Сигрид Унсет
Кристин, дочь Лавранса

VI

Впоследствии Кристин могла припомнить далеко не все из сказанного ей братом Эдвином. Но она ушла от него с удивительно ясной, спокойной и примиренной душой.

Раньше она боролась с глухим и тайным страхом и пробовала упрямо говорить себе: нет, она не так уж тяжело согрешила! Теперь же она чувствовала, что брат Эдвин показал ей ясно: конечно, она согрешила, ее грех состоял в том-то и в том-то, и она должна признаться в нем и попытаться нести его достойно и терпеливо. Она старалась вспоминать об Эрленде без нетерпения – и когда думала о том, что он не дает ей знать о себе, и когда тосковала по его ласкам. Нужно лишь оставаться верной и полной доброжелательства к нему. Она думала о своих родителях и обещала самой себе, что воздаст им за всю их любовь, как только они справятся с тем горем, которое она причинит им своим разрывом с семейством из Дюфрина. И пожалуй, больше всего думала о словах брата Эдвина, что она не должна искать утешения в ошибках других людей; она сама чувствовала, что стала смиренной и доброй, и скоро увидела, как легко для нее снискать людскую дружбу. Ей тогда пришла в голову утешительная мысль, что все-таки не так уж трудно ладить с людьми, и ей стало казаться, что, наверное, все не так уж трудно сложится и для нее с Эрлендом.

Вплоть до того дня, когда она дала Эрленду слово, она всегда усердно старалась делать только то, что хорошо и справедливо, – но тогда она делала все по слову других. А теперь она сама чувствовала, что выросла из девушки в женщину. Это имело гораздо большее значение, чем те горячие тайные ласки, которые она принимала и расточала, и означало не только то, что теперь она вышла из-под опеки отца и подчинилась воле Эрленда. Эдвин возложил на нее бремя, и она должна была теперь сама отвечать за свою жизнь, да и за жизнь Эрленда тоже. И она готова была нести это бремя достойно и красиво. С этим жила она среди сестер монахинь на рождественских праздниках; и хотя во время торжественных богослужений, мира и радости она чувствовала себя недостойной, все же утешалась мыслью, что скоро наступит час, когда она снова сможет оправдаться.

* * *

Но на другой день после Нового года в монастырь совершенно неожиданно приехал господин Андрес Дарре с женою и всеми пятерыми детьми. Они хотели провести конец Рождественских праздников с городскими друзьями и родичами, а в монастырь заехали потому, что хотели взять к себе Кристин погостить на несколько дней.

– Я подумала, дочь моя, – сказала фру Ангерд, – что тебе вряд ли будет неприятно увидеть лица новых людей.

* * *

Семья из Дюфрина жила в красивом доме, в одном из дворов недалеко от замка епископа, – дом этот принадлежал племяннику господина Андреса. Внизу была большая комната, где спали слуги, а наверху – прекрасная горница с настоящей кирпичной печью и тремя хорошенькими кроватями: в одной спали господин Андрес с фру Ангерд и своим младшим сыном Гюдмюндом, который был еще ребенком, в другой – Кристин с двумя хозяйскими дочерьми: Астрид и Сигрид, а в третьей – Симон со старшим братом Гюрдом.

Все дети господина Андреса были красивы, Симон менее других, но все-таки люди считали, что и он недурен собой. И Кристин заметила еще больше, чем в свой последний приезд в Дюфрин, год тому назад, что и родители, и все братья и сестры особенно прислушивались к словам Симона и делали все, что тот хотел. Все в семье сердечно любили друг друга, но единодушно и без зависти предоставляли Симону первое место.

Семья проводила время шумно и весело. Ежедневно посещались церкви, делались пожертвования, а каждый вечер устраивались дружеские сборища и пиры, молодежь же играла и плясала. Все выказывали Кристин самое дружеское расположение, и никто, казалось, не замечал, как мало она веселилась.

