Виктор Гончаренко
Больное место

Глава 1

1

МОЩНЫЙ динамик под потолком кобальто-сульфатного цеха надрывался из последних сил: – Дежурный электрик! К микрофону! Дежурный электрик… где тебя носит, ответь!

Егор ремонтировал тельфер и пока шел к замурованному в стене титановой пластинке, похожей на дуршлак, голос Ивана, старшего по смене, перешел на лай.

– Говори! Я занят на упаковке гидрата…

– Бросай свою упаковку, мигом – в прибанник! Насос встал, раствор зумф заливает… Быстрее!

В бетонном сооружении на трехметровой глубине, прозванном прибанником, а по сути преисподней, двигатель от жары часто перегревался, и тепловое реле срабатывало за смену несколько раз. Когда обмотка не выдерживала, яму заливало горячим раствором зеленого цвета. Толстой гофрированной трубой аппаратчики откачивали оттуда густую жижу. Следом вниз спускался электрик, отключал кабель, крутил наощупь скользкие болты и снимал раскаленную станину. Затем в ход шла ручная лебедка. И это было только началом. Поэтому всякий раз дежурный отодвигал момент «нисхождения в ад».

– Отойди от двигателя подальше, может, только автомат выбило. Отойди, говорю, кнопку не трогай – запущу сам,– предупредил аппаратчика Егор. Он добрался до главного распределительного щита, взялся за ручку на черной карболитовой крышке. В ту же секунду его оглушил пронзительный звонок. У Егора перехватило дыхание: « Иван под напряжением!» А звонок все не умолкал.

В чувство Егора привела жена:

– Будильник с ума сошел, – шепотом объяснила она, – я тут не причем, жму – не выключается. Ты спи, хоть до обеда. Я сына отведу, потом – на автобус. А ты спи.

Егор снова закрыл глаза. Юрка Копьев поздно сменил его, во втором часу ночи. Это с ним бывает. Ему-то ничего, а ты пока в душ, пока добежишь до остановки, да доедешь до дома – уже третий час. Однако сон исчез. Надо подниматься и ехать.

Рекаев сел в автобус, уцепился за поручень на задней площадке. Он ехал в Старый город. Но не на базар, поскольку была не суббота и не воскресенье, и не за газом для кухонной плиты – баллоны он поменял только позавчера. Предстояла встреча, которая вызывала у него двойственное чувство. Это у него бывало: как будто и хочешь выглянуть из-за угла, и боязно.

Старый ЛиАЗ громко скрипел и устало замирал возле очередной остановки. Егор смотрел в окно и все сомневался: а надо ли ему ехать, не лучше ли выйти прямо сейчас, затопить печку, сходить за водой, а после почитать…

Возле проходной никелькомбината автобус пошел на проход – никто не вышел и не сел. На заводе синтезспирта салон заполнили шумные химики. Его продукция предназначалась отнюдь не для внутреннего употребления, отправлялась отсюда тоннами, однако устоять перед девяноста градусами было сложно. То, что обозначалось в документах сложной формулой, отдавало новыми галошами, и охранники на проходной могли их унюхать. Но если спирта хватануть за минуту до конца смены, то ничего. А обнюхивать за территорией никому не позволено.

Переезд перед путепроводом не пропускал: подходил очередной состав с тарой, то есть с цистернами. Железнодорожник с поднятым бесцветным от солнца флажком строго смотрел на колонну машин, придерживая другой рукой шлагбаум, чтобы ненароком не поднялся. Оглушительный грохот состава вперемешку со звоном колес застрял у Егора в ушах на целый километр, до самой улицы Жданова. На площади Гагарина он пересел на трамвай. Единственное свободное сиденье оставалось за длинноволосым парнем в красной рубахе с солидным портфелем у ног. За окном мимо проплывали свежевспаханные поля, зеленеющие деревья, вскоре показался пост ГАИ перед мостом через Урал, старогородской рынок.

Водитель объявил: «Улица Советская!» Пассажиров здесь вышло много. Парень с портфелем обогнал всех и скрылся вдалеке. Егор остановился возле хозяйственного магазина, в тени которого сидели бабки с зеленым луком, укропом, чесноком и молоком, изучил афиши возле кинотеатра, направился к перекрестку, соблюдая правила дорожного движения. Нужный дом, под номером восемьдесят четыре стоял на углу – двухэтажный, старой постройки.

