Рок Бриннер
Империя и одиссея. Бриннеры в Дальневосточной России и за ее пределами

Ибо строительство железной дороги ставило гораздо более масштабный вопрос: кто имеет право решать, велика такая цена или нет, – народ России, наполнявший национальную казну, или царь и его министры, ее опустошавшие? Или, быть может, историки: оглядываясь на прошлое, пользуясь всеми преимуществами ретроспективного взгляда, лишь они могут отследить все последствия, проистекшие из любого решения, а затем до бесконечности спорить друг с другом, отстаивая полезность каждого?

Война с Японией была ненамеренным следствием пассивно-агрессивной имперской политики, начавшейся с покупки царем лесной концессии Бринера. Николай был личностью душевной, теплой и искренней, но его воспитывали служаки и натаскивали на непреклонную диктатуру – тонко чувствующего благородного господина готовили к бесчувственной тирании: его легко могли сбить с толку такие настойчивые интриганы, как Витте и Безобразов, а позднее – Распутин. России пока что не требовалась железная дорога на Дальний Восток – разве что для запугивания Азии; Николай это понимал. И со своими тысячами квадратных километров тайги России вовсе не требовался лес из Кореи; это было известно Жюлю. Тем не менее мой прадед предпочел передать свою концессию от императора Кореи императору России.

Чрезмерное упрощение российской истории – искажение, и все же историки единодушны: непродуманная и катастрофически проведенная война с Японией обозначила собой начало конца имперской России. Даже империи – особенно они – склонны прыгать выше собственной головы. Концессия Бринера в Корее послужила той переломной точкой, в которой территориальные амбиции России превзошли ее способности, и «железный мост через всю Россию» завел чересчур далеко.

Всю войну семейство Бринеров – три мальчика и три девочки, возрастом между десятью и двенадцатью годами – боролось с обстоятельствами; но их богатство, разумеется, предоставляло гораздо больше возможностей, чем многим другим жителям Владивостока. Для начала, «Бринер и компания» теперь сами владели судами – и довольно крупной судоверфью притом, – которые могли при нападении на город перевезти всю семью в безопасное место. А если слишком опасным становилось напряжение в самом городе, они за несколько часов могли пересечь Амурский залив в Сидеми – даже ночью, при необходимости, поскольку Жюль на острове Кроличий построил маяк. Но Сидеми располагалось лишь в нескольких десятках километров от северного края Кореи, поэтому, если японские войска вздумали бы пойти маршем на Владивосток, они бы неизбежно оказались на участке Бринеров и Янковских без предупреждения. Нечего и говорить, что этот участок патрулировали хорошо обученные и обмундированные дружинники Михаила Янковского.

«Во Владивостоке военного времени была масса предпосылок для беспокойства»^[57], – писал историк Стивен, – учитывая постоянный поток солдат и матросов на поездах и судах. Но беспокойный послевоенный гнев стал гораздо тревожнее после отмены военного положения. Вместе с миром настала демобилизация 90-тысячных войск, и бо́льшая часть их проходила через город, где все еще случались вспышки насилия: матросы и грузчики выясняли отношения с гарнизонной пехотой. Целые отрезки Транссиба иногда перекрывали бастующие, отчего создавались опасные заторы, и прижелезнодорожные городки переполнялись целыми полками безденежных озлобленных солдат, иногда – по целым неделям. Из тюрем и каторг по всему региону во время и вскоре после войны освобождались сотни, если не тысячи заключенных; все они тоже тянулись к Владивостоку и сосредоточивались преимущественно у множества опиекурилен в издавна существовавших корейских и китайских кварталах. Мак по-прежнему выращивался китайцами в дебрях Маньчжурии, и по всему Дальнему Востоку к опиекурильням относились терпимо – взять, к примеру, район Миллионки во Владивостоке. Но потасовки между докерами, солдатами, матросами и уголовниками подпитывались водкой по тридцать центов за пинту.

«Полная анархия»^[58], по словам военного губернатора, воцарилась во Владивостоке 12 ноября 1905 года после чтения царского манифеста в соборе^[59]: следующие три дня в уличных столкновениях погибло 38 человек, некоторые – прямо перед домом Бринеров на Светланской. Вспышка эта носила чисто политический характер – те, кто поддерживал избранную Думу, сражались со сторонниками абсолютного самодержавия.

