Марк Твен
Приключения Гекльберри Финна

Глава VII
Я удираю от папаши

– Вставай! Чего это ты выдумал?

Я открыл глаза и оглянулся, силясь понять, где же это я нахожусь. Солнце уже взошло – значит, я спал долго. Надо мной стоял отец; лицо у него было довольно хмурое и к тому же опухшее. Он сказал:

– Что это ты затеял с ружьем?

Я сообразил, что он ничего не помнит из того, что вытворял ночью, и сказал:

– Кто-то к нам ломился, вот я и подстерегал его.

– А почему же ты меня не разбудил?

– Я пробовал, да ничего не вышло: вы не просыпались.

– Ну ладно, нечего языком трепать! Поди погляди, не попалась ли на удочку рыба к завтраку. Я через минуту приду.

Он отпер дверь, и я побежал к реке. Я заметил, что вниз по течению плывут обломки веток, всякий сор и даже куски коры: значит, река начала подниматься. Я подумал, что жил бы припеваючи, будь я теперь в городе. В июньское половодье мне всегда везло, потому что, как только оно начинается, вниз по реке плывут дрова и целые звенья плотов, иной раз бревен по двенадцати вместе: только и дела, что ловить их да продавать на дровяные склады и на лесопилку.

Я шел по берегу и одним глазом высматривал отца, а другим следил, не принесет ли река что-нибудь подходящее. И вдруг гляжу – плывет челнок, да какой – просто загляденье! – футов тринадцать или четырнадцать в длину; плывет себе как миленький. Я бросился в воду головой вниз по-лягушечьи, прямо в одежде, и поплыл к челноку. Я ждал, что кто-нибудь в нем лежит, – у нас часто так делают шутки ради, а когда подплывешь к челноку поближе, вскакивают и поднимают человека на смех. Но на этот раз вышло по-другому. Челнок и в самом деле был пустой, я влез в него и пригнал к берегу. Думаю, вот старик обрадуется, когда увидит: долларов десять такая штука стоит! Но когда я добрался до берега, отца еще не было видно; я завел челнок в устье речки, заросшее ивняком и диким виноградом, и тут мне пришло в голову другое: думаю, спрячу его получше, а потом, вместо того чтобы убегать в лес, спущусь вниз по реке миль на пятьдесят и поживу подольше на одном месте, а то чего ради бедствовать, таскаясь пешком!

От хибарки это было совсем близко, и мне все казалось, что идет мой старик, но я все-таки успел спрятать лодку, а потом взял да и выглянул из-за куста; гляжу, отец уже спустился к реке по тропинке и целится из ружья в какую-то птицу. Значит, он ничего не видел.

Когда он подошел, я усердно трудился, вытаскивая лесу. Он поругал меня немножко за то, что я так копаюсь; но я ему наврал, будто свалился в воду, оттого и пришлось возиться так долго. Я так и знал – папаша заметит, что я весь мокрый, и начнет расспрашивать. Мы сняли с удочек пять сомов и пошли домой.

Оба мы умаялись и легли после завтрака соснуть, и я принялся обдумывать, как бы мне надуть вдову и отца, чтобы они меня не искали. Это было бы куда верней, чем полагаться на удачу. Разве успеешь убежать далеко, пока они тебя хватятся! Мало ли что может случиться… Я долго ничего не мог придумать, а потом отец встал напиться воды и говорит:

– Если кто-нибудь в другой раз будет шататься вокруг дома, разбуди меня, слышишь? Этот человек не с добром приходил. Я его застрелю. Если он еще придет, ты меня разбуди, слышишь?

Он повалился и опять уснул; зато его слова надоумили меня, что надо делать. Ну, думаю, теперь я так устрою, что никому и в голову не придет меня разыскивать.