Сразу за тяжелой дверью вверх вела крутая деревянная лестница со скрипучими ступенями. Ее сменил слабо освещенный коридор со стенами серого цвета. Рекаев нерешительно направился на звук пишущей машинки. За ней, склонясь, трещала клавишами девчушка с химической завивкой. Секретарш Рекаев не долюбливал – строят из себя… Однако эта только взглянула:

– К Альберту Петровичу? Проходите – на месте.

Просторную, светлую комнату занимал человек за большим столом плотного телосложения в галстуке. Он кивнул и показал на стул:

– Сейчас я…

Альберт Петрович бегал глазами по листку бумаги. Егор исподтишка осматривался: в углу шкаф, набитый книгами, по бокам кабинета стулья. Хозяин кабинета поднял голову:

– Вот ты какой, оказывается! В ударники еще не вышел, пятилетку выполняешь?

Он подробно расспросил Рекаева, где родился, как учился, какую профессию получил, служил ли в армии и неожиданно закончил:

– Давай-ка переходи к нам! Заметки у тебя вполне зрелые, добротные, то, что надо! Я ведь тоже не из интеллигентов, а из монтажников. Сколько ты зарабатываешь, сто восемьдесят? Здесь твоя ставка будет сто тридцать пять, плюс гонорар сорок пять, следовательно – ничего не теряешь! А образование – дело наживное. Молодой, выучишься еще.

Редактор говорил напористо, убедительно, и Егор вышел из кабинета корреспондентом городской газеты. Вдогонку редактор посоветовал:

– Зайди в парикмахерскую… несолидно как-то. Скромнее надо…

2

ТАКОГО исхода он не ожидал. Он плыл по течению вместе со всеми. Школа, во втором классе – октябренок, в седьмом – комсомолец, после восьмого – профтехучилище. А как иначе, если родился по заводскому гудку, если роддом барачного типа стоял рядом с комбинатом. Мать принесла последыша домой, а молоко кончилось: семеро братьев и сестер все выпили. Егорку таскали на соседнюю улицу к сердобольной молодухе, разрешившейся первенцем. Рос как степная трава. Окрестная ребятня определила пацана вместо боковой штанги футбольных ворот. Одну обозначал булыжник, другую – он, который умел только сидеть. А потом был день, который приходит ко всем по-разному. Сазан получил пас, обвел Косого, но ему под ноги кинулся толстый Толян. Сазан ударил что есть сил, угодив Егору мячом точно в лоб. Ему показалось, что голова с оглушительным звоном раскололась надвое. Кто-то побежал к колонке, принес в фуражке воды, плеснул Егору в лицо, он открыл глаза и с того момента обрел сознательную память.

Каменистая возвышенность отделяла поселок от предприятия, который круглые сутки дымил, громыхал, пыхтел, свистел и выбрасывал высоко вверх тонны пыли. Поселок в документах значился как Первомайский, но народ звал Майкой. Он сроду не видел белого снега. Извергнутый из труб шлак шуршал по плечам и головам, оседал на вывешенном белье, которое зимой, перед тем, как заносить домой, выбивали, а летом вытряхивали. В жару под сорок срывались и поднимались воронкой вихри, именуемые орским дождиком.

Безостановочно клокотали шахтные печи плавильного цеха. Раскаленные агрегаты охлаждались водой, которую следовало куда-то девать. Жертвой индустриализации стал степной ручей, протекающий издалека мимо комбината и впадающий в озеро. Оно звалось Луцевым, по фамилии первого поселенца. Рядом еще два: Пасюково и Верблюжье. Водоемы наполнились крутым кипятком. От былого пристанища для несметной дрофы, утки и гуся остались одни воспоминания, зато образовалась огромная баня под открытым небом.

Так появилась Горячка. В своем истоке, за забором комбината, она бурлила в узкой промоине со скользкими, цвета вороненой стали, краями и дышала опасным жаром. Дальше ее нрав постепенно стихал. Обитатели низких мазанок, расположенных вдоль озер, прокапывали от их русла канавы к своим огородам, где выращивали помидоры, огурцы и капусту. Никель, кобальт, и кто знает, что там было еще, обеспечивали обильные урожаи.

