Юрий Никитин
Чародей звездолета «Агуди»

Глава 3

Министры переглядывались, голоса стали осторожнее. Всякий старался не встречаться со мной взглядом, у каждого свое мнение, а мое, увы, совпадает разве что с Новодворским. Желудок сжался, я ощутил неприятный спазм. Почему для большинства из них ситуация в Рязанской области – серьезная проблема? Нет, для кого-то несерьезная, для Новодворского и Окунева – только к лучшему, но я просто вовсе не вижу пока никакой проблемы. И не интересует она меня, несмотря на подталкивания Павлова, не интересует. Все законно, все по нормам как наших законов, так и по нормам международного права, к которому у меня уважения почему-то больше, чем к отечественному. Сравнительно недавно в Рязанскую область приехали кобызы, переселенцы из бывшей нашей АССР, теперь это территория Узбекистана, который не признает никакой автономии кобызов, а всех их поголовно считает узбеками. Те же проблемы у грузин с абхазцами и аджарцами, у китайцев с уйгурами, а курды так и вовсе тысячу лет пытаются добиться собственного государства, но их записывают в Турции – турками, в Ираке – иракцами, а в Иране – иранцами. Словом, проблемы я не вижу в упор, как бы ни пытались меня возбудить националисты или прочие радикалы.

Ничего нового и в том, что кобызы начали обзаводиться потомством не по принципу «айн киндер», а в соответствии со своими традициями, то есть по семь-десять детей на семью. Гораздо важнее то, что они сразу же включились в работу, не брезгуют никаким черным трудом, в то время как наши только стонут, жалуются и выпрашивают помощи. Кобызы работают день и ночь, а наши пьянствуют, жалуются на тяжелую жизнь, валяются в канавах. Кобызы искренне недоумевают: какая тяжелая жизнь, здесь же так все хорошо, громадные возможности для работы, платят в пять раз больше, чем платили у них в Узбекистане, это же счастье – жить на Рязанщине…

А что детей плодят, так и вы плодите, кто вам-то не дает, чего скулите, чего жалуетесь, что у соседа огород лучше, гуси толще и даже козы дают молока больше, чем ваши коровы?

К переселенцам приезжают их многочисленные родственники, а главы районных администраций рады притоку крепких рабочих рук. Кобызы исповедуют ислам, что значит – спиртного ни капли, это же такая находка для спивающейся Рязани! Потом, правда, приток переселенцев стал настолько велик, что возникла отдаленная угроза демографической нестабильности, однако в Узбекистане произошли национальные волнения, прошла какая-то резня, и переселенцы превратились в беженцев, которых сам бог велел принять и обогреть. Потом в Узбекистане все затихло, кобызы перестали переезжать на Рязанщину, и проблема забылась. Сама же Рязанщина из отсталых регионов, что всегда стояла с протянутой рукой, превратилась в процветающую область. Пустовавшие земли теперь распаханы, урожайные годы пошли один за другим, несмотря на засуху и стихийные явления, которые постоянно мешают танцевать соседям. Рязанская область превратилась в область-донора.

Я молчал, все тоже молчали, посматривали в экраны ноутбуков, переглядывались, Павлов наконец сказал настойчиво:

– Господин президент, сейчас там пугающая нас демография. Соотношение русских к кобызам составляет пять к одному.

Я уточнил:

– Пять кобызов на одного русского?

– Нет, господин президент.

– Что нет? Наоборот?

– Да, господин президент. Пять русских против одного кобыза.

Я посмотрел с раздражением.

– Слова-то какие употребляете…

Он встревожился:

– Я в чем-то ошибся?

– Почему обязательно «против»? Пять русских к одному кобызу. Ладно, что вас тревожит?

– Будущие выборы, – ответил он лаконично. – Нет, я не имею в виду те, что уже в следующем году, а вообще. Но через восемь лет, как подсчитали демографы, еще полмиллиона молодых кобызов получат паспорта и право участия в выборах.

– И что же?