• 6 •

Смута после революции 1905 года постепенно улеглась, и Жюль Бринер – ему уже исполнилось пятьдесят семь – сосредоточился на новом предприятии, которому суждено будет сыграть значительную роль на следующем отрезке российской истории. Девятью годами ранее, уже готовясь ко встрече с корейским императором, он начал осуществлять громадный горнодобывающий проект, хотя до сих пор ввести его в строй толком не удалось. Сначала его отвлекала корейская концессия, затем Боксерское восстание, за ним – Русско-японская война и революция 1905 года, но в итоге ему удалось запустить одно из ценнейших и долговечнейших своих промышленных предприятий, а с ним и основать новый городок, выстроенный в глуши практически на пустом месте. Так к его империи, прежде охватывавшей судоходство и добычу леса, добавилось горное дело.

В 1896 году знакомые искатели женьшеня, заходившие к Янковскому за пантами, молодыми рогами пятнистых оленей, которых разводил у себя на полуострове Янковский, – они также использовались в традиционной восточной медицине, – принесли ему образцы руды, найденные в пятистах километрах к северу от Владивостока. Образцы увидел Жюль; китайцы думали, что это серебро, и предложили показать ему место, где они их нашли. В образцах действительно содержалось серебро, но главным образом – каламин, высококачественный цинксодержащий минерал. Подвергнув образцы анализу, Жюль призвал на помощь талантливого русского исследователя Сергея Масленникова. Несколько месяцев спустя небольшая поисковая партия, в составе которой находился известный немецкий геолог, выступила в тайгу Сихотэ-Алиня вдоль реки, которую немногочисленные местные жители называли Тетюхе.

Искатели женьшеня провели их нелегким путем, последний отрезок – пешком, разведчикам пришлось отбиваться от диких кабанов, а подъем на восемьсот футов в горы был опасен. Там в подлеске расчистили небольшую площадку, в склоне горы, ровно в том месте, где были найдены первые образцы, пробили шурф. После долгих изысканий немецкий геолог объявил, что запасы руды на этом участке стоят ее извлечения. В 1897 году, приобретя у российского правительства права на добычу полезных ископаемых, Жюль водрузил здесь металлический знак пятнадцатифутовой высоты, определявший этот участок как «Первый рудник». В том году выработка оказалась незначительной – всего тысяча тонн. Меж тем 17-летний юноша по имени Федор Силин помогал геологоразведочным партиям Бринера отыскивать и другие горизонты залегания руд на горе, обещавшие богатую добычу цинка и свинца. Бригады рабочих вручную рыли там открытые карьеры. Позднее разработали еще несколько горных отводов, названных Жюлем в честь жены и детей: «Натальевский», «Борисовский», «Леонидовский» и т. д. – то были серные рудники с большим содержанием свинца, цинка и серебра. Несколько этих рудников действуют и сейчас, столетие спустя.

В 1897 году, по пути в Санкт-Петербург перед тем, как предложить концессию на реке Ялу царю Николаю II, Жюль начал планировать для этого места крупное механизированное производство. Никогда еще не начинал он такого громадного и сложного предприятия – глубоко в тайге, без местной рабочей силы и поселка, где она могла бы размещаться. Он уже убедился, что перевозить руду по суше через горы невыгодно; придется доставлять ее к побережью всего в 30 километрах оттуда. Естественная бухта Японского моря станет для этого предприятия портом; здесь руду будут грузить на суда и переправлять в промышленные порты Европы.

Но и такая переброска руды представляла собой немалые трудности. Жюль понимал, что придется строить свою железную дорогу. Ее очевидная стоимость превзойдет любые прибыли от рудников еще на много лет вперед; но поскольку пассажиров она перевозить не будет, ей и не обязательно быть полноформатной железной дорогой. О поездах Жюль задумывался с тех пор, как тридцатью годами ранее вопрос о трамваях и железных дорогах возник в Шанхае. Вместе с отцами Владивостока они также начали обсуждать и постройку трамвайной системы в городе.