Часам к двенадцати мы проснулась и пошли на берег. Река быстро поднималась, и по ней плыло много всякого леса. Скоро показалось звено плота – девять бревен, связанных вместе. Мы взяли лодку и подтащили их к берегу. Потом пообедали. Другой на месте папаши просидел бы на реке весь день, чтобы наловить побольше, но это было не в его обычае. Девяти бревен на один раз для него было довольно; ему загорелось ехать в город продавать. Он запер меня, взял лодку и около половины четвертого потащил плот на буксире в город. Я решил, что в эту ночь он домой не вернется, подождал, пока, по моим расчетам, он отъедет подальше, вытащил пилу и опять принялся пилить то самое бревно. Прежде чем отец переправился на другой берег, я уже выбрался на волю; лодка вместе с плотом казалась простым пятнышком на воде где-то далеко-далеко.

Я взял мешок кукурузной муки и отнес его туда, где был спрятан челнок, раздвинул ветки и спустил в него муку; потом отнес туда же грудинку, потом бутыль с виски. Я забрал весь сахар и кофе и сколько нашлось пороху и дроби; забрал пыжи, забрал ведро и флягу из тыквы, забрал ковш и жестяную кружку, свою старую пилу, два одеяла, котелок и кофейник. Я унес и удочки, и спички, и остальные вещи – все, что стоило хотя бы цент. Забрал все дочиста. Мне нужен был топор, только другого топора не нашлось, кроме того, что лежал в дровах, а я уж знал, почему его надо оставить на месте. Я вынес ружье, и теперь все было готово.

Я сильно подрыл стену, когда пролезал в дыру и вытаскивал столько вещей. Все это я заровнял и хорошенько присыпал сверху землей, чтобы не видно было опилок. Потом вставил выпиленный кусок бревна на старое место, подложил под него два камня, а один камень приткнул сбоку, потому что в этом месте бревно было выгнутое и не совсем доходило до земли. Шагов за пять от стены, если не знать, что кусок бревна выпилен, ни за что нельзя было этого заметить, да и стена была задняя – вряд ли кто-нибудь станет там шататься и разглядывать.

К челноку я ходил по траве и следов не оставил. Я постоял на берегу и посмотрел, что делается на реке. Все спокойно. Тогда я взял ружье и зашел поглубже в лес – хотел подстрелить какую-нибудь птицу, а потом увидел дикого поросенка: в здешних местах свиньи быстро дичают, если случайно забегут сюда с какой-нибудь луговой фермы. Я убил этого поросенка и понес его к хибарке.

Я взял топор и взломал дверь, причем постарался изрубить ее посильнее; принес поросенка, подтащил его поближе к столу, разрубил ему горло и положил его на землю, чтобы вытекала кровь (я говорю: «на землю», потому что в хибарке не было дощатого пола, а просто земля – твердая, сильно утоптанная). Ну, потом я взял старый мешок, наложил в него больших камней, сколько мог снести, и поволок его от убитого поросенка к дверям, а потом по лесу к реке и бросил в воду; он пошел ко дну и скрылся из виду. Сразу было видно, что здесь что-то тащили по земле. Мне очень хотелось, чтобы тут был Том Сойер: я знал, что таким делом он заинтересовался бы и сумел бы придумать что-нибудь почуднее. В такого рода делах никто не сумел бы развернуться лучше Тома Сойера.

Напоследок я вырвал у себя клок волос, хорошенько намочил топор в крови, прилепил волосы к лезвию и зашвырнул топор в угол. Потом взял поросенка и понес его, завернув в куртку (чтобы не капала кровь), а когда отошел подальше от дома, вниз по реке, то бросил поросенка в воду. Тут мне пришла в голову еще одна штука. Я достал из лодки мешок с мукой и старую пилу и отнес их в дом. Я поставил мешок на старое место и прорвал в нем снизу дыру пилой, потому что ножей и вилок у нас не водилось – отец, когда стряпал, управлялся одним складным ножом. Потом протащил мешок шагов сто по траве и через ивовые кусты к востоку от дома, где было мелкое озеро миль в пять шириной, все заросшее тростником, – уток там под осень бывало порядочно. С другой стороны из озера вытекала заболоченная протока или ручей, который тянулся на много миль – не знаю куда, только не впадал в реку. Мука сеялась всю дорогу, так что получился тоненький белый след до самого озера. А еще я бросил там папашин точильный камень, чтобы похоже было, будто его уронили случайно. Потом завязал дыру в мешке веревочкой, чтобы мука больше не сыпалась, и отнес мешок вместе с пилой обратно в челнок.

