Харуки Мураками
Бесцветный Цкуру Тадзаки и годы его странствий

Сара посмотрела на него, прищурившись.

– То есть в Токио у тебя вообще не было друзей?

– Да не заводились… почему-то, – ответил Цкуру. – Я вообще с людьми нелегко схожусь, хотя и в себе, конечно, не замыкаюсь… Тогда я просто впервые смог жить один и заниматься чем хочу. Так день за днем и наслаждался свободой. Весь Токио – это паутина железных дорог с огромным числом вокзалов. Поэтому все свободное время я путешествовал сам по себе – ездил по станциям, изучал, как они устроены, зарисовки делал, записывал в блокнот занятные идеи…

– Звучит интересно, – сказала Сара.

И все же учеба на первом курсе интереса у Цкуру не вызывала. Лекций по специальности в расписании пока было мало, а почти все остальные предметы казались ему скучными и заурядными. Но поскольку Цкуру с таким трудом поступил в этот вуз, он заставлял себя ходить на занятия. Изучал немецкий, французский, подтягивал разговорный английский. К своему удивлению, он вдруг обнаружил в себе склонность к изучению языков. Вот только никто из однокашников его ничем не привлекал. По сравнению с яркой и заводной четверкой школьных друзей практически вся студенческая братия казалось ему вялой, унылой и безликой. Ни с кем не хотелось ни дружить, ни общаться. Вот почему почти все свободное время в Токио он оставался один. И благодаря этому стал читать больше книг.

– И тебе не было грустно? – спросила Сара.

– Одиноко – бывало. Но не грустно. Ведь сам-то я считал такую жизнь вполне нормальной.

Он был юн, об окружающей жизни знал еще очень мало. Да и новый токийский мир сильно отличался от среды, в которой он вырос. Мегаполис оказался куда огромней, чем он себе представлял. Слишком большой выбор того, чем можно заняться, слишком непривычно общаются друг с другом люди, слишком быстро несется жизнь. Из-за всего этого он никак не мог настроить баланс между собой и окружающим. Но главное – в те годы ему еще было куда возвращаться. Садишься на Токийском вокзале в «Синкансэн» – и через каких-то полтора часа прибываешь в «нерушимый оплот гармонии и дружбы». Туда, где время течет неспешно и всегда ждут те, перед кем еще можно распахнуть душу.

– Ну а как ты живешь сейчас? – спросила Сара. – Настроил баланс между собой и миром?

– В этой фирме я прослужил четырнадцать лет. Меня там ценят, да и мне работа нравится. С коллегами я лажу. За эти годы спал с несколькими женщинами, но со всеми в итоге расстался. По разным причинам. Иногда виноват был я сам, иногда – не только…

– И вот ты опять одинок, но тебе не грустно.

Вечер только начался. В ресторане, кроме них, посетителей не было. Еле слышно наигрывал джаз. Фортепьянное трио.

– Пожалуй, – чуть запнувшись, ответил он.

– Но места, куда можно вернуться, больше нет? «Нерушимого оплота гармонии и дружбы»…

Цкуру ненадолго задумался. Хотя что уж теперь-то думать?

– Да, больше нет, – очень тихо ответил он.

О том, что это место бесследно исчезло, он узнал на втором курсе, во время летних каникул.

2

То лето изменило жизнь Цкуру Тадзаки до неузнаваемости. Так острый горный кряж рассекает равнину – и полностью меняет всю окружающую растительность.

Как и привык до тех пор, в первый же день каникул Цкуру собрал вещи (совсем немного) и сел в вагон «Синкансэна». Вернувшись в Нагою, заглянул ненадолго домой – и тут же обзвонил друзей. Однако ни одного не застал. Нет дома, сообщали ему каждый раз. Видно, все четверо отправились куда-нибудь вместе, решил он. Оставив каждому по сообщению, он прогулялся до центра города, побродил по улочкам, зашел в кино и убил пару часов фильмом, смотреть который хотел не особенно. Затем вернулся домой, поужинал с родней – и снова обзвонил всех четверых. Ни один еще не вернулся.

