь с другой женщиной – маркизой де Сюржи-ле-Дюк. Как раз в это время лакей, лишенный своего выходного дня, обносил стол кушаньями. Он был еще грустен и делал это с большим волнением, ибо я заметил, что, подавая г-ну де Шательро, он так неловко справлялся со своей обязанностью, что несколько раз стукнулся локтем с герцогом. Юный герцог нисколько не рассердился на покрасневшего лакея, а, напротив, весело посмотрел на него светло-голубыми глазами. Веселое расположение г-на де Шательро, казалось мне, служит доказательством его доброты. Однако слишком громкий смех его заставил меня предположить, что разочарование слуги вызывает в нем, напротив, злорадство.

– Знаете, дорогая моя, ведь вы не делаете открытия, говоря нам о Викторе Гюго, – продолжала герцогиня, обращаясь на этот раз к г-же д’Арпажон, которая только что взглянула на нее с выражением беспокойства на лице. – Не воображайте, что вы выдвигаете этого дебютанта. Всем известно, что у него есть талант. Виктор Гюго отвратителен лишь в произведениях последнего периода, в «Легенде веков», других заглавий не помню. Но «Осенние листья» и «Песни сумерек» писал поэт, настоящий поэт. Даже в «Созерцаниях», – прибавила герцогиня, которой никто из собеседников не решился возражать, и не без основания, – бывают еще прелестные вещи. Но, признаюсь, я предпочитаю не забираться дальше «Сумерек»! Кроме того, в прекрасных стихах Виктора Гюго, а такие у него есть, нередко встречаешь какую-нибудь мысль, и даже глубокую мысль.

И с верным чувством, вынося наружу печальную мысль всеми средствами своей интонации, помещая ее за пределы своего голоса и вперив в нее прелестный мечтательный взгляд, герцогиня медленно сказала:

– Вот слушайте:

 
Скорбь – слишком тяжкий плод, и он не созревает
На слабой веточке, с которой может пасть^[147].
 

Или еще лучше:

 
Как мертвые недолговечны!
Еще не став в гробу добычей тленья,
Они уж в сердце обратились в прах^[148].
 

Герцогиня сморщила в разочарованную улыбку грациозную извилину своего скорбного рта и остановила на г-же д’Арпажон мечтательный взгляд своих прелестных светлых глаз. Я начинал с ними осваиваться, так же как и с ее голосом, таким тягучим, терпким и сочным. В этих глазах и в этом голосе я находил много свойств Комбре. В аффектации, с которой этот голос по временам давал почувствовать почвенную грубость, заключалось многое: чисто провинциальное происхождение этой ветви рода Германтов, дольше остававшейся локализованной, более смелой, более дикой, более вызывающей; далее, привычка хорошо воспитанных и умных людей, знающих, что благородство манер заключается не в том, чтобы говорить сквозь зубы, а также наклонность знати охотнее брататься со своими крестьянами, чем с буржуазией, – все те особенности, которые, благодаря царственному положению герцогини, ей легче было выставить напоказ, сбросив с них все покровы. Этот самый голос, по-видимому, был и у ее сестер, которых она терпеть не могла; уступающие ей по уму и почти буржуазно вышедшие замуж, если можно воспользоваться этим наречием применительно к бракам с безвестными дворянами, зарывшимися у себя в провинции или в недрах Сен-Жерменского предместья в Париже, сестры герцогини тоже обладали этим голосом, но по мере своих сил обуздали его, исправили, смягчили, подобно тому как редко кто из нас бывает настолько смел, чтобы сохранить свою оригинальность, и не прилагает стараний уподобиться расхваленным образцам. Но Ориана была настолько умнее и настолько богаче своих сестер, главное же – настолько более в моде, чем они (еще будучи принцессой де Лом, имела влияние на принца Уэльского), что рано поняла всю прелесть своего развинченного голоса и со смелостью, свойственной натуре оригинальной и пользующейся успехом, сделала из него в светском обществе то же, что Режан^[149] или Жанна Гранье^[150] (понятно, я не сравниваю в отношении таланта и значения этих двух актрис) сделали из своих голосов в театре, то есть нечто изумительное и своеобразное, между тем как никому не ведомые сестры Режан и Гранье, вероятно, приложили усилие замаскировать все эти особенности своего голоса как недостаток.