К этому времени уже начало темнеть. Я спустил челнок вниз по реке до такого места, где ивы нависли над водой, и стал ждать, пока взойдет луна. Я привязал челнок покрепче к иве, потом перекусил малость, а после этого улегся на дно выкурить трубочку и обдумать свои планы. Я сказал себе: они пойдут по следу мешка с камнями до берега, потом начнут искать мое тело в реке. А там пойдут по мучному следу до озера и по вытекающей из него речке искать грабителей, которые убили меня и украли вещи. В реке им искать нечего, кроме моего мертвого тела. Скоро им это надоест, и они перестанут обо мне думать. Вот и хорошо, а я буду жить там, где мне захочется. Остров Джексона мне вполне подходит, я этот остров хорошо знаю, и там никогда никого не бывает. А по ночам можно будет переправляться в город: пошатаюсь там и подтибрю, что мне нужно. Остров Джексона – самое для меня подходящее место.

Я здорово устал и не успел опомниться, как уснул. Проснувшись, я не сразу понял, где нахожусь. Я сел и огляделся по сторонам, даже испугался немного. Потом вспомнил. Река казалась очень широкой, во много миль шириной. Луна светила так ярко, что можно было сосчитать все бревна, которые плыли очень далеко от берега, черные и словно неподвижные. Кругом стояла мертвая тишина, по всему было видать, что поздно, и пахло по-позднему. Вы понимаете, что я хочу сказать… не знаю, как это выразить словами.

Я хорошенько потянулся, зевнул и только хотел было отвязать лодку и пуститься дальше, как вдруг по воде до меня донесся шум. Я прислушался и скоро понял, в чем дело: это был тот глухой, ровный стук, какой слышишь, когда весла ворочаются в уключинах тихой ночью. Я поглядел сквозь листву ивы – так и есть: далеко, около того берега, плывет лодка. Я не мог разглядеть, сколько в ней человек. Лодка все приближалась, и, когда она поравнялась со мной, я увидел, что в ней сидит только один человек. Уж не отец ли, думаю, хоть я его и не ждал. Он спустился ниже меня по течению, потом подгреб к берегу по тихой воде, причем проехал так близко, что я мог бы дотронуться до него дулом ружья. Это и правда был отец – да еще трезвый, судя по тому, как он работал веслами.

Я не стал терять времени. В следующую минуту я уже летел вниз по течению, без шума, но быстро, держась в тени берега. Я сделал мили две с половиной, потом выбрался на четверть мили ближе к середине реки, потому что скоро должна была показаться пристань и люди оттуда могли увидеть и окликнуть меня. Я старался держаться среди плывущих бревен, а потом лег на дно челнока и пустил его по течению. Я лежал, отдыхая и покуривая трубочку и глядя в небо – ни облачка на нем. Небо кажется очень глубоким, когда лежишь на спине в лунную ночь; раньше я этого не знал. И как далеко слышно по воде в такую ночь! Я слышал, как люди разговаривают на пристани. Слышал даже все, что они говорят, – все до единого слова. Один сказал, что теперь дни становятся длинней, а ночи короче. Другой ответил, что эта ночь, ему думается, не из коротких, – и тут они засмеялись; он повторил свои слова – и они опять засмеялись; потом разбудили третьего и со смехом пересказали ему; только он не засмеялся – он буркнул что-то отрывистое и сказал, чтоб его оставили в покое. Первый заметил, что он непременно расскажет это своей старухе – ей, наверно, очень понравится; но это сущие пустяки по сравнению с теми шуточками, какие он отпускал в свое время. Я услышал, как один из них сказал, что сейчас около трех часов и он надеется – рассвет задержится не больше чем на неделю. После этого голоса стали все удаляться и удаляться, и я уже не мог разобрать слов, слышал только неясный говор да время от времени смех, и то, казалось, очень издалека.

Теперь я был много ниже пристани. Я привстал и милях в двух с половиной ниже по течению увидел остров Джексона, весь заросший лесом, – он стоял посредине реки, большой, темный и грузный, словно пароход без огней. Выше острова не видно было следов отмели – вся она скрылась теперь под водой.