На следующий день, ближе к обеду, он прозвонил их опять, но их по-прежнему не было. Цкуру вновь попросил передать, чтобы ему перезвонили, как только вернутся. Хорошо, так и передадим, отвечали ему домашние, бравшие трубку. Но в самом тоне их ответов слышалось такое, от чего у него екнуло сердце. В первый день он не обратил на это внимания, но такие интонации чем-то неуловимо отличались от обычных. Как будто все эти люди избегали разговаривать с ним дружелюбно. Словно каждому так и хотелось скорее повесить трубку. Особо безжизненно с ним, похоже, разговаривала сестра Белой. Она была на два года старше (и не такая яркая, но тоже красавица) и до сих пор, когда Цкуру звонил, постоянно шутила с ним. Или, по крайней мере, всегда тепло здоровалась и прощалась. Теперь же выпалила резкий ответ и бросила трубку. Позвонив по четырем номерам, Цкуру почувствовал себя переносчиком какой-то ужасной, постыдной болезни, от которого все шарахаются.

Тут явно что-то не так, подумал он. Пока его не было в городе, случилось нечто такое, из-за чего все решили от Цкуру отвернуться. Что-нибудь неподобающее, нежелательное. Но что это может быть, он даже вообразить не мог, сколько ни ломал голову.

В груди словно засел какой-то комок, сгусток непонятной дряни, которая не выхаркивалась, но и не растворялась. Весь день Цкуру просидел дома, ожидая звонка. За что бы ни брался, все валилось из рук. Всем четырем семьям он по нескольку раз сообщил, что приехал в Нагою. Обычно после первой же такой весточки ему сразу перезванивали, и в трубке раздавался ликующий крик. Теперь же, сколько ни жди, телефон угрюмо и упорно молчал…

Наступил вечер, он собрался было перезвонить всем еще раз. Но раздумал. Наверняка же все его друзья на самом деле дома. Просто не хотят звонить, вот и прячутся за домашних. «Если будет звонить Цкуру Тадзаки, отвечайте, что меня нет…» Скорее всего – так. С чего бы иначе вся их родня говорила такими странными голосами?

Но почему?

Никакой возможной причины в голову не приходило. В последний раз они собирались всей командой на каникулах в начале мая. Когда Цкуру уезжал обратно в Токио, все четверо даже поехали провожать его на вокзал. И, дурачась, синхронно махали ему с перрона. Словно провожали воина, уезжавшего служить в дальний край.

А потом Цкуру написал из Токио несколько писем Синему. От руки. Белая все не могла освоить компьютер, и потому они переписывались по старинке – вручную, на бумаге. А Синий у них был почтмейстером: все письма посылались ему, а он показывал их всем. Так сберегалась куча времени и сил – не нужно было писать по нескольку писем об одном и том же. Цкуру писал в основном о жизни в Токио. Что увидел, что пережил, что почувствовал. Хотя чем бы ни занимался – постоянно думал, как было бы здорово им всем опять оказаться вместе. И он писал им прежде всего об этом. А об остальном – уже так, заодно…

И четверка друзей прислала ему несколько писем, и в них тоже не было ничего странного. Простые и подробные отчеты о том, что происходит у них в Нагое. Каждый по-своему наслаждался радостями студенческой жизни в городе, где все они выросли. Синий купил себе подержанную «Хонду Аккорд» (заднее сиденье – в таких пятнах, словно там исправно мочилась собака), все они загрузились в нее и проехались аж до озера Бива^[8]. Машина пятиместная (если, конечно, не сажать туда толстяков). Все жалели, что Цкуру не было. И в конце приписка: скорей бы лето, чтобы снова собраться всей компанией. На взгляд Цкуру, сколько ни перечитывай – абсолютно открытые, искренние послания.

Спал он в ту ночь плохо. Нервы расшалились, в голове какая-то каша, хотя все видения сводились к одному. Словно разучившись ориентироваться в пространстве, он бродил по кругу, возвращаясь туда же, откуда пришел. Пока, наконец, его сознание не заклинило, точно винт с сорванной резьбой, ни туда ни сюда.

До четырех утра он не мог заснуть. Затем погрузился в какую-то дрему, но уже в седьмом часу проснулся и выбрался из постели. Есть не хотелось. Лишь выпил стакан апельсинового сока, но даже после него слегка подташнивало. Заметив, что у сына вдруг пропал аппетит, родители забеспокоились, но он сказал им, что все в порядке. Просто небольшое расстройство желудка.

И весь следующий день он не выходил из дому. Лежал перед телефоном и читал книгу. Точнее – пытался. А после обеда еще раз позвонил каждому из четверых. Без особой надежды; но от неизвестности и ожидания стало совсем невыносимо.

