Синклер Льюис
Ивовая аллея

А Джон отправился в страховую контору к Мистеру Скэндлингу и долго терзал его подробными, никому не нужными рассказами о юношеских и совсем недавних прегрешениях своего порочного брата. Мистер Скэндлинг послал его к детективу, который по поручению компании занимался розысками Джэспера Холта. Детектив был человек общительный, простецкий – ему Джон показался еще невыносимее. Джон требовал, чтобы детектив обыскал его дом в Роузбэнке. Детектив с ним поехал, но осматривал дом кое-как, думая только об одном: как бы скорее улизнуть. А Джон целых пять минут показывал ему сарай, куда Джэспер ставил машину. Он пытался также вызвать у детектива интерес к своим бесценным засаленным книгам. Отпер одну секцию, достал четырехтомное собрание проповедей и начал читать вслух.

– Да, да, – прервал его детектив, – это здорово интересно. Но ведь ваш братец не мог спрятаться на полке за книгами!

И поспешил убраться оттуда, заверив Джона, что, если понадобится его помощь, за ним пришлют.

– Если бы только я мог искупить…

– Да, мистер, ясное дело! – взвыл детектив и бросился без оглядки к воротам.

В тот день Джон еще раз съездил в Верной. Он навестил начальника полиции. И сообщил ему, что приглашал к себе в дом для обыска детектива страховой компании. Так не будет ли и полиция любезна обыскать его дом? Он должен искупить… Начальник полиции похлопал Джона по спине и посоветовал не терзаться совестью из-за преступления брата.

– Поезжайте-ка лучше домой. У меня, знаете ли, дел по горло. – И выпроводил Джона.

Когда в тот вечер Джон Холт направлялся на собрание в молитвенный дом, люди на улице шептались о том, что это его брат ограбил Национальный Лесной банк. Джон шел, понурив от стыда голову. Своим духовным братьям он объявил, что берет грех Джэспера на себя, молился вместе с ними о том, чтобы Джэспер был пойман и сподобился благодетельного наказания. Братья умоляли, чтобы Джон не чувствовал себя виновным, – ведь он принадлежит к братству, которое одно в этом грешном и жестоком мире спасется.

В четверг, в субботу утром, во вторник и в пятницу Джон ездил в Вернон к директору банка и детективу страховой компании. Дважды директор принимал его и чуть не умер с тоски от его проповедей. На третий раз он велел сказать, что его нет. На четвертый Джона все же допустили к директору, но директор резко сказал ему, что если он хочет быть полезным, то лучше всего пусть не вмешивается куда его не просят.

Детектив страховой компании все четыре раза «отсутствовал».

Джон кротко улыбнулся и перестал предлагать свои услуги. Конфетные коробки на нижней полке в его шкафу стали покрываться пылью – все, кроме одной, которую он время от времени доставал. И всякий раз после того, как он брал с полки эту коробку, в почтовом отделении южного района Вернона появлялся человек с рыжеватыми волосами, в черном давно не глаженном костюме и, подписавшись Р. Дж. Смитом, посылал на имя Джона Холта в Роузбэнк почтовый перевод, как он это делал уже на протяжении полугода. Переводы эти были всегда на скромную сумму – не больше двадцати пяти долларов в неделю. Но их с лихвой хватало такому аскету, как Джон. Иногда он получал деньги на почте Роузбэнка, но чаще разменивал почтовый чек в своей любимой бакалейной лавке, когда выходил вечером подышать свежим воздухом.

В разговоре со своим соседом-счетоводом, который каждый вечер прогуливался у себя перед домом, выкуривая послеобеденную сигару, Джон, не кривя душой, признался, как мучает его эта плачевная история с братом, наверное, он, Джон, слишком уж погрузился в свои занятия и мало внимания уделял брату Джэсперу. Сосед уговаривал Джона почаще выходить из дому. Джон дал себя убедить – во всяком случае, он стал ежевечерне совершать недалекие прогулки и позволил нарушить свое ученое уединение молочнику и посыльным из мясной и бакалейной лавок. Он стал похаживать в библиотеку и в зале справочной литературы читал книги о Центральной и Южной Америке – как будто собирался в один прекрасный день туда уехать.

Но богословских занятий он не оставил. Можно было бы подумать, что до бегства Джэспера Джон не очень усердно трудился над своим исследованием Апокалипсиса. Во всяком случае, до сих пор свет был знаком только с небольшими отрывками, представлявшими собой беспорядочную смесь цитат из сочинений святых отцов. Потрясенный преступлением брата, он стал трудиться с гораздо большим усердием и постоянством. Весь год, в течение которого страховая компания мало-помалу отказалась от поисков Джэспера, придя к выводу, что его нет в живых, в душе Джона шла интенсивная, но загадочная работа. Дни и ночи он проводил в размышлениях, стал терять чувство реальности. И за тучами физического бытия ему стали мерещиться башни и стены духовного града.