До острова я добрался в два счета. Я стрелой пронесся мимо его верхней части – такое быстрое было течение, – потом вошел в стоячую воду и пристал с той стороны, которая ближе к иллинойсскому берегу. Я направил челнок в узкую бухточку, которую давно знал; мне пришлось раздвинуть ветки ивы, чтобы попасть туда; и, когда я привязал челнок, снаружи он был совсем незаметен.

Я вышел на берег, сел на бревно в верхнем конце острова и стал смотреть на широкую реку, на черные плывущие бревна и на город в трех милях отсюда, где еще мерцали три-четыре огонька. Огромный плот плыл по реке; сейчас он был на милю выше острова, и посредине плота горел фонарь. Я смотрел, как он подползает все ближе, а когда он поравнялся с тем местом, где я стоял, кто-то там крикнул: «Эй, на корме! Бери правей!» Я слышал это так ясно, как будто человек стоял со мной рядом.

Небо стало понемногу светлеть; я пошел в лес и лег соснуть перед завтраком.

Глава VIII
Джим – негр мисс Уотсон

Когда я проснулся, солнце поднялось так высоко, что, наверно, было уже больше восьми часов. Я лежал на траве, в прохладной тени, думая о разных разностях, и чувствовал себя довольно приятно, потому что хорошо отдохнул. В просветы между листвой было видно солнце, но вообще тут росли все больше высокие деревья, и под ними было очень темно. Там, где солнечный свет просеивался сквозь листву, на земле лежали пятнышки вроде веснушек, и эти пятнышки слегка двигались – значит, наверху был ветерок. Две белки уселись на сучке и, глядя на меня, затараторили очень дружелюбно.

Я разленился, мне было очень хорошо и совсем не хотелось вставать и готовить завтрак. Я было опять задремал, как вдруг мне послышалось, что где-то выше по реке раскатилось глухое «бум». Я проснулся, приподнялся на локте и прислушался; через некоторое время слышу опять то же самое. Я вскочил, побежал на берег и посмотрел сквозь листву; гляжу, по воде расплывается клуб дыма, довольно далеко от меня, почти наравне с пристанью. А вниз по реке идет пароходик, битком набитый народом. Теперь-то я понял, в чем дело! Бум! Смотрю, белый клуб дыма оторвался от парохода. Это они, понимаете ли, стреляли из пушки над водой, чтобы мой труп всплыл наверх.

Я здорово проголодался, только разводить костер мне было никак нельзя, потому что дым могли увидеть.

Я сидел, глядя на пороховой дым, и прислушивался к выстрелам. Река в этом месте шириной в милю, и в летнее утро смотреть на нее всегда приятно, так что я проводил бы время очень недурно, глядя, как они ищут мой труп, если бы только было чего поесть. И тут я вдруг вспомнил, что при этом всегда наливают ртуть в ковриги хлеба и пускают по воде, потому что хлеб всегда плывет прямехонько туда, где лежит утопленник, и останавливается над ним. Ну, думаю, надо смотреть в оба: как бы не прозевать, если какая-нибудь коврига подплывет ко мне поближе. Я перебрался на иллинойсский край острова; думаю – может, мне и повезет. И не ошибся: гляжу, плывет большая коврига, и я чуть было не подцепил ее длинной палкой, да поскользнулся, и она проплыла мимо. Конечно, я стал там, где течение ближе всего подходит к берегу, – настолько-то я смыслил в этом деле. Через некоторое время подплывает другая коврига, и на этот раз я ее не упустил. Я вытащил затычку, вытряхнул небольшой шарик ртути и запустил в ковригу зубы. Хлеб был белый, какой одни только богачи едят, не то что простецкая кукурузная лепешка.

Я выбрал удобное местечко, где листва была погуще, и уселся на бревно, очень довольный, жуя хлеб и поглядывая на пароходик. И вдруг меня осенило. Говорю себе: уж наверно, вдова, или пастор, или еще кто-нибудь молился, чтобы этот хлеб меня нашел. И что же, так оно и вышло. Значит, правильно: молитва доходит – то есть в том случае, когда молятся такие люди, как вдова или пастор; а моя молитва не подействует. Наверно, действует только молитва праведников.