Его глаза оставались холодноватыми, а голос прозвучал нарочито ровно и отстраненно:

– Как показывает опыт, избиратели из числа русских не обращают внимания на национальность кандидата. Спокойно голосуют за еврея, украинца или кавказца, а против фамилии русского с чистой совестью могут поставить прочерк. А вот кобызы, как и практически все малые и сплоченные народы, всегда голосуют за «своего». Неважно, какой сволочью считают, но зато – свой. А русский, пусть даже ангел, но – чужой. Так что, господин президент, социологи предсказывают, что через семь лет мэром Рязани станет кобыз. И главы районов тоже будут кобызами. Кстати, в двух районах они уже кобызы…

Я спросил живо:

– И что изменилось?

Он ответил сухо:

– Ничего. Но там пока что подавляющее большинство русских.

– Ничего и не изменится, – сказал я. – Мы всегда ожидаем гораздо большего, но, к нашему разочарованию… и радости тоже, обычно ничего не происходит. Мир гораздо более устойчив, чем нам кажется. И ожидается. Давайте вернемся к предварительному подведению итогов. Я для своего сменщика должен или не должен оставить список дел, которые сделаны, которые начаты, но не закончены и которые надо сделать обязательно? Давайте поработаем.

Но настроение испорчено, видел по их лицам.

– Ладно, – сказал я досадливо. – будем считать, что затянувшийся обмен мнениями закончился. Теперь давайте приступим к конкретике. Где у нас наметились узкие места?

– Россия, – сказал Новодворский с удовольствием, – вся из узкого места, хотя сама… гм… широкая. Как сказал Андрей Дмитриевич Сахаров, совесть нашей нации, у русских руки растут не из того места.

Я поморщился, кивнул:

– Возможно, вы правы, но нам работать с тем, что есть.

Окунев, которого прочили в будущие премьеры, как только в кресло президента сядет Новодворский, возразил с живостью:

– Почему? В Москве, к примеру, все больше грязную работу выполняют украинцы, армяне, турки! Даже в исконно русских селах, как вот доложил господин Карашахин, лучшие урожаи собирают какие-то экзотические кобызы. Господин президент, вас избрали, чтобы на мир смотрели реально!

На миг наступило молчание, Новодворский шевельнулся в кресле, оно заскрипело под чудовищным весом, обронил многозначительно:

– У нас – демократия. Мы – для того, чтобы помогать президенту нести бремя власти.

Он гордо выпрямился, бесстрашный и фотогеничный, несмотря на всю массу лишней плоти, герой борьбы с русским тоталитаризмом, русским расизмом и русским шовинизмом, за что получал щедрые бонусы от Запада в виде званий почетных академиков, борцов за свободу и демократию. Бороться с русским фашизмом тем более приятно, что фашизма в России отродясь не было, даже ростков. Зато под видом этой борьбы так удобно топтать это русское быдло, стыдить, что оно русское, и добиваться, чтобы русское быдло по возможности выезжало за рубеж, становилось там местным быдлом, быть быдлом американским или немецким вовсе не стыдно, а наоборот – почетно. Американское быдло, как и вообще западное, даже президента выбирает такого же быдловатого, чтоб уж совсем свой, родной, понимающий их душу, их желания, запросы.

Шандырин поинтересовался с недоумением:

– А он как смотрит?

Новодворский сказал ему мягко, отечески:

– Ах, Иван Иванович! Выходя из дому, не забудьте проверить, выключены ли все электроприборы, закрыты ли газ, вода, ширинка…

Шандырин испуганно провел рукой по причинному месту, потыкал пальцем, выискивая зазоры, глазом не увидать из-за зеркальной болезни, у которой симптом один, но грозный: из-за переваливающегося через ремень брюха свои гениталии можно увидеть только в зеркало. Палец вроде бы зазоров не отыскал, но входящая с полным подносом соков Ксения удивленно вскинула брови, обе помощницы захихикали. Побагровев от обиды, он сказал зло:

– Вы, конечно, человек находчивый, что с нефтепромыслами, что с ваучерами, а что и с вашей консьержкой… Но, если хотите бегать с такими большими собаками, как мы, должны научиться писать на большие деревья. На самые большие.

