Гастон Леру
Призрак Оперы

– Что это еще за Призрак Оперы? – решился спросить он ворчливым тоном.

Но инспектор был уже не в состоянии вымолвить ни слова. Отчаянной мимикой он дал понять, что ничего не знает, или, вернее, ничего не хочет знать.

– Вы-то сами видели этого Призрака Оперы?

Энергично замотав головой, инспектор тем самым отрицал, что когда-либо видел его.

– Тем хуже! – холодно заявил господин Ришар.

Инспектор широко раскрыл глаза, глаза его просто вылезали из орбит, вопрошая, почему господин директор произнес это зловещее: «Тем хуже!»

– Потому что я рассчитаю всех, кто его не видел! – пояснил господин директор. – Раз он всюду, совершенно недопустимо, чтобы его нигде не замечали. Я хочу, чтобы люди выполняли свою работу!

Глава V
Продолжение главы «Ложа номер пять»

Сказав это, господин Ришар, не обращая больше на инспектора ни малейшего внимания, стал обсуждать разные дела с только что вошедшим администратором.

Инспектор решил, что может уйти, и тихонечко, с величайшей осторожностью – ах, боже мой, с какой осторожностью! – пятясь, приблизился к двери, но господин Ришар, заметив этот маневр, пригвоздил его к месту громовым окриком: «Останьтесь!»

Господин Реми послал за билетершей, которая работала к тому же консьержкой на улице Прованс, в двух шагах от Оперы. Она вскоре явилась.

– Как вас зовут?

– Мадам Жири. Да вы меня знаете, господин директор, я – мать крошки Жири, то есть малютки Мег! – Это было сказано суровым и торжественным тоном и на мгновение произвело впечатление на господина Ришара.

Он внимательно оглядел мадам Жири (выцветшая шаль, стоптанные туфли, старое платье из тафты, шляпа цвета сажи). Судя по поведению господина директора, стало совершенно очевидно, что он вовсе не знает или не помнит ни мадам Жири, ни крошку Жири, ни даже малютку Мег! Но гордыня мадам Жири была такова, что эта знаменитая билетерша (думается, от ее имени пошло словечко, хорошо известное на закулисном жаргоне: «жири» – кривлянье), так вот, повторяем, эта самая билетерша воображала, будто ее все знают.

– Я вас не знаю! – заявил в конце концов господин директор. – Тем не менее, мадам Жири, мне очень хотелось бы узнать, что произошло вчера вечером, если вы были вынуждены, вы и господин инспектор, обратиться за помощью к муниципальному дежурному…

– Я как раз хотела повидаться с вами, господин директор, и поговорить об этом, чтобы, не дай бог, и у вас не вышло неприятностей, как у господина Дебьенна и господина Полиньи. Они тоже поначалу не хотели меня слушать…

– Я вас об этом не спрашиваю. Я только спрашиваю, что случилось вчера вечером!

Мадам Жири покраснела от возмущения. С ней никогда не разговаривали подобным тоном. Она встала, словно собираясь уйти, и уже подобрала складки своей юбки, с достоинством покачивая перьями на шляпе цвета сажи, но, передумав, снова села и надменно заявила:

– Случилось то, что опять досаждали Призраку!

И так как господин Ришар готов был взорваться, вмешался господин Моншармен и сам повел допрос, из которого стало ясно, что мадам Жири считает вполне естественным, когда в ложе, где никого нет, раздается чей-то голос и заявляет, будто там кто-то есть. Она не могла объяснить это явление, для нее, впрочем, далеко не новое, иначе, как вмешательством Призрака. Этого Призрака в ложе никто не видел, зато все могли его слышать. Сама она часто его слышала, а уж ей-то можно верить, ибо она никогда не лжет. Можно спросить у господина Дебьенна и господина Полиньи, а также у всех, кто ее знает, и еще у господина Исидора Саака, которому Призрак сломал ногу!

– Неужели? – прервал ее Моншармен. – Призрак сломал ногу несчастному Исидору Сааку?