Я закурил трубочку и просидел довольно долго – курил и смотрел, что делается. Пароходик шел вниз по течению, и я подумал, что, когда он подойдет ближе, можно будет разглядеть, кто там на борту, а пароход должен был подойти совсем близко к берегу в том месте, куда прибило хлеб.

Как только пароходик подошел поближе, я выколотил трубку, побежал туда, где я выловил хлеб, и лег за бревно на берегу, на открытом месте. Бревно было с развилиной, и я стал в нее смотреть…

Скоро пароходик поравнялся со мной; он шел так близко от острова, что можно было перекинуть сходни и сойти на берег. На пароходе были почти все, кого я знал: отец, судья Тэчер, Бекки Тэчер, Джо Гарпер, Том Сойер с тетей Полли, Сидом и Мери и еще много народу. Разговор шел про убийство. Но тут вмешался капитан и сказал:

– Теперь смотрите хорошенько! Здесь течение подходит совсем близко к берегу: может, тело выбросило на берег и оно застряло где-нибудь в кустах у самой воды. Во всяком случае, будем надеяться.

Ну а я надеялся совсем на другое. Все столпились на борту и, наклонившись над перилами, старались вовсю – глядели мне чуть ли не в самое лицо. Я-то их отлично видел, а они меня нет. Потом капитан скомандовал: «От борта!» – и пушка выпалила прямо в меня, так что я оглох от грохота и чуть не ослеп от дыма; думал, тут мне и конец. Если бы пушку зарядили ядром, то они наверняка получили бы то самое мертвое тело, за которым гонялись. Ну, опомнился – гляжу, ничего мне не сделалось, цел, слава Богу. Пароход прошел мимо и скрылся из виду, обогнув мыс. Время от времени я слышал выстрелы, но все дальше и дальше; а после того как прошло около часа, и совсем ничего не стало слышно. Остров был в три мили длиной. Я решил, что они доехали до конца острова и махнули рукой на это дело. Оказалось, однако, что пока еще нет. Они обогнули остров и пошли под парами вверх, по миссурийскому рукаву, изредка стреляя из пушки. Поравнявшись с верхним концом острова, пароходик перестал стрелять, повернул к миссурийскому берегу и пошел обратно к городу.

Я понял, что теперь могу успокоиться: больше никто меня искать не станет. Я вытащил свои пожитки из челнока и устроил себе уютное жилье в чаще леса. Из одеяла я соорудил что-то вроде палатки, чтобы вещи не мочило дождем. Я поймал соменка, распорол ему брюхо пилой, а на закате развел костер и поужинал. Потом закинул удочку, чтобы наловить рыбы к завтраку.

Когда стемнело, я уселся у костра с трубкой и чувствовал себя сначала очень недурно, а потом соскучился и пошел на берег. Слушал, как плещется река, считал звезды, бревна и плоты, которые плыли мимо, а после этого лег спать. Нет лучше способа провести время, когда скучаешь: уснешь, а там, глядишь, куда и скука девалась.

Так прошло три дня и три ночи. Никакого разнообразия – все одно и то же. Зато на четвертый день я обошел кругом весь остров, исследовал его вдоль и поперек. Я был тут хозяин, весь остров, так сказать, принадлежал мне – надо же было узнать о нем побольше, а главное, надо было убить время. Я нашел много крупной, совсем спелой земляники, еще зеленый виноград и зеленую малину, а ежевика только-только начала завязываться. «Все это со временем придется очень кстати», – подумал я.

Ну, я пошел шататься по лесу и забрел к нижнему концу острова, как мне казалось. Со мной было ружье, только я ничего не подстрелил: я его взял для защиты, а какую-нибудь дичь решил добыть поближе к дому. И тут я чуть не наступил на здоровенную змею, но она ускользнула от меня, извиваясь среди травы и цветов, а я пустился за ней, стараясь подстрелить ее; пустился бегом – и вдруг наступил прямо на костер, который еще дымился.