Наконец в Тетюхе Жюль решил проложить узкоколейку^[60]: небольшие вагонетки можно загонять прямо в штольни, где их грузили рудой, и они были достаточно устойчивы, чтобы проделать путь по рельсам, ведшим по речной долине к портовой пристани. Жюль знал, что в Швейцарии, где он впервые проехал в детстве по железной дороге, некоторые ветки проектировали с шириной колеи 60 см (около 21 дюйма), чтобы осуществлять транспортировку в горных местностях, а такая ширина колеи значительно у́же, чем для пассажирских или товарных поездов. Здесь грузовые поезда будут приводиться в движение паровыми локомотивами.

Даже более-менее точный расчет стоимости рудников Бринера оказался задачей не из простых. Предоставив в кредит все тяжелое горное оборудование, кёльнская компания «Хумбольдт-Кальк АГ» стала значительным вкладчиком капитала в компании, где мажоритарным акционером выступали «Бринер и Ко.». Кроме того, они выстроили громадную теплоэлектростанцию для всего предприятия, а также нового поселка Тетюхе, впоследствии переименованного в Дальнегорск. «Хумбольдт-Кальк» предоставляли щековые дробилки и вальцы, а также выстроили обогатительный завод – с тем, чтобы в итоге предприятие выпускало обогащенную руду. Наклонная вагонеточная линия «Бремсбергер» спускала ее с Верхнего рудника на три сотни ярдов к главной железнодорожной ветке. Все материалы для этого производства, включая рельсы и стальной пирс, способный выдержать вагонетки с рудой, доставлялись из Европы к мысу Бринера, на котором Жюль для своего нового порта тоже возвел маяк (отличающийся по конструкции от первого, построенного в Сидеми).

Рудники требовали много рабочих рук, в итоге на работу там каждый день выходило до трех тысяч человек – они вместе со своими семьями и стали первыми жителями Тетюхе. Но сперва их сюда надо было переселить. И ближе к небольшой гавани возникла деревушка портовых грузчиков и моряков, названная Бринеровкой.

Положение Жюля как купца первой гильдии оказалось незаменимым – оно настоятельно требовалось для привлечения промышленного капитала. За предыдущие сорок лет объемы российской промышленности выросли пятикратно – в немалой степени благодаря политике Сергея Витте, поощрявшего иностранные капиталовложения. Для Тетюхе Жюль искал иностранный капитал в миллион рублей (приблизительно соответствует нынешним 10 миллионам долларов). К 1907 году он обеспечил себе необходимые средства – от немецкого вкладчика по имени Арон Гирш. С помощью старшего сына Леонида Жюль принялся собирать воедино все элементы. В апреле 1908 года триста тонн цинковой руды с Верхнего рудника на конных повозках по немощеной дороге перевезли в Рудную и погрузили на пароход «Селун», который ушел в Германию. Тем же сентябрем началось строительство узкоколейки, введенной в действие к следующей весне, под значительной охраной: в этом регионе тоже не прекращали свирепствовать банды хунхузов, а также амурские тигры. Жюль отправил запрос, чтобы регион патрулировался регулярными войсками, но на бандитской территории они были почти бесполезны.

Кроме того, он всеми силами старался удовлетворять нужды рабочих (первоначально – около тысячи человек), делал все, чтобы они были накормлены и не отвлекались от работы; столетие спустя старожилы Дальнегорска еще помнили, с каким вниманием Жюль относился к их дедам. Раз в неделю «Бринер и Ко.» доставляли мешки овощей, картофеля и муки прямо к дверям горняков. Для своих работников и членов их семей он предоставил бесплатный лазарет. Кроме того, он давал им возможности экономить: по желанию горняков часть заработной платы они могли получать одеждой хорошего качества, которую Жюль завозил сюда морем – зная, что иначе новой одежды членам этой удаленной от цивилизации общины не добыть никак.