Новодворский оглянулся, выискивая самое большое дерево, его взгляд скользнул по мне, а в глазах: ага, вон тот дуб самый дубоватый, но на провокацию не поддамся, под ветвями этого дуба прятаться еще полгода, пусть другие подрывают ему корни, я хоть другим не мешаю, но сам рыть не стану.

Сигуранцев встал из-за стола, со смаком потянулся, так что хрустнули косточки.

– Можно работать по-немецки, можно – по-японски, а я люблю по-русски: медленно, с перекурами.

Я напомнил строго:

– Демократ я или фашыст, но курить – вон из здания. В смысле, за кремлевские стены. У нас тут здоровье берегут, не слыхали?

Шандырин сказал словоохотливо:

– Если бы русские любили работать, они бы не назвали включатель выключателем.

– А как называете его вы? – спросил Забайкалец коварно.

Шандырин открыл рот, поперхнулся, беспомощно оглянулся на министров за подсказкой. Новодворский сказал медоточивым голосом:

– Лень простого русского человека – это не грех, а совершенно необходимое средство нейтрализации кипучей активности руководящих им дураков. Я не указываю пальцем… на портреты и статуи вождей, основавших Россию, но, согласитесь, где кончается асфальт – именно там начинается Россия, а во всех странах – наоборот!

Окунев произнес, ни к кому не обращаясь:

– Если в кране нет воды, значит – жива еще российская интеллигенция… Дмитрий Дмитриевич, а в самом деле, не прерваться ли на обед?

Я взглянул на часы, покачал головой:

– Рано. Вам, как сказал врач, есть вредно.

Окунев взглянул с укором:

– Дмитрий Дмитриевич, разве ж можно выдавать врачебные тайны? Я этого врача по судам затаскаю…

– Вас выдал не врач, – сказал я, – а собственное пузо. Ладно, вот вам вполне серьезно – президенты и вообще правители бывают двух видов: избранные, чтобы поменять мир, или, наоборот, чтобы удержать статус-кво. Избранные – это не только в результате голосования, я говорю вообще… Можно быть избранным временем, как Ленин, Мао, Лютер, Кромвель, или же Богом – как Моисей, Мухаммад, но все равно – они для перемен. Я же избран не временем и не Богом, а просто усталым, измученным и разочарованным в великих стройках народом, который теперь желает просто жить, существовать, довольствоваться простыми и простейшими радостями. Их почему-то называют человеческими, хотя понятно, насколько они человеческие…

Разговоры умолкли, к нам прислушивались, Сигуранцев даже чересчур внимательно, в глазах появилась настороженность, сидит все такой же прямой, смотрит чересчур вежливо.

– Странно, – обронил он, – что и вы это понимаете.

– Что именно?

– Что это животные страсти, а не человеческие.

– Почему странно? – переспросил я и покосился на остальных, они слушали вежливо, без настороженности, что ощущалась в Сигуранцеве.

– Ну, вы же народный президент! – пояснил он.

– А я избран народом, – пояснил я, – потому что очень хорошо понимаю его усталость и разочарование. Программы моих основных конкурентов мало отличались от моих собственных, я всего лишь лучше выстроил слова… За двадцать лет работы со студентами я привык к любой аудитории и могу заставить даже самого тупого что-то понять! Меня избрали за то, что я в самом деле самый типовой президент. Как типовые дома, от которых заранее знаешь, чего ожидать. Не люкс, зато и пол не провалится, как бывает в роскошных экспериментальных, что по индивидуальным проектам. Наша страна семьдесят лет строила единственную в мире экспериментальную систему, пол под нами рухнул… Теперь во всем ищем привычное, типовое, обкатанное в других странах. Мол, лучше идти за лидирующей группой, чем снова оказаться этим самым лидером.

Он кивнул, поморщившись:

– Вы это доверие оправдываете.