Сердце у меня заколотилось. Я не стал особенно разглядывать, осторожно спустил курок, повернул и, прячась, побежал со всех ног обратно. Время от времени я останавливался на минуту там, где листва была погуще, и прислушивался, но так громко дышал, что ничего не мог расслышать. Прокрался еще подальше и опять прислушался; потом опять и опять. Если я видел пень, то принимал его за человека; если сучок трещал у меня под ногой, я чувствовал себя так, будто дыхание мне кто-то переломил пополам и у меня осталась короткая половинка.

Когда я добрался до дому, мне было здорово не по себе, душа у меня совсем ушла в пятки. «Однако, – думаю, – сейчас не время валять дурака». Я поскорей собрал свои пожитки и отнес их в челнок, чтобы они не были на виду; загасил огонь и разбросал золу кругом, чтоб костер был похож на прошлогодний, а потом залез на дерево.

Я, должно быть, просидел на этом дереве часа два, но так ничего и не увидел, и не услышал – мне только чудилось, будто я слышу и вижу много всякой всячины. Ну, не сидеть же там целый век! В конце концов я взял да и слез, засел в чащу и все время держался настороже. Поесть мне удалось только ягод да кое-каких остатков от завтрака.

К тому времени, как начало темнеть, я здорово проголодался. И вот, когда стало совсем темно, я потихоньку спустился к реке и, пока луна не взошла, переправился на иллинойсский берег – за четверть мили от острова. Там я забрался в лес, сварил себе ужин и совсем было решил остаться на ночь, как вдруг слышу: «цок-цок, цок-цок», и думаю – это лошади, а потом слышу и голоса. Я поскорее собрал все опять в челнок, а сам крадучись пошел по лесу – не узнаю ли чего-нибудь. Отошел я не так далеко и вдруг слышу голос:

– Нам лучше остановиться здесь, если найдем подходящее место; лошади совсем выдохлись. Давайте посмотрим…

Я не стал дожидаться, оттолкнулся от берега и тихонько переправился обратно. Челнок я привязал на старом месте и решил, что переночую в нем.

Спал я неважно: почему-то никак не мог уснуть, все думал. И каждый раз, как просыпался, мне чудилось, будто кто-то схватил меня за шиворот. Так что сон не пошел мне на пользу. В конце концов я и говорю себе: «Нет, так невозможно: надо узнать, кто тут есть на острове вместе со мной. Хоть тресну, да узнаю!» И после этого мне сразу стало как-то легче.

Я взял весло, оттолкнулся шага на два и повел челнок вдоль берега, оставаясь все время в тени. Взошла луна; там, где не было тени, было светло почти как днем. Я греб чуть ли не целый час; везде было тихо, и все спало мертвым сном. За это время я успел добраться до конца острова. Подул прохладный ветерок, поднимая рябь, – значит, ночь была на исходе. Я шевельнул веслом и повернул челнок носом к берегу, потом вылез и крадучись пошел к опушке леса. Там я сел на бревно и стал смотреть сквозь листву. Я увидел, как луна ушла с вахты и реку начало заволакивать тьмой; потом над деревьями забелела светлая полоска – и я понял, что скоро рассветет. Тогда я взял ружье и, на каждом шагу останавливаясь и прислушиваясь, пошел к тому месту, где я наступил на золу от костра. Но мне что-то не везло: никак не мог найти то место. Потом смотрю – так и есть: сквозь деревья мелькает огонек. Я стал подкрадываться, осторожно и не торопясь. Подошел поближе; смотрю – на земле лежит человек. Я чуть не умер со страху. Голова у него была закутана одеялом, и он уткнулся носом чуть не в самый костер. Я сидел за кустами футах в шести от него и не сводил с него глаз. Уже почти рассвело. Скоро человек зевнул, потянулся и сбросил одеяло. Смотрю – а это Джим, негр мисс Уотсон! Ну и обрадовался же я! Говорю ему:

– Здорово, Джим! – и вылез из-за кустов.