Мадам Жири вытаращила глаза, в которых отражалось удивление, охватившее ее при виде столь вопиющего невежества. Но она согласилась-таки просветить двух несчастных простаков. Случилось это в бытность директорами господина Дебьенна и господина Полиньи все в той же ложе номер пять и тоже во время представления «Фауста». Мадам Жири откашливается, прочищает голос, собирается начать… Можно подумать, что она готовится спеть все сочинение Гуно.

– Так вот, сударь. В тот вечер в первом ряду сидели господин Маньера со своей супругой, торговцы драгоценными камнями с улицы Могадор, а за госпожой Маньера – их близкий друг, господин Исидор Саак. Мефистофель поет (мадам Жири напевает):

 
Выходи, о друг мой нежный:
Бил свиданья час!
Сон свой детский, безмятежный
Отгони от глаз!
 

И тут господин Маньера слышит у своего правого уха (его жена сидела слева) голос: «Ха! Ха! Жюли-то не спит!» (А его супругу зовут как раз Жюли.) Господин Маньера поворачивается вправо, чтобы посмотреть, кто с ним говорит. Никого! Потирая уши, он думает про себя: «Неужели я сплю?» А Мефистофель тем временем продолжает свою серенаду… Может, я наскучила господам директорам?

– Нет-нет! Продолжайте…

– Господа директора чересчур добры! – Жеманная улыбка мадам Жири. – Итак, Мефистофель продолжает свою серенаду, – мадам Жири поет:

 
Сквозь аккорды струн певучих
Слышен сердца стон:
Поцелуев твоих жгучих
Страстно молит он!
 

И тотчас господин Маньера слышит все тем же правым ухом голос: «Ха-ха! Неужели Жюли откажет Исидору в поцелуе?» Тут он поворачивается, но на этот раз в сторону своей супруги и Исидора, и что же он видит? Исидор, взяв сзади руку его жены, целует ее в маленький вырез перчатки… Вот так, господа хорошие… – Мадам Жири покрывает поцелуями кусочек тела, просвечивающий сквозь ее вязаную перчатку. – Ну вы, конечно, понимаете, что дело не кончилось добром! Хлоп! Хлоп! Господин Маньера, который был высоким и сильным, как вы, господин Ришар, закатил пару пощечин господину Исидору Сааку, который был худеньким и слабеньким – с позволения сказать, вроде господина Моншармена. Словом, вышел скандал. В зале кричали: «Довольно! Довольно!.. Он убьет его!..» Наконец господину Исидору Сааку удалось ускользнуть…

– Стало быть, Призрак не сломал ему ногу? – спросил господин Моншармен, немного обиженный тем, что его внешность произвела столь жалкое впечатление на мадам Жири.

– Он ее сломал, су-ударь! – с достоинством возразила мадам Жири (ибо она поняла оскорбительный намек). – Он начисто сломал ему ногу на большой лестнице, по которой тот спускался слишком быстро, су-ударь! Да так, ей-богу, что бедняга не скоро на нее встанет!..

– Это Призрак рассказал вам, какие именно слова он нашептывал в правое ухо господина Маньера? – спросил судебный следователь Моншармен все с той же серьезностью, казавшейся ему на редкость комичной.

– Нет, су-ударь, господин Маньера самолично! Таким образом…

– Но вы-то, вы уже разговаривали с Призраком, милая дама?

– Вот как сейчас с вами, мил человек…

– И что же он говорит вам, этот Призрак, когда беседует с вами?

– Просто велит принести ему скамеечку! – При этих словах, произнесенных весьма торжественно, лицо мадам Жири окаменело, стало как из желтого мрамора с красными прожилками, вроде того, из которого сделаны колонны, поддерживающие большую лестницу, – его называют сарранколенским.

На этот раз Ришар расхохотался вместе с Моншарменом и секретарем Реми, однако инспектор, наученный горьким опытом, уже не смеялся. Прислонившись к стене и лихорадочно перебирая ключи в своем кармане, он задавался вопросом, чем же кончится эта история. И чем более «надменным» становился тон мадам Жири, тем сильнее он опасался новой вспышки гнева господина директора! А мадам Жири при виде директорского веселья осмелилась принять угрожающую позу, действительно угрожающую!