По вечерам, когда в горнице тушили свет и все расходились по своим кроватям, Симон имел обыкновение вставать и переходить туда, где лежали девушки. Он охотно просиживал некоторое время на краю кровати, обращаясь с речью преимущественно к сестрам, но под покровом темноты тихонько клал руку на грудь Кристин и долго держал ее так – Кристин бросало в пот от неприятного, тяжелого чувства.

Теперь, когда ощущения ее стали острее, она хорошо понимала, что есть многое, о чем Симон по своей гордости и застенчивости не мог ей говорить, раз он замечал, что она не хочет этого. И она чувствовала странную горечь и злость к нему, так как ей казалось, что он хочет быть лучше того, кто взял ее, – хотя Симон и не подозревал о его существовании.

Но однажды вечером, когда они все были в гостях и танцевали в другом доме, Астрид и Сигрид остались там ночевать у своей подруги. Когда остальные члены семьи вернулись поздней ночью домой и улеглись спать в горнице, Симон подошел к кровати Кристин, взобрался туда и лег поверх мехового одеяла.

Кристин натянула на себя одеяло до самого подбородка и крепко прижала руки к груди. Немного спустя Симон протянул руку и хотел положить ее на грудь Кристин. Она почувствовала шелковую вышивку на рукаве его рубашки и поняла, что Симон не снимал ничего из одежды.

– Ты такая же застенчивая в темноте, как и при свете, Кристин, – сказал Симон и усмехнулся. – Одну-то руку ты все-таки можешь дать мне подержать? – спросил он, и Кристин протянула ему кончики пальцев. – Не кажется ли тебе, что у нас есть о чем поговорить, раз так случилось, что мы можем немного побыть наедине? – произнес он.

Кристин подумала, что нужно ему рассказать… И ответила:

– Да. – Но затем не могла вымолвить ни слова.

– Нельзя ли мне лечь под одеяло? – снова попросил он. – В горнице сейчас так холодно… – И Симон забрался между меховым одеялом и шерстяной простыней, в которую Кристин завернулась. Он охватил рукою ее изголовье, но так, что не касался ее.

Так лежали они некоторое время.

– За тобою не так-то легко ухаживать, – сказал Симон и безнадежно засмеялся. – Ну, я обещаю тебе, что даже не поцелую тебя, если тебе это неприятно. Но ведь ты же можешь хоть поговорить со мною?

Кристин облизнула губы кончиком языка, но все-таки молчала.

– Мне кажется, ты дрожишь, – снова начал Симон. – Ведь это же не значит, что ты имеешь что-то против меня, Кристин?

Она чувствовала, что не может солгать Симону, и потому сказала «нет», но и только.

Симон полежал еще немного, сделав попытку снова завязать разговор. Но наконец опять засмеялся и промолвил:

– Видно, по твоему мнению, на нынешний вечер я должен удовольствоваться тем, что ты ничего не имеешь против меня, и радоваться этому! Ну и гордая же ты!.. А все-таки ты должна поцеловать меня, тогда я уйду и не буду больше мучить тебя…

Он принял от нее поцелуй, поднялся и спустил ноги на пол. Кристин подумала: «Вот сейчас я скажу ему то, что должно быть сказано!» – но Симон был уже у своей кровати, и Кристин услышала, что он раздевается.

* * *

На другой день фру Ангерд была не так ласкова с Кристин, как обычно. Молодая женщина поняла, что мать Симона, вероятно, слышала кое-что ночью и решила, что невеста ее сына приняла его далеко не так, как, по ее мнению, следовало бы.

Вечером Симон заговорил о том, что он думает обменяться конем с одним из своих друзей. Он спросил Кристин, не хочет ли она пойти с ним и посмотреть коня. Кристин согласилась, и они вместе пошли в город.

Стояла свежая, прекрасная погода. Ночью выпал легкий снежок, а теперь светило солнце и подмораживало, так что снег хрустел под ногами. Кристин было очень приятно пройтись по морозу. Поэтому когда Симон вывел на улицу того коня, о котором говорил, то она довольно оживленно обсуждала его со своим женихом; она знала толк в лошадях, потому что всегда много бывала с отцом. А конь был красив – такой мышино-серый жеребец с черной полосой вдоль хребта и подстриженной гривой, хорошо сложенный и живой, но небольшой и не очень крепкий.