Он как подскочит да как вытаращит на меня глаза! Потом бросился на колени, сложил руки и начал упрашивать:

– Не тронь меня, не тронь! Я никогда мертвецов не обижал. Я их всегда любил, все, что мог, для них делал. Ступай обратно в реку, откуда пришел, оставь в покое старика Джима, он с тобой всегда дружил…

Ну, мне недолго пришлось ему объяснять, что я не мертвец. Уж очень я обрадовался Джиму. Теперь мне было не так тоскливо. Я не боялся, что он станет кому-нибудь рассказывать, где я прячусь, – я так ему и сказал. Я говорил, а он сидел и смотрел на меня, а сам все молчал. Наконец я сказал:

– Теперь уже совсем рассвело. Давай-ка завтракать. Раздуй костер получше.

– А какой толк его раздувать, когда варить все равно нечего, кроме земляники и всякой дряни!.. Да ведь у тебя есть ружье? Значит, можно раздобыть чего-нибудь и получше земляники.

– Земляника и всякая дрянь… – говорю я. – Ты только это и ел?

– Ничего другого не мог достать, – говорит он.

– Да с каких же пор ты на острове, Джим?

– С тех самых пор, как тебя убили.

– Неужто все это время?

– Ну да.

– И ничего не ел, кроме этой дряни?

– Да, сэр, совсем ничего.

– Да ведь ты, верно, с голоду помираешь?

– Просто лошадь съел бы! Верно, съел бы. А ты давно на острове?

– С той самой ночи, как меня убили.

– Да ну! А что же ты ел? Ах да, ведь у тебя ружье! Да-да, у тебя ружье. Это хорошо. Ты теперь подстрели что-нибудь, а я разведу костер.

Мы с ним пошли туда, где был спрятан челнок, и, покуда он разводил костер на лужайке под деревьями, я принес муку, грудинку, кофе, кофейник, сковородку, сахар и жестяные кружки, так что Джим прямо остолбенел от изумления: он думал, что все это колдовство. Да еще я поймал порядочного сома, а Джим выпотрошил его своим ножом и поджарил.

Когда завтрак был готов, мы развалились на траве и съели его прямо с огня. Джим ел так, что за ушами трещало, – уж очень он изголодался. Мы наелись до отвала, а потом легли отдыхать. Немного погодя Джим начал:

– Послушай-ка, Гек, а кого же это убили в той хибарке, если не тебя?

Тут я рассказал ему все как есть, а он сказал, что это очень ловко, даже Тому Сойеру лучше не придумать.

Я спросил:

– А ты как сюда попал, Джим, зачем тебя принесло?

Он замялся и, должно быть, с минуту молчал; потом сказал:

– Может, лучше не говорить…

– Почему, Джим?

– Мало ли почему… Только ты меня не выдашь? Правда, Гек?

– Провалиться мне, если выдам!

– Ну ладно, я тебе верю, Гек. Я… я убежал.

– Джим!

– Смотри же, ты обещал не выдавать! Ты помнишь, что обещал, Гек?

– Да уж ладно. Обещал – и не выдам. Честное индейское, не выдам! Пускай все меня назовут подлым аболиционистом^[4], пускай презирают за это – наплевать! Я никому не скажу, да и вообще я туда больше не вернусь. Так что валяй рассказывай.

– Ну вот, видишь ли, как было дело. Старая хозяйка – то есть мисс Уотсон – все ко мне придиралась, просто жить не давала, а все-таки обещала, что в Орлеан меня ни за что не продаст. Но только я заметил, что последнее время около дома все вертится один работорговец, и стал беспокоиться. Как-то поздно вечером я подкрался к двери – а дверь-то была не совсем прикрыта – и слышу: старая хозяйка говорит вдове, что собирается продать меня на Юг, в Орлеан; ей бы не хотелось, но только за меня дают восемьсот долларов, а против такой кучи денег где же устоять! Вдова начала ее уговаривать, чтоб она меня не продавала, только я-то не стал дожидаться, чем у них кончится, взял да и дал тягу.