– Вместо того чтобы смеяться над Призраком, – с негодованием воскликнула она, – вы бы лучше последовали примеру господина Полиньи, уж он-то самолично удостоверился…

– Удостоверился в чем? – спрашивает Моншармен, никогда в жизни так не веселившийся.

– В существовании Призрака!.. Ведь говорю же я вам. Судите сами!.. – Она внезапно успокаивается, ибо полагает, что минута наступила серьезная. – Судите сами!.. Я все помню, как будто это было вчера. На этот раз давали «Жидовку». Господин Полиньи пожелал один сидеть на представлении в ложе Призрака. Госпожа Краусс имела бешеный успех. Она только что спела, ну знаете, тот самый кусок из второго акта, – мадам Жири напевает вполголоса:

 
Я жить хочу с тобой и умереть,
Ни небо нас, ни ад не разлучат.
 

– Хорошо! Хорошо! Я знаю… – с обескураживающей улыбкой прерывает ее господин Моншармен.

Но мадам Жири продолжает вполголоса, покачивая пером на шляпе цвета сажи:

 
Уйдем! Уйдем! На земле, на небесах ли
Одна судьба нас ожидает.
 

– Да-да! Ясно! – снова в нетерпении повторяет Ришар. – А дальше? Дальше?

– А дальше вот что: ведь именно в этот момент Леопольд восклицает: «Бежим!», не так ли? А Элеазар останавливает их, спрашивая: «Куда бежите вы?» Так вот, в этот самый момент господин Полиньи, за которым я наблюдала из глубины соседней ложи, где никого не было, господин Полиньи вскочил и пошел, оцепенев, словно статуя, я едва успела спросить его, вроде Элеазара: «Куда вы?» Но он мне не ответил, а сам был бледный, как мертвец! Я следила, когда он спускался по лестнице, только он не сломал ногу… Хотя шел будто во сне, в дурном сне, даже дорогу не мог найти, а ведь ему платили как раз за то, что он хорошо знает Оперу! – Мадам Жири умолкла, дабы оценить произведенный ее словами эффект.

История с Полиньи заставила Моншармена лишь покачать головой.

– Однако из всего этого не следует, при каких обстоятельствах и каким образом Призрак Оперы попросил у вас скамеечку? – настаивал он, пристально глядя на матушку Жири, как говорится, глаза в глаза.

– Ну, с того вечера все и пошло… Потому что с того вечера его оставили в покое, нашего Призрака. Никто больше не пытался отнять у него ложу. Господин Дебьенн и господин Полиньи отдали распоряжение, чтобы ее оставляли для него на все представления. Поэтому когда он приходил, то просил у меня скамеечку…

– Минуточку! Призрак просит скамеечку? Стало быть, ваш Призрак – женщина? – спросил Моншармен.

– Нет, Призрак – мужчина.

– Откуда вы знаете?

– У него мужской голос. О! Тихий такой голос. Вот как все происходит: когда он является в Оперу – обычно это бывает где-то в середине первого акта, – он три раза отрывисто стучит в дверь ложи номер пять. Первый раз, когда я услыхала эти три удара, хотя прекрасно знала, что в ложе пока никого нет, само собой, я была страшно удивлена! Открываю дверь, смотрю, слушаю – никого! И вдруг раздается чей-то голос: «Мадам Жюль (так звали моего покойного мужа), можно попросить у вас скамеечку?» С вашего позволения, господин директор, от неожиданности я стала красная, как помидор. А голос продолжал: «Не пугайтесь, мадам Жюль, это я – Призрак Оперы!!!» Я поглядела в ту сторону, откуда доносился голос, к слову сказать, такой добрый, такой приветливый, что почти не внушал мне страха. Голос, господин директор, сидел в первом кресле первого ряда справа. Только я никого не видела в кресле, хотя можно было поклясться, что там кто-то сидит, кто-то разговаривает, и этот кто-то был очень учтивым, честное слово.

– Ложа, которая находится справа от ложи номер пять, была занята? – спросил Моншармен.

– Нет, ложа номер семь, так же как и ложа номер три слева, еще не была занята. Спектакль только-только начался.

– И что же вы сделали?