Под конец 1910-х годов в регионе – да и по всей России – начала возникать новая сила. Партизанские отряды под управлением пламенных большевиков боролись с кровавым режимом на местах. В Приморье часть их базировалась в Ольге – деревне неподалеку от Тетюхе. Партизаны на все лады пытались склонить горняков на сторону большевиков и настроить их против «Бринера и Ко.». Но в Тетюхе им это удавалось плохо – рабочие здесь, судя по всему, были вполне довольны своей судьбой. Как-то раз в день получки в начале зимы горняка, выходившего из конторы Бринера и довольного новыми перчатками, которые он получил вместе с деньгами, встретили два агитатора – отобрали перчатки и отрезали у них пальцы. Один бросил их на землю и сплюнул:

– Смотри, какую дрянь, а не материю, Бринер дает своим горнякам. Он и дальше будет угнетать народ, пока его рудники не станут нашими.

Подобные столкновения были часты – случались они чаще, чем нападения амурских тигров.

В 1910-м Бринеры переселились в новый дом на склоне Тигровой сопки, по адресу Алеутская, 15, – на полпути между конторой торгового дома и железнодорожной станцией. До поезда идти было пять минут вразвалку, а через неделю Жюль уже мог прогуливаться по Санкт-Петербургу: само осознание такой возможности было в новинку для человека, родившегося в 1849 году. «Дом Бринера», как называют это строение до сих пор, проектировал тот же немец, Юнгхендель, кто уже построил в городе множество каменных домов в разнообразных архитектурных стилях. Однако этот трехэтажный городской особняк не походил на прочие – в поразительно свежем ключе ар-нуво с игривыми деталями он мгновенно сделал ярче всю линию домов, смотревших фасадами на главный порт. Он произвел большое впечатление на миссис Прей: «Вчера днем навестила миссис Бринер, поскольку теперь она обустроилась в новом доме, очень приятном. В старой столовой там теперь два алькова, и она выглядит совсем как картинка из “Дамского домашнего журнала”: из одного алькова вверх ведет лестница, и внутри все очень симпатично и уютно»^[61].

В тот год Владивосток праздновал свою пятидесятую годовщину – с тех пор, как по Тигровой сопке здесь еще рыскали тигры. Наскоро выстроенный сорока восемью дерзкими моряками поселок превратился в космополитический центр региона. К 1897 году население всего русского Дальнего Востока достигло примерно трехсот тысяч^[62], из которых около 30 % были китайцами и корейцами. К 1914 году общее население всей Сибири составляло 15 миллионов^[63], преимущественно – мигранты, переселившиеся в плодородный коридор южной Сибири. Теперь уже первые автомобили – безлошадные экипажи «Руссо-Балта» – тарахтели между телегами, а в 1912 году вдоль по Светланской, которая кое-где уже освещалась электричеством, залязгали бельгийские трамваи. В городе работало японское консульство, открылось множество новых церквей, а в кинотеатре «Иллюзион» показывали «движущиеся картины». Всего через 7–8 лет после исторического полета братьев Райт в небе над Владивостоком уже демонстрировали свое искусство русские «летуны», а на верфях в бухте Золотой Рог испытывались первые русские субмарины.

Михаил Янковский к этому времени уже покинул Сидеми – в 1912 году он скончался в Крыму. Огромное поместье, примыкавшее к участку Бринеров, унаследовал его сын Юрий – и конный завод, и оленью ферму. Бринеры оставались тесно связаны с Юрием Михайловичем, чья слава как одного из величайших в Азии охотников на тигров жива до сих пор. Этот замечательно бесстрашный стрелок в свое время добыл не одну сотню тигров. В те дни китайские аптекари рассылали своих агентов по всему Дальнему Востоку, и те за приличные деньги скупали у охотников и трапперов все, что годилось в дело. Семейство Янковского и вообразить себе не могло, что в наши дни амурскому тигру придется с таким трудом бороться за выживание.

В тот год второй сын Жюля Борис готовился поступать в институт. И Жюль, и Леонид хорошо разбирались в бизнесе, но почти ничего не понимали в инженерном деле или геологии, поэтому Борис решил зарабатывать степень в Санкт-Петербургском горном институте, чтобы самостоятельно постичь все технические особенности работы Тетюхинских рудников – и уже существовавших, и будущих. Вне всяких сомнений мой дед Борис также был рад в двадцать с небольшим лет вырваться из тесного владивостокского общества в изощренную столицу империи, от которой дух захватывало.