– Он недолго выдержит на себе человека в полном вооружении, – решила Кристин.

– Нет, но я и не предназначаю его для этого, – сказал Симон.

Он вывел коня на пустырь за домами, заставлял его бегать и ходить шагом, ездил сам на нем и хотел, чтобы и Кристин попробовала проехаться. Поэтому они довольно долго оставались на покрытом снегом белом лугу.

Наконец, когда Кристин кормила коня из рук хлебом, Симон, который стоял, облокотившись на конскую спину, неожиданно сказал:

– Мне кажется, Кристин, что вы с моей матерью как будто не ладите друг с другом?

– Я не имела в помыслах досаждать чем-нибудь твоей матери, – сказала Кристин, – но мне не о чем говорить с фру Ангерд!

– Ты, очевидно, считаешь, – промолвил Симон, – что тебе и со мною не о чем говорить! Я не хочу навязываться тебе до времени, Кристин, но ведь так дальше не может продолжаться, – мне никогда не удается поговорить с тобою!

– Я никогда не была разговорчивой, – сказала Кристин, – сама это знаю и уверена, что ты не сочтешь за большую потерю, если у нас с тобой ничего не выйдет!

– Ты отлично знаешь, что́ я думаю об этом, – ответил Симон и посмотрел на нее.

Кровь бросилась ей в лицо. И Кристин стало больно, что ей все-таки не противно ухаживание Симона. Немного спустя он сказал:

– Не Арне ли, сына Гюрда, не можешь ты позабыть, Кристин? – Кристин глядела на него неподвижным взором; Симон продолжал, и голос его был мягок и ласков: – Я не стану упрекать тебя за это – вы росли вместе, как брат и сестра, и этому едва минул год. Но можешь верить мне, что я хочу тебе добра…

Лицо Кристин совершенно побелело. Никто из них не говорил больше ни слова, когда они в сумерках шли по городу. В конце улицы, в зеленовато-голубом воздухе стоял серп молодого месяца, обхватив рогами блестящую звезду.

«Всего лишь год», – думала Кристин и не могла припомнить, когда она в последний раз вспоминала об Арне. Ей стало страшно, – может быть, она легкомысленная, порочная и дурная женщина, – всего лишь год тому назад она видела Арне в гробу и думала, что уже никогда в жизни не сможет радоваться… И она беззвучно застонала, ужасаясь непостоянству своего собственного сердца и непрочности всего земного. Эрленд, Эрленд! Неужели он может позабыть ее? И все же, казалось, еще хуже, если сама она когда-нибудь сможет позабыть его!

* * *

Господин Андрес отправился со своими детьми на большой рождественский прием в королевском дворце. Кристин увидала всю роскошь и убранство дворца; были они и в том зале, где сидел король Хокон с фру Исабель Брюс, вдовой короля Эйрика.^[51] Господин Андрес прошел вперед и приветствовал короля, его дети и Кристин остановились несколько позади. Кристин думала обо всем, что говорила ей фру Осхильд; она вспомнила, что король был близким родичем Эрленда – их бабушки со стороны отцов были сестрами, – а она была соблазненной любовницей Эрленда и не имела никакого права находиться здесь, особенно среди таких хороших и достойных людей, как дети рыцаря Андреса.

И вдруг она увидела Эрленда, сына Никулауса, – он подошел к королеве Исабель и стоял, склонив голову и прижав руку к груди, выслушивая обращенные к нему слова; на нем была коричневая шелковая одежда, в которой он был на гильдейском празднике. Кристин спряталась за спины дочерей господина Андреса.

Когда фру Ангерд много времени спустя подвела своих трех дочерей к королеве, Кристин уже нигде больше не видела Эрленда; но она, впрочем, и не осмеливалась поднять глаза. Она спрашивала себя, не находится ли Эрленд где-нибудь в зале; ей казалось, что она чувствует на себе его взгляд, но ей, кроме того, казалось, что все смотрят на нее, как будто зная, что она лгунья, которая носит золотой обруч на распущенных по-девичьи волосах!