– Почему такой сарказм?

– Сами знаете, господин президент.

– Нет, не знаю. Поясните. Нам достались страна с жутко перекошенной экономикой и очень усталый разочарованный народ. В этих условиях можно только забиться в угол и зализывать раны. И ждать, когда они затянутся. На это нужно время.

Он проронил:

– Времени у нас нет.

– А на свершения нет сил, – возразил я. – Мы надорвались! Разве трудно понять, что надорваться может не только человек, но и целый народ?

Он смотрел в меня холодными злыми глазами.

– Знаю, вам не понравится сравнение, вы же из этих самых… но куда более надорванной была Германия после Первой мировой. И потери колоссальные, и экономика разрушена, и дух людской пал ниже пояса… Все предрекали, что Германия вообще никогда не поднимется! Никогда.

Я ответил так же холодно:

– Вы правы. Мне сравнение с той Германией не нравится.

– Гитлер тоже был избран, – напомнил он, – а не захватил власть, как у нас иные думают.

– Он избран был на волне патриотического угара, – отрезал я, – меня избрали для того, чтобы не допустил никаких волн. Никаких.

– Тишь да гладь?

– Да.

– Тишь да гладь лучше всего на кладбище.

Я поморщился:

– Не хочу тягаться с вами в поэтических метафорах. Итак, Андрей Казимирович, почему со строительством газопровода снова задержка? Что мешает?

Новодворский хохотнул, всем видом давая понять, что именно мешает, но хороший хирург может помочь, хотя преподаватели балетной школы и уверяют, что одно другому никак не мешает, даже если пользоваться блендамедом.

– Права человека, – буркнул Убийло.

– Что?

– Права, – повторил Убийло. – Человека!.. Это раньше работали в снег и метель, а сейчас не могу заставить людей выйти под дождь, а он длился две недели!.. Потом пошли праздники, тоже дурь, какие праздники да выходные в стране, где надо работать с утра до ночи?.. Так нет же, профсоюзы тормозят работу на каждом шагу. Я уж готов просить господина Сигуранцева поискать иностранных шпионов.

Он говорил саркастически, с полным презрениям к силовым структурам, однако Сигуранцев лишь кивнул с самым хмурым видом.

– Не удивлюсь, – сказал он, – что так и есть. Только наивные думают, что шпионы охотятся лишь за военными секретами. Задержать на недельку ввод газопровода – это больше, чем испортить десяток танков.

Павлов что-то колдовал на своем ноутбуке, брови взлетали на середину лба, губы саркастически кривились, наконец он победно ткнул пальцем в клавишу ввода, взглядом указал мне на большой экран.

Я прервал начинающийся спор Сигуранцева с Убийло, кивнув в сторону засветившегося дисплея:

– Давайте посмотрим, что такое важное нарыл наш Глеб Борисович.

На экране крепкие полицейские, с головы до пят в бронедоспехах, выводили из здания мужчину в приличном костюме клерка средней руки. Руки завернули за спину, а голову нагибали так низко, что лица не разглядеть, но я уверен, что лицо у него самое заурядное. Мужчина вяло упирался, что-то выкрикивал, но его тащили мощно и целенаправленно, как могучие муравьи тащат мягкотелую гусеницу. Из полицейской машины высунулись руки, задержанного с силой втащили вовнутрь. Полицейские захлопнули дверцу, машина взревела и понеслась прочь.

Объектив поймал хорошенькую девушку с короткими иссиня-черными волосами. Широколицая, с узкими глазами, типичная японка, ну хоть сейчас на обложку «Плейбоя», она поднесла микрофон к губам и затараторила:

– Это уже двадцать седьмой случай в этом квартале за последние полгода, когда служащий начинает крушить даже мебель!.. Господин Мицумото, вы не скажете, с чем это связано?

На экране появился стареющий полицейский, даже не скажешь, что японец, настолько полицейский, года два до пенсии, хмуро взглянул в объектив, прорычал:

– Распустилась молодежь, распустилась!