Чем дальше от истока, тем шире становилась Горячка. Дальний берег первого озера едва угадывался в теплых испарениях, поднимающихся плотными слоями по примыкающей многометровой стене шлакоотвала. На ближний берег шли семьями, компаниями и поодиночке. Одни – помыться, вторые – постирать, третьи – попарить кости. Считалось, нет лучшего средства от ревматизма, чем Горячка. Ночами сверху из громадных ковшей железнодорожного состава с грозным рокотом обрушивался жидкий шлак, озаряя небо и добрую половину поселка.

Во втором озере речка, вырвавшись из протоки, намыла чистейшего песка и образовала мелкий плес к радости местной ребятни, не умолкавшей до глубокой темноты. А Горячка бежала дальше, ее опять ожидали узкое русло и перемена названия. Быстрянка, утомившись от долгого пути, успокаивалась, замедляла ход, раздаваясь в разные стороны и в глубь, и наконец встречалась с Уралом. В месте слияния плавай хоть в холодной, хоть в горячей воде, а хочешь – одновременно в разных: ощущения непередаваемые.

3

ПОСЛЕ разговора с редактором стены коридора словно раздвинулись, а лампочка стала ярче. Но автобус, на обратном пути, казалось, полз, как черепаха. Он остановился возле комбината, раскрыл двери сменным рабочим. А мне ведь больше с ними не ездить, спохватился Рекаев, ни к семи утра, ни к часу ночи, не обливаться потом вместе Володей Бойко, Яшкой Ткачем и Петром Яковлевичем по колено в затопленном зумфе, не жечь подошвы сапог на прокалочных печах, ремонтируя тельфер. Не налить больше в стакан водки в душной распределительной подстанции и махнуть под несмолкаемый гул магнитных пускателей, контакторов и автоматов. А если на новом месте ничего не получится и придется возвращаться как побитой собаке под ухмылки и смешки? Мысли теснились и путались… С какими глазами опять идти к старшему электрику цеха Михайлову, который взял его назад после очередного увольнения «по собственному».

Дома он все рассказал Инне. Жена узнала о его слабости, как он называл свои сочинения, в первый же вечер знакомства. Надо было как-то обратить на себя ее внимание, и он без предупреждения вспомнил давнишние строки, написанные еще до армии:

У наших женщин большой и славный путь,

Он розами усыпан по колено.

Когда-нибудь засыплется по грудь,

Вот трудно будет им ходить, наверно.

– Это что, – не поняла Инна, – зачем? Грудь-то причем! Ты не эротоман, случайно, с этими, как их…с излишествами?

– Это образ такой, от чувств. Как чувствовал, так и выразил. Баловался в юности, – смущенно признался он.

– Не выдумываешь? А дальше там как?

Егор приободрился:

– Дальше не пошло почему-то. У меня есть другое:

Вот и кончилась наша сказка,

Все стоит на своих местах:

Протянула оглобли коляска,

Нагоняя тоску и страх.

– Это мне не очень, – вздохнула Инна. – Грустное…

– Есть повеселее. Называется «Намедни резали свинью», – объявил он:

Таращилась жена в ночную тьму,

Ей не спалось. А может, что болело.

Муж шевельнулся у стены – дай обниму.

Греха здесь нет: на то оно и тело.

Погасла страсть и снова тишина.

Жена взбивает мятую подушку.

Муж захрапел и поняла она:

Ее бессонница от стервы свахи Лушки.

Намедни резали свинью, потом гуляли.

Сват тут же окосел – с утра не жрамши был.

Не в кон шутил: мы вас сюда не звали,

Лез целоваться – знать, шары залил.

Гулянка, стало быть, пошла к закату

И съели все, чего еще сидеть.

Сват на хозяйку заругался матом,

Жена – к дверям: смотри не долго, Петь.

Муж возвернулся только на рассвете

С потухшим взором, загнанный, как вол

И на вопрос законный: – «Ты, что ль, Петя?»

Вливал в себя спасительный рассол.

После последних слов Инна озадаченно молчала.

– Шутка! Это я под Высоцкого…Ее под гитару надо, не отличишь! – спохватился он. После женитьбы Егору было уже не до стихов. А Инна помнила:

– Иди, пока зовут, не каждого зовут на такую работу. Галстук будешь носить. Жалко вот, в шахматы не умеешь. Там люди умственного труда, культура… А Михайлов тебя поймет, он умный дядька.