Ко всем этим стимулам развивать свою природную оригинальность любимые писатели герцогини Германтской: Мериме, Мельяк и Галеви – прибавили, наряду с уважением к естественности, стремление к прозаичности, через которую она подходила к поэзии, и чисто светское остроумие, оживлявшее передо мной целые пейзажи. Вдобавок герцогиня способна была, присоединив к этим влияниям художественный вкус, выбрать для большинства слов произношение, наиболее соответствовавшее, как ей казалось, областям Иль-де-Франс и Шампань, стараясь употреблять только те слова, которыми мог бы пользоваться какой-нибудь старый французский писатель (хотя в этом отношении ей и не удавалось сравняться со своей золовкой Марсант). Когда вы уставали от мешанины и пестроты нынешнего языка, то слушать разговор герцогини Германтской, хотя он многого выразить не мог, было большим отдыхом, почти таким же – если вы бывали с ней одни и она еще более суживала и просветляла поток своей речи, – какой получаешь, слушая старую песенку. Глядя тогда на герцогиню Германтскую, я видел заключенное в нескончаемом ясном полдне ее глаз голубоватое небо Иль-де-Франса или Шампани, склоненное под тем же углом, что и в глазах Сен-Лу.

Таким образом, при помощи этих различных формаций герцогиня Германтская выражала сразу старую аристократическую Францию, затем манеру, какой герцогиня де Бройль могла бы одобрять и бранить Виктора Гюго в эпоху Июльской монархии, и, наконец, живой вкус к литературе, берущей начало от Мериме и Мельяка. Первая из этих формаций мне больше нравилась, чем вторая, она больше помогала загладить разочарование, которое я испытал от путешествия и прибытия в Сен-Жерменское предместье, столь отличное от того, как я его воображал, но и эту, вторую, формацию я предпочитал третьей. Впрочем, если герцогиня воплощала Германт почти помимо своей воли, то ее перонизм^[151], ее вкус к Дюма-сыну были надуманными и преднамеренными. Так как вкус этот составлял противоположность моему, то герцогиня обогащала ум мой литературой, когда говорила со мной о Сен-Жерменском предместье, и никогда не казалась мне более глупой представительницей Сен-Жерменского предместья, чем в то время, когда говорила со мной о литературе.

Взволнованная последними стихами, г-жа д’Арпажон воскликнула:

– Святыни сердца тоже прахом стали!^[152] – Потом сказала герцогу: – Месье, вам надо будет написать это на моем веере.

– Бедная женщина, мне ее жалко, – проговорила принцесса Пармская.

– Не соболезнуйте, мадам, она получила то, чего заслуживает, – отвечала герцогиня.

– Однако… простите, что я говорю это вам… ведь она его искренно любит!

– Вовсе нет, она на это не способна, она только воображает, будто любит, как воображает в эту минуту, будто цитирует Виктора Гюго, тогда как она приводит стих Мюссе. Знаете, – продолжала герцогиня меланхолическим тоном, – никто больше меня не был бы тронут подлинным чувством. Но вот вам пример. Вчера она закатила Базену ужасную сцену. Ваше высочество, может быть, думаете, что сцена эта была вызвана тем, что он любит других, что он больше ее не любит? Вовсе нет: он просто не хочет рекомендовать ее сыновей в Жокей-клуб! Разве влюбленная была бы на это способна? Нет, я вам скажу больше, – прибавила герцогиня, подчеркивая слова. – Эта особа на редкость бесчувственная.

Между тем глаза герцога Германтского заблестели от удовлетворения, когда жена его экспромтом начала говорить о Викторе Гюго и продекламировала на память его стихи. Хотя герцогиня часто его раздражала, в такие минуты он гордился ею.

– Ориана, право, изумительна. Она может говорить обо всем, она все читала. Ведь не могла же она предвидеть, что сегодня разговор зайдет о Викторе Гюго. Какую бы тему ни затронули, она готова, она может дать отпор самым ученым людям. Она наверняка покорила молодого человека.

– Давайте переменим разговор, – предложила герцогиня. – Тема его уж очень щекотливая. Вы, должно быть, находите меня старомодной. Я знаю, что в настоящее время считается слабостью любить идеи в поэзии, любить поэзию, в которой есть мысли.

– Это старомодно? – спросила принцесса Пармская с легким испугом, вызванным в ней этой новой волной, которой она не ожидала, хотя и знала, что разговор герцогини всегда приберегает для нее ряд упоительных неожиданностей, всегда способен причинить ей тот захватывающий страх и ту здоровую усталость, после которых она инстинктивно думала о необходимости взять ножную ванну в кабине и пройтись быстрым шагом, чтобы «вызвать реакцию».

– По-моему, нет, Ориана, – сказала г-жа де Бриссак, – я нисколько не сержусь на Виктора Гюго за то, что у него есть мысли, совсем напротив, но я сержусь на него за то, что он ищет их в области уродливого. В сущности, это он приучил нас к уродливому в литературе. И без того достаточно уродливостей в жизни. Отчего бы о них не забывать во время чтения книг? Какое-нибудь тяжелое зрелище, от которого мы бы отвернулись в жизни, – вот что привлекает Виктора Гюго.