Про Джэспера Холта говорили, что он не играет роль, а воплощается в своего героя. Но истинных размеров таланта этого артиста, погибшего в скромном банковском служащем, никто не узнал. Ему не рукоплескала толпа, зато он не остался без материального вознаграждения. Сыграв свою самую трудную роль, он получил за это наличными девяносто семь тысяч долларов. И, пожалуй, он их заработал. Право же, это было справедливое вознаграждение за весь риск, с каким сопряжена такая работа. Ведь Джэспер прикоснулся к тайне человеческой индивидуальности. И теперь ему грозила опасность совсем потерять себя, душой уподобиться Вечному Жиду, блуждать по земле живым мертвецом.

4

Узкие, длинные листья ив пожухли и опали после проливных октябрьских дождей. Кора полопалась и кое-где отвалилась, оставляя длинные глубокие раны, влажно желтевшие на темных стволах. За голыми деревьями подымались серые каменные стены дома, где жил Джон Холт. На черной мокрой земле рыже-бурой щетиной торчало былье. Кирпичи, вымостившие аллею, никогда не просыхали. Все в природе съежилось, поникло под холодным, сырым дыханием осени.

В серых сумерках по ивовой аллее прохаживался человек, такой же унылый, как все вокруг. Бессильная походка, шевелящиеся губы – знак постоянных одиноких размышлений. Поверх неглаженого черного пиджака и изжелта-серой манишки на нем было поношенное пальто с позеленевшим от старости бархатным воротником. Человек думал:

«Во всем этом что-то есть. Я начинаю прозревать, но я еще не понимаю смысла того, что является моему духовному взору! Я вижу свет сверхъестественного мира, и мысли о еде и сне кажутся мне смешными. Я сам себе закон! Я… я выше всех законов! Почему же мне не подняться над законами зрения и не заглянуть в тайны бытия? Да, я совершил грех и должен испытать раскаяние – когда-нибудь. Я не буду возвращать деньги. Я понял теперь: деньги посланы мне, чтобы я вел эту жизнь мыслителя. Но такая неблагодарность по отношению к директору банка, к людям, которые доверились мне… Может быть, я всего-навсего самый ничтожный из грешников, жалкий слепец? Голоса – я слышу противоречивые голоса, одни превозносят меня за мою дерзость, другие упрекают…»

Он встал коленями на черную мокрую доску низенькой садовой скамьи под ивами и в сгущавшихся осенних сумерках начал молиться. Ему казалось, что он молится не словами, а огромными смутными образами – словами языка, более могучего, чем все человеческие языки. Когда молитва совсем обессилела его, он медленно побрел домой. Запер за собой дверь на замок. Ему нечего было бояться. Но ему всегда было неприятно, когда дом был не заперт.

При свече он приготовил свой скудный ужин: гренки, яйцо, дешевый зеленый чай со снятым молоком. Как всегда, после еды ему захотелось выкурить сигарету, и, как всегда в эти полтора года, он не закурил, а пошел в гостиную и весь долгий тихий вечер читал старинную книгу, читал подробно, со всеми сносками и примечаниями о нумерологии в Книгах пророков и о числе апокалиптического зверя. Потом делал выписки для своей книги об Апокалипсисе – набралась уже целая стопка листов, исписанных витиеватым мелким почерком ученого-схоласта. Этим почерком он исписал уже тысячи страниц. Иногда он целыми ночами не выходил из-за письменного стола, но всегда ему казалось, что его перо не успевает угнаться за мыслями. И он безжалостно сжигал большую часть написанного.

Но придет день, и он создаст настоящий шедевр! Он ощупью продвигается к величайшему в истории открытию. Все в мире, установил он, решительно все физические явления, а не только тот или иной священный предмет являются символами. С ужасом и восторгом стал он испытывать новый способ предсказания. Лампа под потолком гостиной едва заметно качалась. Он прошептал:

– Если этот светлый круг, качаясь, коснется книжного шкафа, это будет знак, что я должен превратиться в другого человека, уехать в Южную Америку и истратить там мои деньги.

Дрожь пробежала по его телу. Лампа двигалась невыносимо медленно. Вот светлое пятно подошло к самому шкафу. Он затаил дыхание. Пятно, не коснувшись шкафа, поползло обратно.