Старший электрик цеха в самом деле не стал вспоминать о том, как Рекаев с семьей два года назад собрался во Владивосток, как не доехал, попал в Новый Узень, помыкался, вернулся домой. Он поставил свою закорючку на заявлении, заключив:

– Будешь, значит, Егор, в печати представителем от рабочего класса. Не забывай этого. Будем теперь читать твои статьи, только правду пиши, а не то назад заберем!

Девятнадцатого мая Рекаев предстал перед редактором в белой рубахе, галстуке, выглаженных брюках и начищенных туфлях. Альберт Петрович, одобрил его взглядом, довольно улыбнулся, крикнул в раскрытую дверь: – Валя, найди Сухова, срочно мне!

Пришел взъерошенный очкастый парень в клетчатой рубахе с засученными рукавами, мятых штанах, Редактор объявил:

– Бери себе в отдел, Григорий Алексеевич, учи, будь ему наставником, как на производстве. Плечи у него крепкие – загружай, из рабочих он.

Отдел промышленности располагался в большой комнате. Три стола пустовали, за четвертым под портретом Брежнева разговаривал по телефону человек средних лет с гладко зачесанными волосами. Он держал трубку двумя руками: левой прижимал ее к уху, в правую, сложенную кульком, громко диктовал:

– …Вдохновленная решениями съезда партии, бригада формовщиков во главе с коммунистом, инициал вэ – Владимир, Мышкиным пересмотрела свои социалистические обязательства, точка. Она решила… повысить производительность…Успеваешь?

Сухов указал на соседнее место:

– Твое будет, занимай. Корочки себе сделай первым делом. Для начала сочини заметку про передовика какого-нибудь. Обратись в профком, а лучше – в партком, там кандидатуру подберут. А хочешь – побудь в редакции, осмотрись, а завтра с утра … Короче, как хочешь сам. Как зовут-то? Меня – Григорий.

– Егор.

– Почти тезка. Ну, давай, мне дежурить скоро…

Тот, который диктовал, закончил разговор:

– Новый литсотрудник? Как фамилия? Так это твой материал ко мне попал, про ветерана с осколком и у него рана открылась? Хороший финал, мне понравился, особенно последняя фраза. Цепляет, знаешь, даже литературой немного отдает.

Рекаев смутился, но было приятно:

– Мне удостоверение полагается, где их выдают? В бухгалтерии?

– В бухгалтерии зарплату выдают. Это тебе ответсек устроит, вон та дверь направо. Фотография есть?

Ответственным секретарем оказался тот самый парень в красной рубашке из трамвая, только теперь он был в пиджаке и галстуке, звали его Михаил Черняев. Он красивым почерком оформил документ, тиснул печать, выдал фирменный блокнот и поинтересовался:

– Я еще нужен?

Рекаеву даже стало неловко от такого внимания. На следующий день к обеду он сдал рукопись заведующему отделом. Героем публикации стал плавильщик из родного цеха, с грамотами и орденом. Егор хорошо знал его не один год, написал легко. Сухов пробежал текст, поправил в двух местах и вернул:

– Вполне. Отдай на машинку.

Он взглянул на часы, вскочил со стула и заспешил куда-то по коридору. Подошло время обеда. Кабинет опустел, смолкли телефоны, угомонились пишущие машинки, перестала хлопать входная дверь. Завотделом быстро вернулся, порылся в бумагах на столе, отыскал чистый лист:

– Чего скучаешь, пошли козла забьем!

В отделе партийной жизни стоял синий туман от сигарет. Четверо сидели за столом кругом, за их спинами суетились трое других, всматриваясь в крепко сжатые ладони игроков, и громко командовали:

– Да ты дублись, не зевай! Головой думай, а не другим местом – отруби ему!

В кабинете, насквозь пропитанном историческими решениями двадцать пятого съезда ЦК КПСС, слаженными усилиями парторганизаций, патриотическими починами коммунистов-передовиков, казалось, за какие-то полчаса сменились декорации. Померкли в густом дыму шкафы с умными, важными книгами и брошюрами, а вместе с ними и Генеральный секретарь, сурово взирающий с портрета на стене. Соперники лихорадочно прикидывали предстоящие ходы для решающего удара. Наконец один из них, моргнув партнеру, ударил со всего маху костяшкой по столу так, что черная лента домино подскочила и развалилась на составные части. Следом раздался оглушительный рев. Проигравший, седовласый человек с внушительным носом, в потертом пиджаке с короткими рукавами, набросился на своего напарника:

– Ты, семь раз…на букву мэ, зачем суешь свой пятерочник! Засунь его, знаешь куда?