– Виктор Гюго все же не настолько реалистичен, как Золя? – спросила принцесса Пармская.

При звуках имени Золя ни один мускул не дрогнул на лице г-на де Ботрейи. Антидрейфусарство генерала сидело в нем слишком глубоко для того, чтобы он пытался его выразить. Его благожелательное молчание, когда касались этих тем, трогало профанов той деликатностью, какую проявляет священник, избегая говорить вам о ваших религиозных обязанностях; финансист, стараясь не рекомендовать руководимых им предприятий; геркулес, обращаясь с вами кротко и не колотя вас кулаками.

– Я знаю, что вы родственник адмирала Жюпьена де ла Гравьера, – сказала мне со сведущим видом г-жа де Варамбон, статс-дама принцессы Пармской, превосходная, но ограниченная женщина, рекомендованная когда-то принцессе матерью герцога.

Она не сказала мне до сих пор ни слова, и, несмотря на замечания принцессы и мои собственные протесты, мне так и не удалось разубедить ее в том, что у меня нет решительно ничего общего с адмиралом-академиком, мне вовсе неизвестным. Упорное желание статс-дамы принцессы Пармской видеть во мне племянника адмирала Жюпьена де ла Гравьера заключало в себе нечто крайне забавное, однако ошибка г-жи де Варамбон была лишь грубым и резким примером множества более легких и тонких ошибок, преднамеренных или непреднамеренных, которыми сопровождается наше имя на «фишке», составляемой о нас светом. Помню, как один приятель Германтов, очень желавший со мной познакомиться, объяснил мне свое желание тем, что я хорошо знаю его кузину, г-жу де Шосгро: «она прелестна, она вас очень любит». Напрасны были мои настойчивые возражения, что здесь какая-то ошибка, что я незнаком с г-жой де Шосгро. «В таком случае вы знакомы с ее сестрой, это все равно. Она встречалась с вами в Шотландии». Я никогда не бывал в Шотландии, но напрасно взял из добросовестности на себя труд сообщить об этом моему собеседнику. Г-жа де Шосгро сама сказала, что меня знает, и, по-видимому, была искренно в этом убеждена в результате какой-то первоначальной путаницы, так как при встречах со мной неуклонно подавала мне руку. А так как общество, которое я посещал, было тем же, что и общество г-жи де Шосгро, то моя скромность была лишена смысла. Я не был знаком с г-жой де Шосгро, но мое знакомство с ней, со светской точки зрения, соответствовало моему положению в обществе, если можно говорить о положении такого молодого человека, каким я тогда был. Таким образом, сколько бы неверного ни говорил обо мне приятель Германтов, он не принижал и не возвышал меня (светской точки зрения) в представлении, которое сохранил обо мне непоколебленный. А в общем, если мы не играем комедии, скука вечно исполнять в жизни одну и ту же роль на мгновение рассеивается, как если бы мы поднялись на подмостки, когда другие составляют о нас ложное представление, считают, что мы близки с незнакомой нам дамой, что мы с ней познакомились во время прелестного путешествия, никогда нами не совершавшегося. Ошибки весьма распространенные и часто приятные, когда они не так упорны, как та, которую совершала и от которой не отказалась до самой смерти, как я ей ни возражал, тупоумная статс-дама принцессы Пармской, навсегда утвердившаяся в убеждении, что я родственник скучного адмирала Жюпьена де ла Гравьера.

– Она не сильна умом, – сказал мне герцог, – и кроме того, ей не следует совершать много возлияний: она, видно, находится под легким влиянием Бахуса.

В действительности г-жа де Варамбон пила только воду, и герцог сказал это лишь для красного словца.

– Золя не реалист, мадам, он поэт! – отвечала принцессе герцогиня Германтская, вдохновленная критическими статьями, которые она прочитала в последние годы, приспособив их к своему личному вкусу. Приятно встряхиваемая до сих пор умственной ванной, в которую ее окунали в этот вечер и которую она считала чрезвычайно благотворной для себя, отдаваясь парадоксам, волнами налетавшим на нее один за другим, принцесса Пармская привскочила из страха быть опрокинутой, когда налетел на нее этот огромный последний вал. Прерывающимся голосом, точно она теряла дыхание, принцесса проговорила:

– Золя – поэт!

– Ну да, – со смехом отвечала герцогиня, восхищенная видом задыхавшейся принцессы. – Пусть ваше высочество обратит внимание, как он возвеличивает все, чего ни касается. Вы мне скажете, что он касается исключительно того, что… приносит счастье! Но он делает из него нечто огромное; создает эпическую навозную кучу! Это Гомер выгребных ям! Ему не хватает прописных букв, чтобы написать фразу Камброна^[153].