– Конечно, я принесла скамеечку. Скамеечку он, разумеется, просил не для себя, а для своей супруги! Только ее я ни разу не видела и не слышала…

Как? Что? Оказывается, у Призрака есть еще и жена! Взгляды господина Моншармена и господина Ришара от мадам Жири обратились к инспектору, который за спиной билетерши размахивал руками, пытаясь привлечь внимание своего начальства. Указательным пальцем он в отчаянии стучал себя по лбу, давая понять директорам, что матушка Жюль наверняка сумасшедшая. Эта пантомима окончательно укрепила господина Ришара в намерении избавиться от инспектора, который держит у себя на службе ненормальную. А славная женщина, увлеченная своим Призраком, продолжала тем временем, нахваливая его щедрость:

– В конце спектакля он всегда дает мне монетку в сорок су, иногда сто су, а бывает, даже десять франков, если он несколько дней не приходит. Зато теперь, когда ему снова начали досаждать, он ничего мне больше не дает…

– Прошу прощения, милейшая… (Новый бунт пера на шляпе цвета сажи ввиду такой настойчивой фамильярности.) Прошу прощения!.. Но каким образом Призрак вручает вам ваши сорок су? – спросил любознательный от рождения Моншармен.

– Очень просто! Оставляет на полочке в ложе. Я нахожу их вместе с программкой, которую всегда приношу ему; бывают вечера, когда я нахожу в моей ложе цветы, например розу, которая могла упасть с корсажа его дамы, потому что иногда он наверняка приходит с дамой, ведь однажды они забыли веер.

– Вот как! Призрак забыл веер? И что же вы с ним сделали?

– Вернула ему в следующий раз.

Тут раздался голос инспектора:

– Вы нарушили правила, мадам Жири, я налагаю на вас штраф.

– Помолчите, глупец! – Бас господина Фирмена Ришара.

– Вы вернули веер! А дальше?

– Дальше они его унесли, господин директор; после спектакля я его не нашла, а в доказательство они оставили вместо него коробку английских конфет, которые я так люблю, господин директор. Это обычная любезность Призрака…

– Хорошо, мадам Жири… Вы можете идти.

После того как мадам Жири не без определенной доли никогда не покидавшего ее достоинства распростилась с двумя директорами, те заявили инспектору, что они решили отказаться от услуг этой старой безумицы. И отпустили инспектора.

Когда же господин инспектор после заверений в своей безграничной преданности этому дому тоже удалился, директора предупредили администратора, что ему следует рассчитать инспектора. Оставшись одни, господа директора поделились друг с другом одной мыслью, которая пришла им в голову обоим, причем одновременно, а именно: пойти заглянуть в ложу номер пять.

Вскоре и мы туда за ними последуем.

Глава VI
Волшебная скрипка

Кристине Дое, ставшей жертвой интриг, к которым мы вернемся чуть позже, не приходилось надеяться на повторение в скором времени триумфа того памятного гала-концерта. Хотя с той поры ей довелось выступить на приеме у герцогини из Цюриха, где она пела самые прекрасные отрывки из своего репертуара; вот как писал о ней известный критик X.Y.Z., приглашенный туда в числе именитых гостей:

«Когда слушаешь ее в «Гамлете», задаешься вопросом, уж не сам ли Шекспир явился с Елисейских Полей, дабы репетировать с ней партию Офелии… Хотя верно и то, что, когда она надевает звездную диадему Царицы Ночи, Моцарту приходится покидать вечные пределы, чтобы послушать ее. Но нет, ему не следует беспокоиться, ибо звучный, взволнованный голос чарующей исполнительницы его «Волшебной флейты» долетит к нему и на небо, куда она возносится с легкостью, точно так же как без труда сумела переселиться из своей деревенской хижины в Скотлофе во дворец из золота и мрамора, построенный господином Гарнье»^[6].

Однако после вечера у герцогини из Цюриха Кристина не поет больше в свете. Она отказывается от любых приглашений и любых гонораров. Не дав никакого правдоподобного объяснения, она отказалась появиться на благотворительном празднике, хотя раньше обещала принять в нем участие. Она ведет себя так, будто не вольна уже распоряжаться собственной судьбой, будто боится нового триумфа.