А также, быть может, – из сферы влияния своей властолюбивой матушки. Наталья, судя по многочисленным воспоминаниям, была хронически гневлива. Жюль, занятый работой и перипетиями революции, эмоционально в жизнь семьи не вовлекался. Он, очевидно, просто парил над семейными спорами, которые велись преимущественно на французском – то был основной язык семейства Бринеров. Фактически отца семейства дома звали так, как сам он предпочитал, – Жюль, тогда как для всех окружающих он был Юлий Иванович.

А в Санкт-Петербурге, в Зимнем дворце Николай и Александра находились под обаянием личности безумного монаха Григория Распутина. Влияние его на императорскую семью ширилось, а с ним росли и его злоупотребления – и его дурная слава.

Царевич Алексей, унаследовавший гемофилию от матери, с детства жил от одной беды со здоровьем до другой: даже малейшие ушибы могли серьезно угрожать его жизни. Александра была преданной матерью и проводила у его ложа не одну бессонную ночь, его отец – тоже. Поэтому когда выяснилось, что тобольский старец одним своим присутствием способен останавливать у царевича кровотечения, Александра уверовала, что монах – «человек Божий». Даже когда Распутин через доверчивую, однако волевую Александру начал влиять на политику правительства, царь расценивал его пророчества как богоданные, а самого его считал святым. Это слепое восхищение отлично характеризует катастрофическую неспособность Николая разбираться в людях. Однако все разговоры с царем о Распутине были под запретом:

Мне так говорил Штюрмер: «Вы можете критиковать, сколько хотите; но я вас предупреждаю, что разговоры о Распутине могут вызвать для вас нежелательные последствия». Я говорю: «Борис Владимирович, запрещенный плод самый сладкий. Это вещь давно известная. Оставьте в покое, и что вам Распутин? Если справедливы слухи, что он вас назначил, тогда дело другое». – «Я ничего с ним общего не имею». – «Отчего же вы его защищаете? Это негодяй первостатейный, которого повесить мало». – «Это, – говорит, – желание свыше», и т. д. – «Но, – я говорю, – желание свыше ограничивается тем, что даже в формуле права сказано: «Выслушай мое мнение и поступай, как хочешь». – «Как же мне сказать правду, когда чорт знает, что делается (извините за выражение). Распутин бог знает что делает. Катается пьяный по улицам; протоколы составляются в Москве и Петрограде. Как не предупредить? Какой же вы после этого монархист, вы, напротив, самый ярый республиканец, который путем поблажек колеблет монархическую идею. Кто такие вещи делает?»^[64]

 

Распутин частенько наезжал к цыганам – в места вроде Мокрого, описанного Достоевским в «Братьях Карамазовых». Цыгане разбивали там свои таборы со времен Екатерины Великой, чей друг граф Орлов пристрастил русскую аристократию к цыганской музыке. К концу XIX века такие деревни превратились в излюбленные места отдыха – с трактирами, игровыми притонами и публичными домами, где все проходило под перезвон цыганских гитар. Одним из самых известных цыганских музыкантов того времени был Иван Димитриевич-старший: сам он играл на семиструнной гитаре и пел преимущественно на разных цыганских диалектах. По воспоминаниям его сына Алеши, однажды ночью во время очередного загула Иван попытался убить Распутина, но попытка не удалась, и вся «кумпания» в 1915 году вынуждена была пуститься в бега. А двадцать лет спустя, уже в Париже, семейство Димитриевичей сыграло очень важную роль в судьбе внука Жюля – Юла.

В августе 1914-го с покушения на наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Фердинанда началась Первая мировая война. Для протокола: Австро-Венгерская империя объявила войну Сербии; Германия объявила войну России и Франции; Британия объявила войну Германии; Австрия объявила войну России; Сербия и Черногория объявили войну Германии; Франция и Британия объявили войну Австрии; Австрия объявила войну Бельгии; а Россия, Франция и Британия объявили войну Турции. При таком сжатом изложении все это звучит комично, если бы не миллионы жертв в окопах от бомб и пуль, горчичного газа и болезней.