– Но почему он это сделал? – спросила живо ведущая.

– Распустились, – повторил Мицумото. Открыл рот, намереваясь сказать что-то еще, но вспомнил, что до пенсии рукой подать, проглотил крепкие слова и добавил совсем другим тоном: – Но мы всегда соблюдаем процедуру задержания, ибо общечеловеческие ценности… гуманность и презру… презрапе… презлупенция… невинности… мы блюдем покой и спокой мирных ни в чем не повинных граждан…

Ведущая разочарованно отвернулась к другому:

– А что скажете вы?

Импозантный господин с несколько растерянным лицом что-то мямлил, я смотрел в экран, хотя мне, в отличие от Сигуранцева и Босенко, все предельно ясно. Еще в мою молодость психологи придумали блестящий трюк: в холлах крупных фирм и компаний ставили резиновые копии главных менеджеров и хозяев. Разъяренный служащий мог отвести душу, с наслаждением избивая копию обидевшего его босса. Помню первые репортажи, все отнеслись как к веселой шутке, розыгрышу. Время от времени кто-то в самом деле подходил к резиновой кукле и тыкал в нее кулаком. Вокруг хохотали, хлопали в ладоши.

Потом… потом эти резиновые куклы все-таки начали получать свои порции ударов. Такая кукла находилась в холле, привлекая внимание как служащих, так и посетителей. Сначала они стояли годами. Потом начали изнашиваться за месяцы. В последний год такие копии приходится менять через каждые две недели, ибо служащие все чаще били не только кулаками и ногами, но кастетами, дубинками, пускали в ход ножи, велосипедные цепи, арматуру, описан случай даже с бензопилой.

Члены правительства смотрели с безразличным интересом, в глазах Новодворского я прочел, что на входе в Кремль хорошо бы поставить мою тушку, а еще лучше – положить, чтобы колесами, колесами…

Каганов спросил обеспокоенно:

– Что-то серьезное, Дмитрий Дмитриевич?

– Да, – ответил я. – Очень серьезное.

– Да что случилось?

Я указал на экран, там в черно-белом крутили заснятое камерой наблюдения. В помещение вошел человек, которого я видел под конвоем полицейских, двигался он все быстрее и быстрее, мелькнула в белых холеных руках служащего бейсбольная бита, резиновая кукла затряслась под градом бешеных ударов. Несколько человек, бывших в холле, ринулись врассыпную, явно он им что-то крикнул. На миг человек обернулся, я увидел стандартное, даже зауряднейшее лицо клерка, что сейчас искажено яростью. Губы двигались быстро, он что-то орал, выкрикивал, с силой наносил удары, кукла ходила ходуном, внезапно бейсбольная бита полетела в сторону, человек ухватил стул, ударил несколько раз по кукле, ножки сломались, он в ярости швырнул стул в окно, посыпались стекла, а стул вылетел на улицу. Но человек пришел в еще большую ярость, носился по всему помещению, переворачивал столы, горшки с цветами, срывал со стен плакаты, календари.

– Осатанел, – произнес Сигуранцев, мне почудилось в его холодном голосе сочувствие.

– С чего бы? – спросил я.

Он двинул плечами:

– Кто знает? Сатанеют от чего угодно. Люди-то современные! Это дикарю не от чего, а сейчас на каждом шагу злят… А что так заинтересовало господина президента?

Остальные тоже смотрели на меня с учтивым интересом. Не дело президента смотреть в телевизор, как старая бабка. У президента есть свои сверхсекретные каналы информации, недоступные другим, жри от пуза, неча из общей кормушки для простолюдинов.

Я проронил тихо:

– Осатанелость, как говорите вы. Или просто беспричинная раздражительность. Она просто носится в воздухе. Ею уже пропитывается, как бензином, весь мир. Не нравится мне это, очень не нравится.