Кристине стало известно, что граф де Шаньи, стараясь доставить удовольствие своему брату, хлопотал за нее перед господином Ришаром. Она написала ему, чтобы поблагодарить, и просила не говорить о ней больше с директорами. Каковы же могли быть мотивы столь странного поведения? Одни уверяли, что это непомерная гордыня, другие кричали о божественной скромности. Но можно ли быть настолько скромным в театре? Не знаю, вернее всего, мне просто-напросто следовало написать всего одно лишь слово: страх. Да, мне думается, что Кристина Дое испугалась того, что с ней произошло, и наверняка была поражена не меньше окружающих.

Поражена? Да полно! Передо мной письмо Кристины (из коллекции Перса), которое связано с событиями того времени. Так вот, перечитав его, я уже не написал бы, что Кристина была поражена или даже испугана своим триумфом, нет, она была просто в ужасе. Да-да… в ужасе!

«Я не узнаю себя больше, когда пою!» – говорит она.

Бедное, чистое, нежное дитя!

Она нигде не показывалась, и виконт де Шаньи понапрасну пытался искать с ней встречи. Он писал ей, испрашивая разрешения явиться к ней, и уже отчаялся получить ответ, когда однажды утром она прислала ему письмо следующего содержания:

«Сударь!

Я не забыла маленького мальчика, который отправился за моим шарфом в море. Я не могу не написать вам об этом сегодня, когда, влекомая священным долгом, собираюсь в Перро. Завтра годовщина смерти моего бедного батюшки, которого вы знали и который очень любил вас. Он похоронен там вместе со своей скрипкой, на кладбище, прилегающем к церквушке, у подножия холма, где мы так часто играли маленькими, у обочины той самой дороги, где, чуть повзрослев, мы простились в последний раз».

Получив от Кристины Дое это письмо, виконт де Шаньи бросился к железнодорожному справочнику и, наспех одевшись, написал несколько строк, которые камердинер должен был отдать его брату, потом вскочил в экипаж, слишком поздно, однако, доставивший его на перрон вокзала Монпарнас, так что он не успел на утренний поезд, на который рассчитывал.

Рауль провел тоскливый день и вновь обрел вкус к жизни лишь вечером, когда занял место в вагоне. На протяжении всего пути он снова и снова перечитывал письмо Кристины, наслаждаясь ароматом ее духов и воскрешая в памяти сладостные картины своих юных лет. Всю эту отвратительную ночь на железной дороге он провел в лихорадочных мечтаниях, началом и концом которых была Кристина Дое.

Занимался день, когда он высадился в Ланьоне. Рауль тут же бросился к дилижансу Перро-Гирек. Он был единственным пассажиром. Расспросив кучера, он узнал, что накануне вечером молодая женщина, по виду парижанка, просила отвезти ее в Перро, где она остановилась в маленькой гостинице «Закатное солнце». Это могла быть только Кристина. Она приехала одна. Рауль вздохнул с облегчением. Наконец-то он сможет без всяких помех поговорить с Кристиной в этом уединенном месте. Он любил ее до умопомрачения. Этот взрослый парень, объехавший вокруг света, был чист, как девственница, никогда не покидавшая материнский кров.

По мере своего приближения к Кристине он с благоговением вспоминал историю маленькой шведской певицы. Многие ее подробности до сих пор неведомы толпе.

В небольшом селении в окрестностях Упсалы жил да поживал один крестьянин со своей семьей, всю неделю он возделывал землю, а по воскресеньям пел у аналоя. У крестьянина была девочка, которую, прежде чем она научилась читать, он приобщил к музыкальной азбуке. Папаша Дое был, возможно сам того не подозревая, великим музыкантом. Он играл на скрипке и считался лучшим деревенским скрипачом Скандинавии. Слава о нем шла по всей округе, к нему всегда обращались, если собирались потанцевать на свадьбе или на пирушке. Матушка Дое была немощной и умерла, когда Кристине шел шестой год. Отец, любивший лишь дочь да музыку, тотчас продал свой клочок земли и отправился за славой в Упсалу. Но нашел там только нищету. Тогда он вновь вернулся к деревенской жизни, бродил по ярмаркам, пиликая скандинавские мелодии, а дочь его, никогда не расстававшаяся с ним, с восторгом слушала отца или пела, вторя ему.

