Михаил Веллер
Мишахерезада
Скорпион
Снеткова укусил скорпион.
– Свояк свояка видит издалека, – сказали мы.
Дурацкие забавы заразительны. Скорпионы были маленькие, бледненькие, тельце с пятнадцатикопеечную монету, хвостик как членистая спичка. Больше всего они хотели, чтоб их оставили в покое, и прятались от нас всеми способами. Фаланги выглядели упитанными и пытались скрыть свое уязвимое благополучие в норках поглубже, откуда юные натуралисты их бессердечно выковыривали.
Они ядовиты весной, в брачный период. В июльскую жару бодрость у них уже не та. Днем они вяловаты и шарахнуты, оживают и пытаются поесть что бог послал в ночной прохладе.
Молодецкой удалью было взять скорпиона за хвостик, подоить набухающий микрокапелькой коготок в первый попавшийся предмет, а потом посадить на ладонь и смотреть, как он в ужасе ждет дальнейших событий. Или прихватить фалангу поперек туловища, опустить на руку и препятствовать ей, медленно путающейся в своих восьми кривых ногах, вернуться на родной песок. Девушек такие шутки впечатляют.
Снетков нас не одобрял. Он всю бригаду ни в чем не одобрял. Он был моральный миссионер и агрессивный гуманист.
Если кинуть в стеклянную банку фалангу и скорпиона, то почти наверняка мощный паук своего грациозного врага слопает. Там здоровые челюсти и ловкие передние лапы. Я же говорю, дурацкие забавы.
А Снетков вечером, если не падал с ног, заговаривал кого-нибудь из девиц на дрова у кухни и там в темноте развешивал перед ней свой эрудированный гуманизм.
Он развешивал гуманизм, а скорпионы по холодку бегали за пропитанием. И один, от трудностей пустынной жизни, решил пропитаться снетковским пальцем. Теплый, неагрессивный, в меру небольшой, лежит на полене без дела. Скорпион намеревался обездвижить палец, и тяпнул его своим коготком в самое нежное основание, в перепонку межпальцевую. И остался голодным.
Потому что Снетков вскрикнул, дернулся, забеспокоился и поднес палец к носу; но ночью в пустыне слона не разглядишь, не то что укус скорпиона. Он побежал на кухню к свету, разобрал проткнутую точку в середине покраснения, и закричал тревогу. Гад клюнул!
Мы обрадовались. А то: пустыня – и никто никого не укусил. Сбежались и стали применять навыки выживания. Насчет отсасывания яда скорпиона мы были не уверены. Кричали, что скорей скорпион снетковской кровью отравится, умирать пополз. Скрутили Снеткова, зажали руку, сунули меж пальцев уголком безопасного лезвия и выдавили скупую кровь. Потом погасили в ранку сигарету. И затруднились в дальнейшем.
Снетков утверждал, что рука распухает и немеет. А вдруг его змея укусила? А почему однозубая? Старая. А почему ранка маленькая? А маленькие змеи самые ядовитые. Сыворотка? Где, от кого? Хором кричат народное средство: водка.
Погнали машину в участок, нашли продавщицу железнодорожной лавки, закричали открывать, она дала две бутылки из-под кровати. Пока везли, одна исчезла.
Трезвенник Снетков сосал бутылку, как младенец грудь Мадонны. С вечным спасением души на бессмысленном лице. Так и заснул с улыбкой.
И неделю мы работали ему на бюллетень. А он исправно жрал трижды в день и спал в перерывах, кося под больного.
Рука, кстати, распухла как бревно. Аллергия у него на скорпионов была, что ли.