Результат оказался тем же. Подходившая к телефону родня – кто холодно, кто извиняясь, кто бесстрастно – сообщала ему, что друзей нет дома. И Цкуру, коротко, но вежливо поблагодарив, вешал трубку. Теперь он не просил ничего передать. В конце концов, всем четверым наверняка осточертело каждый день делать вид, что их нет. И уж по крайней мере родные, вынужденные их прикрывать, скоро начнут возмущаться. На это он и рассчитывал. Если звонить и дальше, рано или поздно они как-нибудь отзовутся.

И действительно, в девятом часу вечера раздался звонок от Синего.

– Ты уж прости, но… никто не хочет, чтобы ты звонил нам, – произнес в трубке Синий. Без какого-либо вступления. Не сказав ни «привет», ни «как дела», ни «давненько не виделись». «Ты уж прости» было единственным проявлением вежливости.

Цкуру набрал в грудь воздуха и прокрутил в голове услышанное, подыскивая ответ. Попытался прочесть эмоцию собеседника. Но тот всего лишь извещал его – формально и без малейших чувств.

– Конечно, если никто не хочет, больше звонить не буду, – ответил Цкуру. Слова эти вырвались у него почти машинально. Он хотел сказать их спокойно, однако собственный голос показался ему совершенно чужим. Голосом жителя какого-то далекого города, с кем он никогда не встречался и вряд ли когда-нибудь встретится.

– Будь так добр, – сказал Синий.

– Я не собираюсь делать то, чего от меня не хотят… – начал Цкуру.

Синий то ли горько вздохнул, то ли понимающе хмыкнул.

– …Но, по возможности, хотел бы знать, что случилось, – добавил Цкуру.

– Лично я этого объяснить не могу.

– А кто может?

В трубке повисло молчание. Непроницаемое, точно каменная стена. Слышно было только, как Синий сопит. Вспоминая его широкий, чуть приплюснутый нос, Цкуру ждал, что дальше.

– Подумай – сам поймешь, – наконец ответил Синий.

Цкуру потерял дар речи. Что значит – подумай? О чем тут еще думать? Чтобы думать еще больше, чем до сих пор, придется перестать быть собой!

– Жаль, что так вышло, – добавил Синий.

– Так считают все?

– Да, всем жаль.

– Эй. Да что произошло-то?

– Спрашивай у себя, – ответил Синий. Его голос дрогнул от горечи и обиды, но лишь на какой-то миг. И прежде чем Цкуру сообразил, что сказать, связь прервалась.

* * *

– То есть больше он ничего не сказал? – уточнила Сара.

– Это был очень короткий разговор. Именно о том, что ничего больше он говорить не собирается, – сказал Цкуру.

Они сидели друг против друга за столиком в баре.

– И после этого ни с ним, ни с остальными тремя ты это не обсуждал? – спросила Сара.

Цкуру покачал головой.

– Нет, ни с кем.

Сара поглядела на него, прищурившись, так, словно увидела нечто совершенно бессмысленное.

– Вообще ни разу?

– Так я ни с кем больше и не встречался.

– Но неужели ты не хотел понять, почему твои друзья вдруг выкинули тебя из компании?

– Как бы тебе объяснить… Тогда стало как-то все равно. У меня перед носом захлопнули дверь и перестали пускать внутрь. Почему – не объяснили. Но если так действительно хотят все, то и пускай, ничего тут уже не поделаешь.

– Что-то я не пойму, – озадаченно сказала Сара. – А вдруг это произошло по ошибке? Ведь ты сам говоришь, что не находил никаких объяснений. Разве ты не жалел, что так вышло? Разве не думал, что, возможно, потерял бесценных друзей просто потому, что кто-то чего-то не понял? И что ошибку можно исправить?

Ее бокал опустел. Она жестом подозвала бармена и попросила красного вина. Из предложенного, хорошенько подумав, выбрала «Napa Cabernet Sovignon». У Цкуру оставалось еще полстакана виски с содовой. Лед растаял, бокал запотел, картонная подставка разбухла.