Однажды на ярмарке в Лимбе их обоих услышал профессор Валериус и увез с собой в Гётеборг. Он уверял, что отец – лучший уличный скрипач в мире, а дочь обладает всем необходимым, чтобы стать великой артисткой. И девочку стали обучать и воспитывать. Везде и всюду она всех очаровывала своей красотой, грацией и стремлением правильно говорить и правильно поступать. Успехи ее были поразительны. Тем временем профессору Валериусу и его жене пришлось переехать во Францию. Они взяли с собой Дое и Кристину. Госпожа Валериус относилась к Кристине как к родной дочери.

Что же касается отца, то он стал чахнуть от тоски по родине. В Париже папаша Дое никогда не выходил из дому. Жил в каком-то полусне, в мечтаниях, давая им пищу звуками своей скрипки. Целыми часами сидел он, закрывшись с дочерью в комнате, откуда доносились тихие звуки скрипки и пение. Иногда госпожа Валериус приходила послушать их у двери. Тяжело вздыхая, она вытирала слезу и возвращалась к себе на цыпочках. Она тоже тосковала по скандинавскому небу.

Папаша Дое оживал лишь летом, когда все семейство выезжало отдыхать в Перро-Гирек, в ту пору малоизвестный парижанам уголок Бретани. Ему очень нравилось море в этом краю, по его словам, такого же точно цвета, как там, на родине, и часто на пляже он играл для него самые печальные свои мелодии, уверяя, что море смолкает, внимая им. Потом он так стал донимать своими мольбами госпожу Валериус, что та смирилась с новой причудой бывшего деревенского скрипача.

В пору «прощений» – освященного обычаем бретонского паломничества, деревенских праздников, танцев и тайных вечеринок – он уходил, как в былые времена, со своей скрипкой на целую неделю и получал право брать с собой дочь. Их готовы были слушать непрестанно. На год вперед они наполняли сладкими звуками самые глухие деревенские уголки, а ночью, отказавшись от постели на постоялом дворе, спали, прижавшись друг к другу, в сараях, на соломе, как в то время, когда были бедняками в Швеции.

Хотя одеты они были очень прилично и отказывались брать су, которые им предлагали, не требовали пожертвований, так что окружающие не могли понять этого уличного скрипача, бродившего по дорогам с такой прелестной девочкой, она пела до того хорошо, что казалось, будто слышишь райского ангела. За ними следовали по пятам из деревни в деревню.

Однажды городской мальчик, который оказался поблизости со своей воспитательницей, заставил ту проделать большой путь, ибо никак не решался покинуть маленькую девочку, чей нежный и чистый голос буквально заворожил его. Так они добрались до бухточки, которая и сейчас зовется Трестрау. Тогда в том месте не было ничего, только небо да море и золотистый берег.

А кроме того, дул еще сильный ветер, который унес шарф Кристины в море. Вскрикнув, Кристина протянула руки, но тонкая ткань колыхалась уже далеко на волнах. И вдруг Кристина услышала чей-то голос: «Не беспокойтесь, мадемуазель, я достану ваш шарф!»

И она увидела мальчика, который бежал, бежал, несмотря на крики и возмущенные возгласы славной дамы в черном. Мальчик вошел в море одетый и принес шарф. И мальчик, и шарф оказались в плачевном состоянии! Дама в черном никак не могла успокоиться, а Кристина смеялась от всего сердца и поцеловала мальчика.

Это был виконт Рауль де Шаньи. В тот момент он жил со своей теткой в Ланьоне. В течение лета Кристина и Рауль виделись почти каждый день и вместе играли. По просьбе тетки и ходатайству профессора Валериуса папаша Дое согласился давать уроки игры на скрипке юному виконту. Так Рауль научился любить те же мелодии, которые околдовали детство Кристины. У обоих была мечтательная, покойная душа. Они любили разные истории, старые бретонские сказки, ничего другого им и не требовалось, и главная их игра заключалась в том, чтобы ходить от двери к двери, выпрашивая их, словно нищие. «Сударыня или милостивый государь, нет ли у вас какой-нибудь занятной истории, пожалуйста, расскажите нам ее!» Им редко не соглашались «подавать». Найдется ли такая бретонская старушка преклонных лет, которая бы хоть раз в жизни не видела, как при свете луны танцуют в вересковых зарослях злые духи?