Кирпичи
На четырехосной платформе помещалось шестнадцать тысяч штук кирпича, сложенного продольной пирамидой, четыре платформы – шестьдесят четыре тысячи, нас было шестеро на две платформы, а работяг из строительно-монтажного поезда – трое на другие две, мы встали вшестером по цепочке и складывали кирпич на грунт метровыми кубами, а они швыряли сверху в кучу, а потом закладывали ее с краев стенкой тоже в кубы, кирпич в середине ломался и бился, зачем же так, спросили мы, а они сказали с презрительным сожалением: так вы ничего не заработаете, ребята, кому на фиг надо его так складывать; так он же битый, сказали мы, а вам чего, больше всех надо, сказали они, у них получалось вдвое быстрее разгружать свои платформы, да в рот я твои деньги, просипел Славка Баранов, он был здоровый и злой, они побубнили и не стали с нами связываться, ребята, мы же все-таки студенты, сказала Танька Тюханова, и мы демонстративно закурили и стали складывать вообще ювелирно, упираясь со всей скоростью, а аспирант Славка Баранов, недорезанный викинг-альбинос, не курил, в перекурах распрямлял поясницу сверху на платформе и горланил хрипато: несутся составы в саже, их скорость тебе под стать, в них машинисты всажены, как нож по рукоять!
Факельное шествие
Самая северная железная дорога в мире – Норильск – Дудинка. Ее клали стройбаты к 50-летию Великого Октября. От сдачи в срок зависел дембель. Качество соответствующее.
Это 69-я параллель. Снег ложится в сентябре. Вечная мерзлота.
В июне верхний метр оттаял, насыпь просела волнами, рельсовые пролеты повисли в воздухе. Социалистический сюрреализм.
Мы вели подъемку. Просыпку, пробивку, рихтовку, штопку. Когда ломался компрессор, вместо вибратора били чуркой. Когда не давал детальной точности огромный японский бульдозер, гребли студенческим: один упирается совковой лопатой в гравий, а двое тянут за концы провода, привязанного к ручке над совком.
Так вдобавок раз в неделю дрались со стройбатом, стоявшим дальше к порту. Классовая вражда: прораб заставлял их переделывать, сравнивая с нами. А они посильно халтурили под дембель в сентябре.
И чрезвычайно раздражал сухой закон. Здесь тебе не пустыня: чем предохраняться? Дождь, хмарь, мокрые ноги. Поэтому пили спирт: одну бутылку спрятать легче, чем две с половиной. Поллитра питьевого магазинного на четверых – и потеплело. И дешевле выходит, кстати.
От этой жизни мы к концу работ засуровели. Под аккорд приходилось ломать и двенадцать часов тоже. Подустали, огрубели и озверели. Еще и жрать вечно хотелось – чего-то со снабжением не додумали, мало было. И спалось в полярный вечный день беспокойно.
В последний вечер мы сложили костер из лопат и носилок и злобно пели: «От злой тоски не матерись, сегодня ты без спирта пьян». Поддали и упали. И утром уехали по штопаной рихтованной дороге в Норильск.
Мы полагали что? Погулять по цивилизации, посидеть в кафе, поклеить девушек, возможно даже сходить в кино. А к вечеру – в аэропорт – самолет – Ленинград. Здравствуй Невский, здравствуй Кировский, альма твою матер. Но было над нами культурное руководство.
Никто и ахнуть не успел, как под лозунгами культурно-спортивного праздника ССО всех загнали на городской стадион. Пара-тройка тысяч рыл со всего Таймыра. Ленинградские, московские и красноярские отряды.
А над стадионом – приветствие размером с дирижабль: «Ударно поработал – культурно отдохни!» И нас культурно строят по четырем сторонам полужиденького футбольного поля. Равняйсь – смирно. «А сейчас откроется праздник чего-то северного и посвящение всех в заполярники». Или иная подобная глупость.
Однако приближается вертолетное стрекотанье. Показывается вертолет, нарядно раскрашенный в бело-голубые цвета санавиации. Зависает над стадионом. И явно намерен садиться прямо на поле промеж нас.
Аппарат тяжелее воздуха – это всегда романтично. И когда он приземляется вот рядом с тобой – это завораживает. И мы, задрав головы, следим и радуемся.