– «Раскрыл я с тихим шорохом глаза страниц, – продекламировал Новодворский, – и потянуло порохом от всех границ…» Как удивительно точно ощутил поэт приближение Второй мировой… Жаль только, что скатился до принятия коммунистических ценностей, в то время как такие гиганты духа, как Ахматова, Цветаева, Пастернак и прочие настоящие поэты…

– Сейчас границы прозрачные, – возразил я. – Потому порохом пахнет вся поверхность планеты, как будто сыпется с неба.

Сигуранцев обронил вежливо:

– А также гексоген, динамит, фугасы, автоматы Калашникова китайского производства…

Я вздохнул:

– Да, оружие стало очень доступно, а тут еще эта партия Полозова, что требует свободную продажу оружия населению! Ни в коем случае, ни в коем случае…

– Может быть, – предложил он, – против Полозова выдвинуть какое-нибудь обвинение?

Я поморщился:

– Нет, мы живем в демократическом обществе и должны блюсти его принципы. Никаких липовых обвинений! Но на доводы о необходимости иметь дома личное оружие нужно найти удачные контрдоводы. Ладно, давайте не отвлекаться!

К обеду разобрались с поправками к закону о ввозе старых автомобилей, разработали план добычи нефти на шельфе Берингова пролива, появился Лисичкин, зам Башмета, только что с самолета, в Арабских Эмиратах договорился о поставке комплектующих и замене устаревших танков. Пока что это единственное, что удается продавать, да и то начинают теснить такие смешные производители вооружения, как Норвегия и Китай. Выслушали его отчет, вчерне разработали стратегию действий на пятилетку.

Я чувствовал, что с каждым днем все труднее продавливаться через крепнущую паутину. Страх и нежелание что-то делать в стране вообще скрываются за пышным занавесом псевдомудрых фраз о том, что надо-де все хорошо продумать, без негативных последствий, проследить все варианты развития, или, как теперь говорят напыщенно: проработать сценарии. На самом же деле основная масса тех, кто так говорит, занята раскрадыванием казны уже не для себя даже, а для родни, ближней и дальней, а то и просто по инерции, по инстинкту хапания и уволакивания в нору, свою нору. К сожалению, в этом ловкие сволочи проявляют поистине чудеса изобретательности и экономической мудрости, а немногие честные идеалисты в моем правительстве – увы, слишком прямолинейны.

К концу дня я чувствовал себя так, словно меня дважды пропустили через камнедробилку. Болят все кости, тупо ноет в висках, в затылок время от времени тукает острый молоточек, уже проломил кость, мозгу горячо, почти чувствую, как в месте ударов разливается кровь. Члены правительства, получив поручения, по одному исчезали, теперь на недельку по бабам да на отдых, а дела подождут, Ксения несколько раз меняла пустые чашки на полные, ноздри жадно ловят взбадривающий запах, но в желудке от этого кофе уже черным-черно, все изъедено, даже в боку колет, зато удается продержаться до конца дня на ногах… фигурально, конечно, я почти не вытаскиваю задницу из мягкого отгеморройного кресла, солнце уже светит с другой стороны, и хотя летом дни долгие, но и они подходят к концу.

Ксения убирала пустые чашки, в кабинете остался еще Павлов, уходить не спешит, включил большой экран, отступил, посматривая на меня с сочувствием и некоторой обеспокоенностью. Плазменный дисплей сверкнул разноцветьем, возникли хорошо подобранные цвета, звездно-полосатые флаги сверху и по бокам, штатовский президент по пояс возвышается над трибуной из коричневого дерева под старину, говорит темпераментно, но внятно, просто, ведь американцы – очень даже простой народ, им надо все просто, проще, еще проще, еще, еще! Зато бросаются в глаза горящий взгляд, твердое лицо, выдвинутый подбородок. Вряд ли прямая передача, просто все выступления юсовского президента пишутся, как и основных лидеров, сейчас Павлов нарочито…

– Ну и что? – поинтересовался я.

– Послушайте, – попросил Павлов.