Спустился я с горы; думаю, стяну лодку где-нибудь на реке выше города. Народ еще не спал, и я спрятался в старой бочарне на берегу и стал ждать, пока все разойдутся. Так и просидел всю ночь. Все время кто-нибудь шатался поблизости. Часов около шести утра мимо начали проплывать лодки, а в восемь или девять в каждой лодке только про то и говорили, что твой папаша приехал в город и рассказывает, будто тебя убили. В лодках сидели дамы и господа, все они ехали смотреть то место. Иной раз лодки приставали к берегу для отдыха, прежде чем переправиться на ту сторону; вот из разговоров я и узнал про убийство. Мне было очень жалко, что тебя убили, Гек… Ну, теперь-то мне, конечно, не жалко.

Я пролежал под стружками целый день. Есть очень хотелось, а бояться я не боялся: я знал, что вдова со старой хозяйкой сразу после завтрака пойдут на молитвенное собрание и там пробудут целый день, а про меня подумают, что я еще на рассвете ушел пасти коров, и хватятся меня только вечером, когда стемнеет.

Остальная прислуга меня тоже не хватится, это я знал: они все улизнули гулять, пока старух дома нету.

Ну ладно… Как только стемнело, я вылез и пошел по берегу против течения; прошел, должно быть, мили две, а то и больше – там уж и домов никаких не было. Тогда я решил, что мне делать. Понимаешь, если бы я пошел пешком, меня выследили бы собаки; если же украсть лодку и переплыть на ту сторону, лодки хватятся, узнают, где я пристал на той стороне, и найдут мой след. Нет, думаю, для меня самое подходящее дело – плот: он следов не оставляет.

Скоро вижу – из-за поворота показался огонек. Я бросился в воду и поплыл, а сам толкаю перед собой бревно. Так я заплыл на середину реки, спрятался среди плывущих бревен, а голову держу пониже и гребу против течения – жду, пока плот подойдет. Потом подплыл к корме и уцепился. Тут нашли облака, стало совсем темно, так что я вылез и лег на плоту. Люди там собрались на середине, поближе к фонарю. Река все поднималась, течение было сильное, и я сообразил, что к четырем часам проплыву с ними миль двадцать пять вниз по реке, а там перед рассветом слезу в воду, доплыву до берега и уйду в лес на иллинойсской стороне.

Но только мне не повезло. Мы почти что поравнялись с островом, и вдруг на корму идет человек с фонарем. Вижу, дожидаться нечего, спрыгнул за борт, да и поплыл к острову. Я думал, что где угодно вылезу на берег, да разве тут вылезешь – уж очень круто. Пришлось мне плыть до нижнего конца острова, пока не нашел подходящего места. Я спрятался в лесу и решил с плотами больше не связываться, раз там расхаживают с фонарями взад и вперед. Трубка, пачка табаку и спички были у меня в шапке, они не промокли, так что все оказалось в порядке.

– Значит, все это время ты не ел ни хлеба, ни мяса? Чего же ты не поймал себе черепаху?

– А как ее поймать? На нее ведь не бросишься и не схватишь, а камнем ее разве убьешь? Да и как же их ночью ловить? А днем я на берег не выходил.

– Да, верно. Тебе, конечно, пришлось все время сидеть в лесу. Ты слышал, как стреляли из пушки?

– Еще бы! Я знал, что это тебя ищут. Я видел, как они плыли мимо, – глядел на них из-за кустов.

Какие-то птенцы порхнули мимо – пролетят два шага и сядут. Джим сказал, что это к дождю. Есть такая примета: если цыплята перепархивают с места на место, значит, будет дождь; ну и с птенцами, наверно, то же самое. Я хотел поймать несколько штук, только Джим не позволил. Он сказал, что это к смерти. У него отец был очень болен; кто-то из детей поймал птицу, и старуха бабушка сказала, что отец умрет, – так оно и вышло.

А еще Джим сказал, что не надо пересчитывать, сколько чего готовится к обеду, потому что это не к добру. То же самое, если вытряхивать скатерть после захода солнца. А еще если у человека есть пчелы и этот человек умрет, то пчелам непременно нужно об этом сказать на следующее утро, до того как взойдет солнце, а не то они ослабеют, перестанут работать и все передохнут. Джим сказал, будто пчелы не жалят дураков, только я этому не верю: я сам сколько раз пробовал, и они меня не жалили.