В лица подул сверху ветерок, и этот ветерок крепчал. Лопасти свистели, мотор гремел, вертолет оседал в воздухе, как яйцо с крысиным хвостом. Вихрь рвал волосы, широкий смерч закрутился на стадионе, под вертолетом вздымалась пылевая воронка, полетели брызги, комья грязи залепили нам форму и лица, ураган сек глаза мелкой дрянью, мусорная взвесь рвалась в легкие и забивала рот. Вертолет сел и заглушил двигатель. Тогда стал слышен звук, и от этого вышел конфуз. Звук был хоровой, раздраженный и матерный.
Из вертолета вышла великовозрастная сексуальная Снегурочка и покачнулась от выражений. За ней выбрался Дед Мороз и показал кулак. В вертолет запустили камнем. Летчики в блистере виновато разводили руками. Праздник начался.
Сначала отличившихся награждали кусками никелевой руды на полированных подставках с геройской надписью. Мне тоже достался. На улице я подарил его девушке, пытаясь познакомиться.
Потом начальствующие уроды решили заставить нас спортивно бегать и прыгать, и мы спортивно побежали и запрыгали вон с их поганого стадиона, не интересуясь дальнейшими удовольствиями.
Кафе, столовые, рестораны и магазины Норильска были оккупированы стройотрядами. Норильск – матерый город, стоящий на костях зэков, он разное видал, но в тот день мы выпили там все, что лилось и горело.
А к вечеру праздника был назначен парад. Торжественный проход колонны по улице Ленина: центральной, как положено. А в начале и конце парада расчетливые негодяи назначили перекличку, и вот по этим спискам будут сажать потом в самолеты. А неотмеченных – в последнюю очередь, завтра-послезавтра. То есть: в начале улицы собрались все.
Перекликали и отмечали долго. Стало холодно и совсем холодно. Посыпался мокрый снег. Смеркалось. Стояли злые.
Подъехали два грузовика, и нам стали раздавать факелы. Палки как перекладины шведской стенки, на конце жестянка с ветошью, пропитанной мазутом. «Не сметь зажигать без команды!!!»
Мы околели, пока дали ножку в темноте. «Зажигай!» – скомандовали самочинные голоса вдоль колонны. Зачиркали спичками и стали прикуривать факелы друг от друга. Злость высекала оживление.
Настроение подскочило. Борьба за огонь! С факелами в крепостные ворота! Факельцуг! Лица в пламени, мрак по сторонам!
Мы выровняли шеренги по четыре и даже ударили шаг, оттягивая носок и печатая всей подошвой. Рука с факелом – впереди плеча. Неким образом спины выпрямились в прусской выправке. Левые руки сами собой легли на пряжки ремней. И звонкий дурашливо-молодцеватый фальцет взлетел:
– Айн, цвай, линкс! Линкс! Линкс!
И невидимый хор вторил глухо:
– Линкс! Линкс!
Ноги били в асфальт, как пушечное буханье. Подбородок вверх, глаза вперед. Дымные тени факелов метались по стенам. Народ встал и смотрел молча.
И тут произошло неожиданное для нас самих.
Вдохновенный голос завибрировал и запел со злым восторгом:
– Зи-иг?..
И колонна рявкнула одной глоткой:
– Хайль!
– Зи-и-иг?!
– Хайль!!!
– Зи-и-иг???!!!
– ХАЙЛЬ!!!!!!
Город оцепенел. Мы маршировали, как на параде германской хроники. В единый дух, в единый шаг, в единый порыв.
– Дрожите, дряхлые кости!
– Народ! Партия! Вождь!
Образованные филологи и историки знали, что выкрикивать.
На углу киоск стоял близко к мостовой – его опрокинули и отшвырнули мигом. Сделавший замечание смельчак вмазался в стенку. Зазвенела разбитая витрина. Факельная колонна сметала все на пути. Именно так нам хотелось о себе думать.
Местная молодежь умирала от счастья и зависти.
В грозном молчании колонна продолжила шествие. Начальство задыхалось в истерике и бегало, меча пену. Но пресекать было уже нечего.
Мы били шаг через безмолвный город и знали за собой силу сделать с этим городом все, что захотим. Интересное чувство.