Однако настоящий праздник наступал для них в сумерках, когда солнце исчезало в море и нисходил великий вечерний покой, вот тогда-то папаша Дое садился рядом с ними на обочине дороги и рассказывал им тихим голосом, словно опасаясь спугнуть призраков, которых вызывал, великолепные, сладостные или страшные легенды Северной страны. Это могло быть прекрасно, как сказки Андерсена, или печально, как баллады великого поэта Рунеберга. Стоило ему умолкнуть, и дети хором просили: «Еще!»

Была одна история, которая начиналась так:

«Король сидел в маленьком челне на одном из тех спокойных и глубоких водоемов, что открываются вдруг взору, словно сверкающее око посреди норвежских гор…»

Или вот еще другая:

«Маленькая Лотта думала обо всем и ни о чем. Летняя пташка, она парила в золотых солнечных лучах с весенним венком на своих светлых локонах. Душа у нее была ясной и такой же лучезарной, как ее взгляд. Она нежила и лелеяла свою мать, хранила верность кукле, очень заботилась о своем платье, красных туфельках и скрипке, но более всего любила слушать, засыпая, Ангела музыки».

Пока папаша Дое рассказывал все это, Рауль смотрел на золотистые волосы и голубые глаза Кристины. А Кристина думала, что на долю маленькой Лотты выпало несказанное счастье: слушать, засыпая, Ангела музыки.

У папаши Дое не было, пожалуй, ни одной истории, где не возникал бы Ангел музыки, и дети постоянно требовали у него объяснений по поводу этого Ангела. Папаша Дое утверждал, что ко всем великим музыкантам, ко всем большим артистам хотя бы раз в жизни приходит Ангел музыки. Иногда этот Ангел склоняется над их колыбелью, как это случилось с маленькой Лоттой, потому-то и встречаются чудо-дети, которые в шесть лет играют на скрипке лучше, чем многие в пятьдесят, что, признайтесь, совершенно поразительно. А иногда Ангел приходит гораздо позже, потому что дети бывают непослушны и не хотят учиться, небрежно относятся к своим гаммам. Но бывает, Ангел вообще не приходит, если сердце у человека нечистое и совесть неспокойна. Ангела никто никогда не видит, но его дано слышать избранным душам. И чаще всего такое случается в те минуты, когда они меньше всего этого ожидают, пребывают в печали и унынии. Тогда вдруг ухо улавливает небесную музыку, некий божественный голос, и это остается в памяти на всю жизнь. Люди, которых посетил Ангел, словно воспламеняются. Их охватывает трепет, неведомый остальным смертным. И у них появляется одна особенность: стоит им коснуться инструмента или открыть рот, чтобы петь, как возникают звуки, затмевающие своей красотой все иные человеческие звуки. Те, кто не знает, что этих людей посетил Ангел музыки, говорят: у них талант.

Маленькая Кристина спрашивала у папы, доводилось ли ему слышать Ангела. В ответ папаша Дое грустно качал головой, но потом взгляд его оживлялся, глаза начинали блестеть, и он говорил своей дочке: «Ты, моя девочка, обязательно его услышишь. Когда я буду на небе, я пошлю его к тебе, обещаю!»

К тому времени папаша Дое начал кашлять.

Пришла осень и разлучила Рауля с Кристиной.

Через три года они снова встретились – уже молодыми людьми. Произошло это опять в Перро, и Рауль сохранил о той встрече такое воспоминание, что оно преследовало его всю жизнь.

Профессор Валериус умер, но госпожа Валериус осталась во Франции, где ее удерживали интересы, а вместе с ней остались папаша Дое с дочерью. Они по-прежнему пели и играли на скрипке, увлекая своей мелодичной мечтой дорогую их сердцу покровительницу, которая жила теперь, казалось, только музыкой.