* * *

Его не было в том зале, где угощали молодежь и где молодежь танцевала, когда убрали столы. В этот вечер Кристин должна была танцевать рука об руку с Симоном.

Вдоль одной из длинных стен стоял прикрепленный к полу стол, и королевские слуги всю ночь ставили на него пиво, мед и вино. Один раз, когда Симон подвел ее к столу и пил за ее здоровье, Кристин увидела, что Эрленд стоит совсем рядом с нею, за Симоном. Он смотрел на нее, и рука Кристин задрожала, когда она принимала кубок из рук Симона и подносила его к губам. Эрленд горячо шептал что-то человеку, сопровождавшему его, высокому и сильному, красивому пожилому мужчине, который недовольно качал головой и, казалось, очень сердился. Сейчас же после этого Симон снова увел Кристин танцевать.

Она не знала, сколько времени тянулся этот танец, песня лилась без конца, и каждая минута казалась долгой и мучительной от тоски и беспокойства. Наконец танец кончился, и Симон снова увлек ее к столу с напитками.

Один из друзей подошел к Симону и заговорил с ним, а потом отвел его на несколько шагов в сторону, к кучке молодых людей. Тут перед нею вырос Эрленд.

– Я должен сказать тебе так много, – прошептал он, – и не знаю, с чего начать… Господи Иисусе, Кристин, что с тобой? – быстро спросил он, увидав, что лицо ее побелело как мел.

Она видела его смутно, как будто пелена воды спустилась между их лицами. Он взял со стола кубок, отпил и протянул его ей. Кристин показалось, что кубок слишком тяжел или же рука у нее словно вывернута из плечевого сустава; она не смогла поднять кубок ко рту.

– Так вот как, ты пьешь со своим женихом, а со мной не хочешь? – тихо спросил Эрленд, но Кристин уронила кубок из руки и упала вперед, прямо в объятия Эрленда.

Она очнулась, лежа на скамейке; голова ее покоилась на коленях какой-то незнакомой девушки. Ей распустили пояс и отстегнули большую застежку, скалывавшую платок на груди; кто-то хлопал ее по ладоням, а лицо у нее было смочено водой.

Она поднялась и села. В кольце окружавших ее людей она мельком увидела лицо Эрленда, бледное и больное. Сама она чувствовала такую слабость во всем теле, словно все ее кости растаяли, а голова сделалась какой-то большой и пустой; но где-то в глубине души таилась одна-единственная ясная и полная отчаяния мысль – ей нужно поговорить с Эрлендом.

И она сказала Симону Дарре, стоявшему рядом с нею:

– Мне было слишком жарко – тут горит так много свечей… И я не привыкла пить столько вина…

– Лучше тебе теперь? – спросил Симон. – Ты напугала всех… Может быть, ты хочешь, чтобы я проводил тебя домой?

– Лучше обождать, пока твои родители соберутся уходить, – спокойно сказала Кристин. – Но сядь сюда, я не могу больше танцевать. – Она хлопнула ладонью по подушке рядом с собою и протянула другую руку Эрленду: – Садитесь сюда, Эрленд, сын Никулауса, я не успела договорить слова привета! Ингебьёрг не так давно сетовала, что вы теперь совсем забыли ее.

Она увидела, что ему гораздо труднее совладать с собою, чем ей, и ей стоило большого труда удержаться от легкой нежной улыбки, просившейся на уста.

– Поблагодарите девицу, что она все еще помнит обо мне, – сказал он заикаясь. – Я уже боялся, что она забыла меня.

Кристин помедлила немного. Она не знала, что бы ей такое сказать, что походило бы на послание от ветреной Ингебьёрг и вместе с тем могло бы быть правильно понято Эрлендом. Тут в ней поднялась горечь от чувства беспомощности в течение всех этих месяцев, и она сказала:

– Дорогой Эрленд, как вы можете думать, что мы, девушки, забудем человека, который так красиво защищал нашу честь?..