Потом гасили факелы в лужах, да сами уже гасли, и закидывали в грузовик; и выслушивали вопли, что охренели, из комсомола вон, всем молчать, если узнают в Ленинграде – сами понимаете. Потом в аэропорту спали на полу, на лестницах и подоконниках. Потом летели в Ил-18, молочно-сером от табачного дыма, на ощупь выхлестав все спиртное у стюардесс. Потом шлялись по солнечному Ленинграду с гитарами и бутылками.
Но это факельное шествие помнилось прочно.
Конференция
А потом все кончилось. Прошли комсомольские конференции, посвященные десятилетию студенческих стройотрядов. Принцип добровольности ЦК отменял. Свободное движение превращали в нудиловку, принудиловку и загоняловку на областные работы по инструкциям Партии.
Мы презрительно обличали уродов в актовом зале Университета – ветераны среди аппаратчиков. Мы были увешаны целинными и транспортными значками, и золотыми наградными комсомольскими, и орденские ленточки вплоть до Трудового Красного знамени в рядах тоже были.
Потом нам давали строгие выговора и снимали с выборных комсомольских должностей. В моей учетной карточке пучился вкладыш. Первые две трети были исписаны благодарностями, последняя – взысканиями и предупреждениями. Невыполнение, неподчинение, непонимание, срыв инициатив и раскольническая деятельность.
Я вступил в комсомол в четырнадцать лет, первым в своем седьмом классе. В двадцать один я завязал. Чао, бамбино, сори.
Понимаете, ребята, только что пролег рубежом великий Шестьдесят Восьмой год. Вторжение в Чехословакию, сексуальная революция, студенческие волнения в Америке и Европе, закрут гаек в Союзе. Верноподданность без уклонов объявили главной доблестью гражданина.
Вместе с коллективной свободой кончилась коллективная романтика. Тогда и была исчерпана духовная перспектива страны. Телевизору не верили, а достаток не мог заменить смысл жизни.
С тех пор я всю жизнь жил сам по себе.
Камчатка
Радиус действия
Я поспорил на ящик водки, что за месяц доберусь от Ленинграда до Камчатки без копейки денег.
За секунду до этого я о Камчатке не думал. И ни о чем не думал.
Все великие жизненные начинания имеют три причины. Первая: мало выпили, вторая – все осточертело, третья – хочется чего-то эдакого. Итак, мы гуляли в общаге, не хватило, деньги кончились. Это располагает к пессимизму.
Мы кончали третий курс, двадцать один год, юношеский кризис, мудрость веков плющит нежное темя, счастье лишь обман.
Должность оптимиста всегда доставалась мне по принципу игры в пятый угол: все остальные уже выразили пессимизм, и закон единства и борьбы противоположностей заставляет последнего надувать розовый шарик «Жизнь прекрасна!».
Любимый писатель филологов – Чехов с фразой: «Жить нельзя без одних только денег». Я любил деньги, не любил Чехова, пренебрегал обоими, шокировал общественное мнение, и злобно нападал, что все прекрасное в жизни бесплатно. Да что я без них могу? Да все я без них могу! Жить, есть, пить, любить, и даже… ну, передвигаться… докуда?! да до… Камчатки! и трах-тибидох по умным тыквам.
Камчатку я назвал просто потому, что дальше ничего уже не было. Границы были закрыты, пространство за ними нереально. Зато в границах – Советский Союз был вполне огромен. (Чукотка еще? Это малосерьезно и там рядом.)
Наутро подобный треп забывается без последствий. Но. Что у пьяного на уме, то у трезвого в натуре. Я запал.
Юности нужна цель. Она придает смысл если не жизни, то хотя бы ее данному этапу. Я сдавал сессию и готовился.
Я купил карту, всепогодные польские джинсы пролетарского вида за шесть пятьдесят, разносил туристские башмаки за десять рублей и позаимствовал у соседа армейский вещмешок с дембеля. В пряжку армейского ремня влил свинца и выбрал в магазине самый большой складной нож.