Неужели он до конца дней своих обречен жить в этом приюте скорби и страха, который всегда представлялся ему таким надежным убежищем? И вдруг он все понял:

– Ища спасения, я укрылся в тюрьме! Не правосудие ловит человека – он ловит себя сам.

Он решил попробовать еще раз. Если карандашей на столе больше пяти, тогда он грешник, если меньше – значит, в самом деле законы писаны не про него. Он обыскал весь стол, поднимал книги, бумаги, ища карандаши. Он обливался холодным потом, мучаясь неизвестностью.

– Что это? Я схожу с ума? – вдруг воскликнул он. И побежал в свою спартанскую спальню. Но он не мог спать. В его воспаленном мозгу плясали мистические числа, и во всех окружавших его предметах ему чудились скрытые предзнаменования.

Он очнулся от полузабытья, в котором видения теснили его еще безжалостнее, чем наяву.

– Я должен пойти и признаться! – воскликнул он. – Но я не могу! Не могу! Я в тысячу раз умнее их всех. Я не могу позволить им восторжествовать над собой! Чтобы эти дураки взяли меня, не шевельнув и пальцем!..

С тех пор, как исчез Джэспер Холт, минуло полтора года. Иногда Джону казалось, что прошло всего полтора месяца, а иногда – что целые столетия. Душевные силы Джона были подточены его таинственными занятиями, мистическими упражнениями с оккультными таблицами, долгими бессонными ночами, когда он слышал, как столы стучали, а потрескивающие в очаге угли говорили. И вот уже вторая осень его затворничества сменяется зимой, а он по-прежнему здесь, а не в Южной Америке. У него не хватает энергии приступить к исполнению задуманного. Еще летом он гордо говорил себе, что скоро покинет это проклятое место и уедет на юг, заметя за собой следы, как один только он умеет. Но боже! – столько хлопот… Он не испытывал больше радости от актерского перевоплощения, которая вдохновляла его брата Джэспера, когда тот готовил свой побег.

Он убил Джэспера Холта. И из-за жалкой кучки бумажек, именуемых «деньгами», превратился в заплесневелого отшельника.

Он ненавидел свое одиночество, но еще больше он ненавидел своих спасающихся братьев: визгливую святошу-швею, угрюмого плотника, домохозяйку с поджатыми губами, старого крикуна с криво подстриженными бакенбардами. Ах, это были люди без всякого воображения! Их собрания до тошноты походили одно на другое: те же самые люди в том же порядке поднимались с места и произносили одни и те же слова, внушая господу, что они единственные его избранники на земле.

Сперва их уважение забавляло его, потом прискучило. Он стал возмущаться, как они смели равнять себя с ним – с единственным человеком на земле, который сумел отринуть все мирские иллюзии и познать блаженство, доступное только немногим возвышенным душам.

Это случилось в среду, в конце ноября, когда один красномордый собрат на молебствии в течение получаса уныло мямлил о том, что он, как член братства «Спасение», заведомо непогрешим. Джону Холту стало невыносимо скучно. Он не выдержал и вскочил.

– Мне тошно от вас от всех! – не выговорил, а прорычал он. – Вы так уверены, что вас посетила благодать божия, что почитаете себя непогрешимыми. Я тоже так считал! Теперь я знаю, что все мы жалкие грешники. И только! Вы твердите: я грешен, грешен, – но сами ни на минуту не верите этому. Я говорю это вам, всем вам, которые только что тут, бия себя в грудь, завывали, и тебе, брат Джадкинс, с длинным любопытным носом, и себе, Джону Холту, самому несчастному из смертных. Мы должны покаяться, исповедаться в своих грехах. Мы должны искупить их! И вот сейчас… здесь… я покаюсь перед вами… Я… я… украл…

Как громом, пораженный своими словами, он бросился вон из зала и, как был, без шляпы, без пальто, помчался по главной улице Роузбэнка, не останавливаясь, пока за ним не захлопнулась дверь его дома. Ужас охватил его: ведь он только что чуть не выдал своей тайны, но еще большее терзание испытывал он оттого, что, испугавшись, остановился на полуслове, не признался и не обрел покоя, который еще мог бы обрести, – покоя, приносимого возмездием.

Он больше не приходил на собрания братства. Он вообще никуда не выходил из дому целую неделю, не считая ночных прогулок по ивовой аллее. Но однажды он вдруг почувствовал, что больше не в силах переносить молчание пустого дома. Он выбежал из дому, забыв запереть дверь и даже притворить ее. Он бежал в город, без пальто, в своем ветхом черном костюме и старой садовничьей кепке на рыжеватых, растрепанных волосах. Люди смотрели ему вслед, и он испытывал бессильное бешенство.