Она увидела, что слова ее подействовали на него как удар по лицу, и сейчас же раскаялась в них, но тут Симон спросил, о чем она говорит. Кристин рассказала ему об их с Ингебьёрг приключении в лесу на Эйкаберге. Она заметила, что Симону это не особенно понравилось. Тогда она попросила его пойти к фру Ангерд и спросить ее, не поедут ли они скоро домой; она все-таки очень устала.

Когда тот ушел, она взглянула на Эрленда.

– Просто удивительно, – тихо сказал он, – что ты такая находчивая – этого бы я о тебе не подумал!

– Я должна была научиться скрывать и прятаться, ты отлично знаешь это, – мрачно сказала она.

Эрленд тяжело дышал; он все еще был очень бледен.

– Тогда, значит, это так? – прошептал он. – Но ведь ты обещала обратиться к моим друзьям, если это произойдет! Бог свидетель, я думал о тебе каждый день, не случилось ли самое худшее…

– Я знаю, что ты считаешь худшим, – коротко сказала Кристин. – Можешь не бояться этого. Но мне кажется гораздо хуже, что ты не захотел послать мне ни слова привета… Или ты не понимаешь, что я хожу там, среди монахинь, как чужая, залетная птица?.. – Она остановилась, почувствовав подступающие слезы.

– Не потому ли ты сейчас проводишь время с семейством из Дюфрина? – спросил он.

И это так огорчило ее, что она не могла ответить.

Она увидела входящих в дверь фру Ангерд и Симона. Рука Эрленда лежала у него на колене, совсем близко, но ей нельзя было взять ее…

– Я должен поговорить с тобою, – горячо сказал он, – мы не сказали друг другу ни одного путного слова!..

– Приходи на Крещенье к обедне в церковь Святой Марии, – быстро сказала Кристин, вставая, и пошла навстречу Симону и его матери.

Фру Ангерд была очень внимательна и ласкова к Кристин на обратном пути и сама уложила ее в постель. С Симоном ей не пришлось говорить до следующего дня. Он сказал тогда:

– Каким образом могло случиться, что ты передаешь приветы этому Эрленду от Ингебьёрг, дочери Филиппуса? Не прикладывай к этому руку, если между ними какие-нибудь тайные отношения!

– Между ними, вероятно, ничего нет, – сказала Кристин. – Она просто болтунья!

– И еще мне кажется, – сказал Симон, – что ты должна была бы стать осторожней и не бродить по лесам и дорогам с этой сорокой.

Но Кристин горячо напомнила ему, что они были не виноваты в том, что заблудились. И тогда Симон больше ничего не сказал.

На следующий день семья из Дюфрина отвезла Кристин обратно в монастырь, перед тем как самим ехать домой.

* * *

Эрленд каждый день в течение целой недели приходил к вечерне в монастырскую церковь, но Кристин ни разу не удалось обменяться с ним ни единым словом. Ей казалось, что она чувствует себя соколом, прикованным к жердочке, с колпачком на глазах. Кроме того, ее огорчало каждое слово, сказанное ими друг другу при последней встрече, – не так все должно было бы произойти. Напрасно она себе повторяла, что все это обрушилось на них так неожиданно, что оба они едва знали, что говорят.

Но однажды вечером, уже в сумерки, в приемную комнату пришла красивая женщина, которую можно было принять за жену горожанина. Она попросила позволения повидать Кристин, дочь Лавранса, и сказала, что она жена торговца платьями и муж ее только что возвратился из Дании с красивыми плащами; Осмюнд, сын Бьёргюльфа, хочет подарить один из них своей племяннице, и девушка должна пойти с ней и сама выбрать, какой ей больше нравится.

Кристин получила разрешение пойти с женщиной. Ей показалось непохожим на дядю, что тот захотел сделать ей дорогой подарок, и странным, что он послал за ней незнакомую женщину. Женщина сперва была неразговорчива и скупо отвечала на расспросы Кристин, но, когда они уже очутились в городе, вдруг сказала:

– Я не хочу обманывать тебя – ты такое прекрасное дитя, – я скажу тебе все, как оно есть, а ты уже решай сама. Это не твой дядя послал меня, но один мужчина, – может быть, ты можешь угадать его имя, а если нет, то не ходи со мной! У меня нет мужа, и я должна поддерживать свою жизнь и жизнь своих близких тем, что содержу постоялый двор и пивную; тут не приходится слишком бояться ни греха, ни городских стражников; но я не хочу предоставлять свой дом, чтобы тебя обманывали за моим порогом.