– А чем мне еще ходить, у меня пустой оставался!

– Ну и сидел бы себе с ним. Заплати за интерес!

– С какого перепугу! Расчет поровну…

– С такого…, в магазин тогда побежишь!

Освободившееся место занял Сухов:

– Николай Николаевич, давайте со мной! Со мной не пропадешь.

– Садись, Гришка, надо успеть отыграться, обед заканчивается. Смотри в оба!

– Не в оба, а в четверо – у меня же очки!

К Рекаеву подошел ответсек:

– Пошли в типографию, покажу как и что. Тебе на этой неделе дежурить.

Далекий от полиграфии Егор в цехах был поражен, сколько труда вложено в каждый номер газеты, в которую заворачивают колбасу, которая валяется на улице и стоит всего 2 копейки. Черняев подвел его к одному из линотипов, извлек из приемника только что отлитую, еще горячую строку – «Е. Рекаев» уже без прежнего уточнения – «электромонтер никелькомбината».

4

РОДИТЕЛИ Егорки поначалу крестьянствовали, но после поголовной коллективизации, после палочек-трудодней вместо хлеба, перебрались в город. На только что пущенном комбинате требовались рабочие руки, обещали зарплату. Семья ютилась в низкой избенке из самана. На столе по-прежнему – картошка в мундире, одежда, обувка – одно рванье. Однажды Семеныч вернулся с работы под градусом и объявил:

– Я, мать, в гору пошел, в коммунисты записался. Авангард, то исть, руководящая сила. Спереди всех буду, теперича должон робить лучше всех, а также в кружок политграмоты записался…

К празднику 7 Ноября Почетную грамоту ему и в самом деле дали. Председатель цехового собрания Степан Задорожный, вручив награду, предоставил слово новому стахановцу-передовику. Федор Семеныч повернулся к залу и оробел: сотни глаз и все смотрят на него.

– Ну что ж… тогда, – начал он. Однако больше ничего путного на ум не пришло.

– Ты про свои планы скажи, про пятилетку, – стал помогать Задорожный.

Но язык у Семеныча онемел, и речь получилась короткой:

– А планы мои такие – будут работать еще крепче! Да здравствует товарищ Сталин, наш вождь и гениальный генеральный секретарь всех народов!

Он слесарил, держался на хорошем счету, а денег не хватало. А тут еще займы пошли – то на электрификацию, то на индустриализацию, то сразу на всю пятилетку. Наконец на комбинат пришел Иван, старший сын. Следующий, Петька, школу заканчивал, его ждала та же проходная. Жизнь постепенно налаживалась. Через пару лет в дробильном цехе работали уже трое Рекаевых. Приближалось по всем признакам светлое будущее.

Но началась война. Никель шел на танки, предприятие считалось оборонным, и все специалисты имели бронь. Конечно, фронт – не мед, да и тыл – не сахар. От двенадцатичасовой смены, без выходных возле шахтных печей, на дробилках, лентах спекания шихты, электролизных ваннах люди шатались, а кормежка – по карточкам. Иждивенцы – не в счет. Поздним вечером мать с соседкой пробрались на пшеничное поле подсобного хозяйства за колосками. Их обнаружил объездчик на лошади, загнал кнутом в амбар, запер на замок. По законам военного времени женщин ждали суд и срок.

Им повезло: мужик оказался добрым, сжалился, только напугал, а то бы ребятишки остались без мамок. У одних только Рекаевых пятеро, которые вставали и засыпали с одной мыслью – что бы такого съесть. В ход шли щавель, паслен, лебеда. После лебеды подташнивало, а когда приходила пора укладываться спать на полу в ряд, на стене то появлялись, то пропадали неясные тени. Им казалось, смотрят кино. В ту осень трехмесячную Ниночку удавила скарлатина. Малютка заходилась жалобным криком, не закрывая рот с крохотным ярко-красным язычком в белых точках, пылала жаром. На третьи сутки, лишь кряхтела, а под утро перестала дышать.