Никогда не бери в дорогу всего необходимого – бери то, без чего никак не сможешь обойтись. Куртка из кожзаменителя и свитер были увязаны проволокой в тонкие скатки. Большая кружка работала и котелком. Носки-трусы-рубашка – одни. Мыло-щетка-паста. Спички в водонепроницаемой обертке, лезвие, пуговицы, иголка, аспирин-анальгин-фталазол. У меня было все! Это все весило килограмма два и болталось в мешочке на одном плече. Если бы я руководил снабжением капитана Скотта, экспедиция вернулась бы с полюса живой и в шоколаде.
Июнь кончался, все разъезжались на практику и в стройотряды, общага пустела. Стипендия была добита без сожалений.
Первого июля Вовка Кузнецов и Алик Исаев проводили меня на Московский вокзал. Я сдал им на хранение шесть рублей с мелочью и показал карманы.
Заранее были высмотрены дешевые дневные поезда. Я примерился к тетке, которая ползла с двумя чемоданами и двумя сумками к общему вагону «Ленинград – Омск». Это такой-то поезд? Ребята, мне сюда. Вам помочь?
С теткиными чемоданами я влез в вагон.
– Вы провожающие? – уточнила проводница.
– Провожающие! – успокоили Алик с Вовкой, влезая следом.
Когда она прошла по вагону перед отправлением, выкликая на выход, они вышли, а я остался.
Метание карлика на дальность
Есть много способов преодолевать пространство, и все они прекрасны, пока тебе не дали по шее и выкинули вон. Необходима гибкая шея и легкий характер.
Для наилучшего способа нужен минимум денег и атлас железных дорог СССР. Атлас берегся у меня в вещмешке – мягкая обложка в пол тетрадного листа. Мелочи требовалось накалымить рубля полтора. Сдавать найденные бутылки и сшибать по пятачку у магазинов и вокзала.
По атласу выбиралась первая ближайшая станция. В расписании искался такой медленный поезд, который в этой глухой дырке на минутку остановится. И покупай общий билет! Кассирша уточнит малоупотребимое название и прищурится в справочник. Перегоны в Сибири длинные, семьюдесятью копейками обойдешься редко, но в рупь сорок уложишься всегда.
Ты загружаешься в вагон на законных основаниях, предъявляя проводнице настоящий билет. Лето. Общий вагон набит битком. Народ небогат. Ты растворился в пассажирской массе. Только ей и заботы, конечно, чтоб никто не проехал свою станцию. А ты еще помелькай, пошути, чаю спроси, это производит добропорядочное впечатление.
Прибейся к компании, втянись в разговор, закрепись в переменном вагонном коллективе. По ситуации тебя должны пригласить к закуске. Выпивка в раскаленном вагоне прекрасна не только сама по себе, но и своей демонстративной пахучестью. Если ты одарил проводницу, спотыкаясь мимо в туалет, блудливой улыбкой и горючим выхлопом, так ни одна же порядочная женщина не усомнится в правомерности твоего пребывания на ее территории.
Конечно, день на третий ты точно примелькаешься, и она поинтересуется пунктом назначения. Тогда ты называешь город, не можешь найти билет, трясешь документами и разводишь руками. Может выгнать на ближайшей. Может не выгнать.
Вообще главное, чтобы удержаться в поезде – это все время быть из другого вагона. Тебя здесь уже знают, у тебя компания, вы проводите время за картами и разговором. Осваиваешь вагона три, заводишь знакомых в каждом, и перемещаешься из одного в другой. Сеанс одновременной езды на пяти досках. В глубокой ночи надо забиться в темную щель. Поглубже на третью, чтоб ноги не торчали. Голову – на трубу отопления вдоль стенки под потолком: она в мягкой изоляции.
В дороге я разжился тройником, оставленным в открытой служебке без присмотра. Возможность открывать все двери всех вагонов этим универсальным ключом резко расширила возможности.
Я любовался собой.