Кристин остановилась и покраснела. Она почувствовала странную боль и стыд за Эрленда. Женщина сказала:

– Я провожу тебя обратно в монастырь, Кристин, но ты должна немного заплатить мне за беспокойство – рыцарь-то обещал мне большую награду; но и я тоже была когда-то красивой и тоже была обманута. А потому помяни меня, пожалуйста, в своей вечерней молитве – зовут меня Брюнхильд Муха!

Кристин сняла кольцо с пальца и подала его женщине.

– Ты честно поступила, Брюнхильд, но если этот человек не кто иной, как мой родич Эрленд, сын Никулауса, то мне нечего бояться: он хочет, чтобы я его помирила с моим дядей. Можешь не беспокоиться, но спасибо тебе, что ты хотела предостеречь меня.

Брюнхильд Муха отвернулась, чтобы скрыть улыбку.

Она повела Кристин через переулки за церковью Клемента на север, к реке. Здесь стояло несколько обособленных домиков на склоне речного берега. Они зашли между каких-то изгородей, и тут подошел к ним Эрленд. Оглядевшись по сторонам, он снял с себя плащ, закутал в него Кристин и надвинул ей капюшон на самое лицо.

– Что ты думаешь о моей уловке? – негромко и быстро спросил он. – Ты, верно, считаешь, что я поступил нехорошо, но мне нужно поговорить с тобой.

– Пожалуй, нам мало пользы думать о том, что хорошо и что нехорошо, – сказала Кристин.

– Не говори так, – взмолился Эрленд. – Вся вина лежит на мне… Кристин, я тосковал по тебе каждый день и каждую ночь, – прошептал он у самого ее лица.

Дрожь пробежала по ее телу, когда она на мгновение встретилась с его взором. Она почувствовала себя преступницей, что могла думать о чем-либо, кроме любви к нему, когда он так смотрит на нее.

Брюнхильд Муха ушла вперед. Эрленд спросил Кристин, когда они вошли во двор:

– Хочешь, пройдем в жилую горницу или же поговорим наверху в светличке?

– Как хочешь, – отвечала Кристин.

– Наверху холодно, – тихо сказал Эрленд. – Придется лечь в постель…

И Кристин только кивнула.

Только Эрленд запер за ними дверь, как Кристин очутилась в его объятиях. Он сгибал ее, как тростинку, ослеплял и душил поцелуями, в то же время нетерпеливо срывая с нее оба плаща, которые бросил на пол. Потом он поднял девушку в светлой монастырской одежде высоко на руки и понес ее на свою постель. Испуганная его бурным порывом и своим собственным внезапным влечением к нему, Кристин обняла его и спрятала лицо на его плече.

В светличке было так холодно, что при свете стоявшей на столе свечи они видели пар от своего дыхания. Но в постели было много разных одеял и мехов; сверху лежала большая медвежья шкура, и они натянули ее на себя и покрылись ею с головой. Кристин не знала, сколько времени она пролежала там в его объятиях, когда Эрленд заговорил:

– Теперь нужно поговорить о том, что должно быть сказано, моя Кристин, – я, право, не смею задерживать тебя слишком долго!

– Я посмею остаться здесь на всю ночь, если ты захочешь, – прошептала она ему в ответ.

Эрленд прижался щекою к ее щеке:

– Тогда я не был бы твоим другом! И так уже все достаточно плохо, но я не допущу, чтобы по моей вине люди злословили о тебе.

Кристин не отвечала – слова его больно отозвались в ее сердце: она не понимала, как это может говорить так он, приведший ее сюда, в дом Брюнхильд Мухи! Сама не представляя, откуда она могла это узнать, она поняла, что дом этот не был пристойным местом. А он, по-видимому, ожидал, что все произойдет именно так, как оно произошло, потому что у него уже была приготовлена кружка с медом за пологом у кровати.