Ничего нового я не услышал, просто с каждым выступлением штатовский президент все энергичнее дает понять, что США не просто самая сильная в мире держава, но еще и сильнее всех остальных, взятых вместе. Нравится это миру или нет, но теперь он, мир, будет жить по правилам свободного мира, то есть тем правилам, которые считают единственно верными в США, колыбели и цитадели демократии. А кто попытается возражать или жить по своим правилам, то в США есть весь арсенал воздействия: от экономических мер до ковровой бомбежки, когда снаряды проникают на сотню метров, а на поверхности так и вовсе сносят все к чертовой матери на километры.

Новое в его речи разве что полное игнорирование союзников: ни разу не упомянуты ни НАТО, ни СЕАТО, ни СЕНТО. Теперь их мнение для США просто ничего не значит. Уже и Европа только сырьевой и людской придаток заокеанской империи, откуда перетекают лучшие мозги, технологии, изобретения, открытия.

Павлов сказал значительно:

– Он прав, юсовцы в самом деле сейчас сильнее всех стран, взятых вместе. Однако… гм… в этом и есть серьезная ловушка! Заметили?

Я буркнул:

– Нам бы такие ловушки.

– Не скажите, – возразил он энергично. – Мы в такой были.

– Когда? Ах да…

– Из-за своей мощи, – объяснил он, как будто мне такое надо объяснять, – США стремительно теряют поддержку в том самом мире, которому навязывают свою волю! Классический пример – СССР. Пока он существовал, симпатии и вера в правильность действий США только нарастали. К моменту развала СССР в правоту США верили практически все в СССР, а это почти двести миллионов человек! Но сейчас в той же России едва ли найдется даже не миллион, а хотя бы тысяча человек, чтобы относились к США с той же симпатией. Так же меняется вектор и в других странах. Даже среди союзников, членов НАТО, и то…

Я отмахнулся.

– Пока солнце взойдет, роса глаза выест.

– Думаете, не продержимся?

– Надеюсь, – огрызнулся я. – Надеюсь, молюсь и всеми фибрами души стараюсь, чтобы нас не втянули ни в какую авантюру.

Он улыбнулся:

– Опасаетесь не сколько врагов, сколько друзей?

– Верно. Тех, кто подталкивает нас на участие в антитеррористических операциях по всему миру. Пока что бьют только по США, бьют… не скажу, что за дело, но хотя бы понятно почему. А так будут бить и по нас.

Он сказал почти покровительственно:

– Абсолютно верно, господин президент!

Он потирал ладони, улыбался, заряженный энергией, как лейденская банка, в его присутствии вот-вот начнут зажигаться лампочки, из принтера поползет лист с рапортом о готовности к работе, а в моем ядерном чемоданчике вспыхнет надпись с просьбой подтвердить приказ о запуске. Один из моих лучших учеников, он рано ушел на вольные хлеба, докторскую защитил левой ногой, одновременно занимаясь десятком других дел, разбрасываясь, отвлекаясь, забредая на заведомо тупиковые дороги, трижды женат и трижды разведен, но со всеми женами в хороших отношениях, здоров и силен, можно даже сказать, что он из породы деятелей, которые переворачивают мир, у него только один заметный минус – отсутствие честолюбия и чисто расейская инертность. Имей десятую долю его способностей немец, то с его усидчивостью сумел бы дослужиться до президента страны, испанец или итальянец стали бы президентами на своем темпераменте, француз – на бойкости, Павлов же точно и умело дает оценку событиям, ювелирно прогнозирует их развитие, а когда все сбывается, ему разве что кто-то скажет с удивлением: гляди, опять угадал! И Павлов остается довольным тем, что вот он опять прав, сумел предвидеть то, что не замечали ни президенты, ни целые прогностические институты.

Ессно, Павлов с немалым брюшком, которое совершенно не пытается скрыть или хотя бы втянуть, не посещает тренажеры, не прочь не просто выпить пивка, а и перепить, его интересы лежат исключительно в мозговой сфере, а на покрои костюма, солярии и прочую немужскую ерунду просто не обращает внимания. Удивительно еще то, что он единственный, кто не вызывает у других чувства ревности или соперничества, хотя является самым приближенным к президенту человеком, то есть как бы обладающим огромной властью. Все уже убедились, что Павлов абсолютно не пользуется возможностями, не настроил себе и родне роскошных особняков, не наоткрывал счетов в швейцарских банках, а роль советника президента видит лишь в подсказывании тех вариантов политики, которые нужны самому президенту.