Первая мировая на передний план против Германии выдвинула Россию, на глаза публики попались тевтонские корни Александры Федоровны, и Николай все более оказывался в невыгодном свете перед своим народом – особенно с учетом того, что Россия проигрывала битву за битвой высокомеханизированной германской военной махине. Дума, не имевшая конституционной роли в международных делах, беспомощно наблюдала, как армия совершает все новые ошибки. Общественное недовольство постепенно сосредоточилось на Александре: все считали, будто она работает на победу Германии. С началом войны Николай всеми силами взывал к русскому патриотизму – даже название столицы с германского «Санкт-Петербурга» поменял на славянский «Петроград». Но пока Николай все свое время проводил в ставке верховного главнокомандования вдалеке от столицы, Александра – очевидно, под воздействием Распутина в том, что касалось министров, политики и даже военной стратегии – начала играть все более активную роль в правлении империей. Однако в социальной своей изоляции она не понимала, насколько ее ненавидят широкие массы.

Великая война – какой и запомнят ее те, кто ее пережил, – воздействовала на Владивосток непосредственно. Судам местных пароходств теперь грозили торпедные атаки. Рудники Бринера резко сократили добычу, к тому же многие инженеры и специалисты там были немцами. В армию забрали и множество русских горняков, и тысячи поселков вроде Тетюхе обезлюдели – в них осталось население, не способное себя прокормить: старики, женщины и дети. Хотя Жюль всеми силами старался помочь семьям горняков, тысячи людей поддерживать из собственного кармана долго он не мог.

В значительной мере новая волна антивоенной агитации произрастала непосредственно из тех же чувств, что выплеснулись ранее в «Кровавом воскресенье», – и по большей части тем же населением против того же царя, хотя ненависть была уже новой. Главное отличие теперь состояло в огромном организационном ресурсе, подготовленном профсоюзами, рабочими советами и местными земствами. Это неприятие войны и политический пыл, им вдохновленный, происходили уже не из абстрактного пацифизма, не из недостатка патриотизма или мужества – и тем и другим русский народ обладал в изобилии. Три года антивоенные настроения раздувало из тлеющего уголька до пылающего костра: то была животная реакция на чудовищные страдания, какие терпели из-за Первой мировой войны деревни и поселки, где жизнь сделалась непереносимой. По всей сельской России не заготавливалось сено на корм скоту, не добывалось мясо, не чинились крыши, а преступники лиходейстовали безнаказанно.

И все эти страдания, казалось, – лишь ради того, чтобы царь Николай II совместно со своим кузеном английским королем Георгом V могли победить другого их кузена кайзера Вильгельма II, когда напыщенный германский монарх решил, что может оттяпать себе Францию. Русские потери в войне росли, общественная ненависть к императрице Александре широко распространилась даже в прессе: утверждалось, к примеру, что германская принцесса передала «распутному старцу» всю власть над Россией, пока супруг ее «играл в солдатики» в ставке. Стоило Николаю как-то выразить свою любовь к жене, общественное отвращение лишь возрастало.

В 1916 году Распутина наконец убили аристократы, убежденные, что безумный монах губит монархию – особенно в том, что касалось назначений новых министров с его подачи. Дума уже превратилась в бурлящий котел коллективного гнева, идеологической поляризации и личной вражды. Антицаристская риторика на заседаниях Думы стала настолько подстрекательской, что Николаю приходилось Думу распускать, тем самым превращая в насмешку единственное достижение революции 1905 года.

Российской империи настал конец 12 марта 1917 года – созданием нового Временного правительства, – а 15 марта последний русский монарх Николай II отрекся от престола – не только за себя, но и за сына. Тем самым настал конец 300-летнему правлению дома Романовых. В ноябре 1917 года Временное правительство, в свою очередь, было низложено, и власть в свои руки взял Всероссийский съезд советов под руководством партии большевиков, ведомой Лениным и подкрепленной усилиями ЧК. Их бездушный руководитель Феликс Дзержинский был одним из наиболее пламенных «рыцарей революции», и сам Ленин считал его своим героем. Организация, созданная Железным Феликсом, просуществовала впоследствии не одно десятилетие, меняя только названия.

Вся императорская семья вместе с детьми была отправлена в ссылку сперва в Тобольск, затем в Екатеринбург. Условия их содержания под стражей становились все суровее. Наконец 16 июля 1918 года Николая и Александру, а также Алексея и четырех его сестер – Ольгу, Татьяну, Марию и Анастасию – отвели в подвал Ипатьевского дома и перестреляли.