– Я думал было, – снова начал Эрленд, – что если не будет никакого другого выхода, то я увезу тебя насильно в Швецию – фру Ингебьёрг^[52] хорошо приняла меня осенью и припомнила родство между нами. Но я несу расплату за грехи свои – ты знаешь, я уже раз убегал из отечества и не хочу, чтобы тебя сравнивали с той, другой!

– Возьми меня с собою к себе в Хюсабю, – тихо сказала Кристин. – Я не в силах больше жить в разлуке с тобой и быть в монастыре среди других девушек! И твои и мои родные будут, наверное, настолько добры и разумны, что позволят нам сойтись и примирятся с нами…

Эрленд со стоном стиснул ее в своих объятиях:

– Я не могу увезти тебя с собою в Хюсабю, Кристин!

– Почему не можешь? – тихо спросила она.

– Элина приехала туда осенью, – сказал он немного спустя. – Мне ее никак не заставить уехать от меня, – с жаром продолжал он, – только разве вынести насильно из дома, усадить в сани и увезти куда-нибудь! Но мне кажется, этого я не смогу сделать – она привезла с собою обоих наших детей…

Кристин чувствовала, что она словно падает куда-то все ниже и ниже. Голосом, замирающим от страха, сказала она:

– А я думала, что ты уже разошелся с нею…

– И я так думал, – коротко ответил Эрленд. – Но она, очевидно, прослышала в Эстердале, где жила, что я подумываю о женитьбе. Ты видела человека, с которым я был на рождественском празднике, – это мой приемный отец Борд, сын Петера, из Хестнеса. Вернувшись из Швеции, я поехал к нему, побывал также и у своего родича Хеминга, сына Алфа, в Салтвике; я беседовал с ними обоими о том, что собираюсь ныне жениться, и просил их помочь мне. Об этом прослышала Элина…

Я предложил ей требовать от меня все, чего она хочет, для себя самой и для детей, но ее муж Сигюрд… Говорят, он не переживет этой зимы… И тогда никто не может воспрепятствовать нам жить вместе…

Я ночевал в конюшне с Хафтуром и Ульвом, а Элина – в горнице, в моей постели. Могу себе представить, как мои слуги славно посмеялись надо мною за моей спиной…

Кристин не могла произнести ни слова. Немного спустя Эрленд снова заговорил:

– Ты знаешь, в тот день, когда между нами состоится обручение, она должна будет наконец понять, что ей ничто уже не поможет… Она уже не имеет надо мной никакой власти!.. Но тяжело с детьми. Я не видел их целый год – они красивые… А я мало что могу сделать, чтобы обеспечить их будущее. Им едва ли бы очень помогло, если бы я даже и смог жениться на их матери.

По щекам Кристин медленно потекли слезы. Тогда Эрленд сказал:

– Разве ты не слыхала, о чем я говорил с родственниками? И они очень были довольны, что я хочу жениться. Тогда я сказал, что хочу жениться на тебе, и ни на ком другом.

– Это им, верно, не понравилось? – спросила наконец Кристин безнадежным тоном.

– Разве ты не понимаешь, – мрачно сказал Эрленд, – что они могли сказать мне только одно: они не могут и не хотят ехать со мною к твоему отцу, пока не будет расторгнут договор между тобою и Симоном, сыном Андреса! Наше положение, Кристин, не стало легче оттого, что ты провела Рождество с семьей из Дюфрина.

Кристин совершенно пала духом и тихо плакала. Она уж и раньше чувствовала, что в любви ее было что-то дурное и бесчестное, а теперь увидела, что вина в этом ее собственная.

Она дрожала от холода, встав немного спустя с постели, и Эрленд закутал ее в оба плаща. На улице было уже совсем темно, и Эрленд проводил Кристин до кладбища церкви Святого Клемента; а Брюнхильд провела ее оставшуюся часть пути до Ноннесетера.