Молодой человек приехал на всякий случай в Перро и зашел в дом, где оставил когда-то свою маленькую подружку. Сначала он увидел старика Дое; тот встал со стула и со слезами на глазах обнял его, сказав, что они, конечно же, помнят его. Действительно, не проходило дня, чтобы Кристина не вспоминала Рауля. Старик все еще говорил, когда дверь отворилась и вошла очаровательная девушка, которая заботливо несла на подносе горячий чай. Она узнала Рауля и поставила свою ношу. Прелестное личико вспыхнуло легким румянцем. Девушка в нерешительности молчала. Папаша глядел на них обоих. Рауль подошел к девушке и поцеловал ее; она не сопротивлялась. Задав ему несколько вопросов, Кристина премило выполнила обязанности хозяйки, потом взяла поднос и покинула комнату. Затем поспешила в сад и села в одиночестве на скамью. Ее охватили чувства, впервые всколыхнувшиеся в юном сердце. Вскоре к ней присоединился Рауль, и они в смущении проговорили до вечера.

Оба сильно изменились и с трудом узнавали друг друга, поражаясь тому, какое огромное значение приобрел каждый в глазах другого. Они вели себя осторожно, как дипломаты, беседовали о вещах, не имевших никакого отношения к их нарождающимся чувствам. Когда же они прощались на обочине дороги, Рауль, запечатлев вежливый поцелуй на ее дрожащей руке, сказал Кристине: «Мадемуазель, я никогда вас не забуду!» – и ушел, сожалея о своих опрометчивых словах, ибо прекрасно сознавал, что Кристина Дое не может стать женой виконта де Шаньи.

Что касается Кристины, то она, вернувшись к отцу, сказала: «Тебе не кажется, что Рауль стал не таким милым, как прежде? Я его больше не люблю!» И она попыталась не думать о нем.

Удавалось ей это с трудом, тогда она полностью отдалась своему искусству, отнимавшему у нее все время. Успехи ее были поразительны. Те, кто слышал ее, предсказывали, что она станет лучшей артисткой во всем мире. Но тем временем умер ее отец, и вместе с ним она, казалось, потеряла и свой голос, и свою душу, и свой талант. Кое-что у нее все-таки осталось, этого хватило – но едва-едва, – чтобы поступить в консерваторию. Она ничем не выделялась, прилежно занималась, но без особого энтузиазма, и получила премию, чтобы доставить удовольствие старой госпоже Валериус, вместе с которой продолжала жить.

Первый раз, когда Рауль вновь увидел Кристину в Опере, он был очарован красотой юной девушки и навеянными ею воспоминаниями о милых картинах прошлой жизни, но в то же время удивлен ее невысокими достижениями в искусстве. Потом пришел еще раз ее послушать. Он последовал за ней за кулисы. Ждал, пытаясь привлечь ее внимание. Не раз провожал ее до порога гримерной, но она его не замечала. Впрочем, казалось, будто она никого не замечает. Мимо проходило само безразличие. Рауль страдал, ибо она была красива; он был робок и не решался признаться самому себе, что любит ее. А потом, как гром среди ясного неба, случился тот праздничный гала-концерт: небеса разверзлись, и на земле зазвучал ангельский голос, призванный завораживать мужчин и погубить его собственное сердце…

А потом, потом послышался мужской голос за дверью: «Любите меня!» – и никого в гримерной…

Почему она засмеялась, когда он сказал ей, как только она открыла глаза: «Я тот самый маленький мальчик, который подобрал в море ваш шарф»? Отчего не узнала его? И зачем написала ему?

О! Какой длинный берег, очень длинный… Вот перекресток, где сходятся три дороги… Пустынная равнина, обледенелый вереск, пейзаж, застывший под бледным небом. Позвякивают стекла, а ему кажется – они разбиваются у него в ушах… Сколько шума от этого дилижанса, продвигающегося так медленно! Он узнаёт хижины, ограды, откосы, деревья вдоль дороги… А вот и последний поворот, дальше дорога пойдет под уклон, а там – море, просторная бухта Перро…