Изображение американского президента исчезло, побежали кадры разрушенных домов, потоки воды, плачущих людей, голос диктора сказал профессионально скорбно:

– Крупнейший за всю историю ураган обрушился на берег Нигерии! Разрушено семь приморских городов, погибло не менее двенадцати тысяч человек. Тридцать тысяч считаются пропавшими без вести. Стране нанесен огромный материальный и моральный ущерб, оппозиция сразу же объявила, что боги мстят за антинародный курс правительства, и призвала народ к сопротивлению. Начались уличные бои, армия выведена из казарм, генерал Кабуки взял власть в свои руки, но на юге страны генерал Ебару отказался признать власть Кабуки и объявил себя верховным правителем Нигерии. Начались бои с применением танков и тяжелой артиллерии…

Павлов заметил остро:

– Как будто лавина катится… Еще лет пять, ну десять, при известии о таких разрушениях весь мир бы бросился помогать, а эти Кабуки и Еб… как его, и не подумали бы драться за власть, когда в стране такое…

– Среди ночи, – продолжил голос, – на юге Германии вспыхнул крупнейший склад химических веществ концерна «Ютланд и К°». По сообщениям подоспевших пожарных, они видели тела убитой охраны. Серия мощных взрывов заставила отступить, пожар охватил площадь в сотни гектаров, где располагались мощные газгольдеры. Гигантские выбросы ядовитого газа заставили население в панике покинуть свои жилища, ветер отнес ядовитое облако в сторону соседнего города. К утру в городе остались единицы уцелевших…

– Нехило кто-то развлекается!

– Но соболезнование послать надо, – заметил я.

– Да, я прослежу… Тихо, это круто!

– …серьезная катастрофа, – говорил голос, на экране проползали снятые с вертолета запруженные дороги, забитые автомобилями, бегущими из города, – произошла на германской атомной станции. В результате аварии, умышленной или случайной, реактор вышел из строя, в атмосферу выброшено радиоактивное облако, но от взрыва станцию удалось спасти. Ущерб от радиации превосходит чернобыльский.

– Так и надо, – сказал Павлов кровожадно.

– За что? – поинтересовался я.

Он пожал плечами:

– Не знаю. Наверное, потому, что не только нам хреново. Там же радовались, что у нас с Чернобылем, хоть и делали скорбные лица, соболезнования слали, даже грузовик со старыми вещами прислали, будто в насмешку… А теперь языки втянут в задницу. Зато французы будут говорить, что у немцев руки из жопы растут.

– Ну да, мы не одиноки, да?

– Да, – согласился Павлов. Добавил ехидно: – Дмитрий Дмитриевич, вам не тяжело все время быть демократом? Здесь же от подслушивания перекрыто?.. Никто не засечет, что мы… искренни?

Я подумал, кивнул:

– Ты прав, чувство радости есть, есть. Но все-таки подленькое чувство, верно?.. Если по большому счету, то чему радоваться? Ведь мы все – человеки. Один биологический вид.

– Который стал доминантным только благодаря дракам, войнам, истреблениям слабых, – подчеркнул Павлов. – А сейчас, когда эта тишь да гладь… вы не находите, что природа пытается спасти нас, Людей? Мы перестали воевать, спасаем даже безнадежных больных и уродов, вот Нечто Высшее, это я чтобы не употребить слово «Бог», и посылает на землю то ураганы, то СПИД, то террористов… Если справимся с ними, еще что-нибудь пришлет, пострашнее, но чистку проведет обязательно!

Я покачал головой:

– Глеб Борисович, у вас чересчур образное мышление. Нет-нет, вам можно, мне, увы, нельзя.