В начале перрона я встречал дальний скорый и в проплывающих мимо окнах отмечал общие вагоны. Обычно они шли ближе к концу. Потом спрыгивал с платформы позади поезда, обходя его с другой стороны и прикидывая. Если подпрыгнуть и подтянуться на поручнях двери, цепляясь рифлеными ботинками за неровности металла, то отлично оказываешься снаружи тамбура. Открывай и входи! Левой рукой крепишься сверху за поручень, ребрами подошв цепляешься, правой рукой поворачиваешь в гнездах треугольник и бородку. Почти всегда открывается. Дверь отходит внутрь.
В неслужебном тамбуре на остановках пусто – все курят на воздухе и бегут в буфет. Увидел в стекло людей – прыгай и лезь в другой. Вошел, кинул мешок на третью полку и на ходу перешел в соседний вагон. Все: ты внедрился, ты здесь давно, идешь поесть.
Вагон-ресторан – прекрасное место для бесплатной езды. Если там очередь – тем лучше: дольше стоишь – дальше едешь.
В вагоне-ресторане можно продержаться целый день. Пьешь чай с бутербродом до посинения. Главное – не съесть. Чтоб лежал на виду надкусанный. Официант не обращает на тебя внимания, раз ты ничего не требуешь. Вам обоим лучше.
Здесь курят, здесь пьют, и за бутылкой пива вообще можно прожить жизнь.
Если запах кухни распалил голод невтерпеж – бери второе подешевле, сжевывай подольше весь хлеб со стола и перед станцией тихо линяй из поезда. Из-за твоей котлеты с макаронами за шестьдесят копеек официант бегать по составу не станет.
Если катит – заводишь беседу, в дороге человек общителен, он склонен к излияниям и возлияниям. Попутчик – это исповедник, ему надо ставить и не отпускать, пусть только слушает, понимает, оценивает, сочувствует и уважает. Ты пьешь, слушаешь и уважаешь: колеса под полом тук-тук, тук-тук, и пейзаж мелькает в нужном направлении.
Лучше всего – подружиться за столиком и отправиться к попутчику в гости. Проводник: «А вы из какого вагона?» Попутчик: «А он из двенадцатого, у нас в гостях». А ночью в спящем общем лезешь тихо на свободную третью полку.
А можно попроситься к проводнице по-хорошему. По-честному. Может ведь и посадить под доброе настроение. Но если пойдет ревизор – велит исчезнуть или заплатить.
Можно на ха-ха подойти к тепловозной бригаде: «Ребята, вам стекла не надо помыть? А солярку покачать? А колеса покрутить?» Однажды я соврал, что учусь в техникуме на машиниста, меня взяли, потом в разговоре я стал сыпаться и сознался. Сначала оскорбились и обматерили, потом посмеялись и везли. Четыреста км однако!
Ехать на крыше – безумие. Не Гражданская война, и скорости не те, и крыши другие. Ветрище и пыль в глаза, и слой пыли с копотью под тобой. Однажды влез – и слез тут же. Доехал на торцовом скоб-трапе до первого разъезда, спрыгнул и проклял все. Не кино.
Если застрял на разъезде, или скинули там, – остается товарняк. Можно спросить у стрелочницы, или обходчика, или бригады, когда пойдет и докуда. Лучше всего в открытом порожнем вагоне, или с недогрузом леса или мешков. Не дует, и не видно тебя, и удобно. На платформе просвистит, на тормозной площадке тесновато. Но тоже комфортно.
Лязг сдвигающегося товарняка проходит волной по всему километровому составу. Рывок интересно сменяется тут же плавным ускорением. Медленно едет, сердешный, и встает у всех столбов, как собака. Но везет! везет!
А когда не твой день, и денег нет никак и нисколько, и с поездом облом раз и другой, и товарняк пойдет неизвестно когда, – надо добираться до выезда из города и по-простому голосовать попуткам. Медленно, близко, зигзагами, – едут! В кабине тепло, сухо, сидеть удобно, можно курить и есть с кем разговаривать.
И ты осознаешь, что жизнь – это движение. А движение – это радость. Дорога вообще располагает к философии. Точка назначения придает дороге смысл, и смысл дороги делается смыслом жизни. А это чувство приятное.