– Впервые в жизни меня так резко и безоговорочно вычеркнули из друзей, – ответил Цкуру. – Причем именно те, кому я доверял как себе самому. Я был в таком шоке, что ни выяснять причины, ни исправлять ошибки даже в голову не приходило. Долго оклематься не мог. Как будто внутри у меня что-то оборвалось…

Принесли бокал вина и еще орешков. Когда бармен удалился, Сара снова заговорила:

– Со мной подобного не случалось, но я могу представить, как это тяжело. Но со временем, немного оправившись, разве ты не мог что-нибудь выяснить? Ведь если оставить такую нелепость без объяснений, вся жизнь может пойти под откос! Как же ты выдержал?

Цкуру чуть заметно покачал головой.

– На следующее утро, как рассвело, я сочинил убедительный предлог для домашних, сел в «Синкансэн» и уехал в Токио. Что бы там ни случилось, оставаться в Нагое больше не мог ни дня.

– Я бы на твоем месте осталась, пока все не выясню.

– У меня тогда не было сил, – вздохнул Цкуру.

– Или желания узнать правду?

Цкуру уперся взглядом в собственные руки на столе.

– Скорее, я просто боялся увидеть, что за правда мне откроется, – сказал он, осторожно подбирая слова. – Я считал, что все равно эта правда не спасет меня, какой бы ни оказалась. Почему – сам не знаю, но был в этом уверен.

– И сейчас еще уверен?

– Трудно сказать… – вздохнул Цкуру. – Но тогда – абсолютно.

– И потому сбежал в Токио, спрятался в своей квартирке, заткнул уши и закрыл глаза, так?

– Если коротко – да.

Сара протянула руку через стол и накрыла ею пальцы Цкуру.

– Бедный Цкуру Тадзаки, – вздохнула она. От ее касания по телу Цкуру пробежала мягкая волна. Чуть погодя Сара отняла руку, взяла свой бокал и поднесла к губам.

– С тех пор я езжу в Нагою только по крайней необходимости, – продолжал Цкуру. – И даже тогда из дому стараюсь не выходить, а если все-таки нужно, заканчиваю дела – и сразу назад. Мать с сестрами беспокоились, приставали с расспросами, что со мной и все такое, но я им ничего не рассказывал. Просто язык не поворачивался.

– И где сейчас эти четверо, чем занимаются, ты не знаешь?

– Понятия не имею. Они о себе ничего не сообщали, а сам я, если честно, и знать не хочу.

Она повертела в пальцах бокал, наблюдая за переливами цвета в вине. Будто вглядывалась в чьи-то судьбы. Потом заговорила снова.

– В общем, странно все это звучит. Похоже, те события очень серьезно изменили тебя. Так, нет?

Цкуру коротко кивнул.

– Думаю, во многом я стал другим человеком.

– В чем, например?

– Например, стал чаще выглядеть занудой и жалким ничтожеством в глазах других людей. А может, и в своих тоже.

Сара долго смотрела на него. И наконец очень серьезно произнесла:

– Лично я не считаю тебя ни занудой, ни жалким ничтожеством.

– Спасибо, – сказал Цкуру и легонько потер виски. – Но с этим мне приходится разбираться самому.

– Все равно не понимаю. – Сара пожала плечами. – В твоей голове – или в душе, а то и там, и там – осталась незаживающая рана. И тем не менее за все эти пятнадцать или шестнадцать лет ты так и не захотел узнать, что же заставило тебя так мучиться.

– Да не то чтоб не хотел… Но теперь, мне кажется, лучше просто об этом забыть. Слишком давно это было – и слишком глубоко в памяти похоронено.

Сара поджала губы.

– Но это же очень опасно.

– Опасно? – не понял Цкуру. – Чем же?

– Как бы ни хоронили мы свои воспоминания… – она посмотрела на него в упор, – историю своей жизни не сотрешь. И как раз об этом лучше не забывать. Историю не стереть и не переделать. Это все равно что убить самого себя.

– И почему мы об этом заговорили? – пробормотал Цкуру как можно небрежней, словно бы наполовину себе самому. – Эту тему я никогда ни с кем не обсуждал, да и теперь не собирался.

Сара чуть заметно улыбнулась.

– Видимо, теперь понадобилось обсудить? И даже острей, чем ты думаешь?

В то лето, вернувшись из Нагои в Токио, Цкуру постоянно ловил себя на странном чувстве, будто все его тело полностью перестроилось. У знакомых предметов вокруг словно исказились цвета, как будто он смотрел на них через светофильтры. Он стал слышать звуки, которых раньше не различал, и перестал различать то, что раньше прекрасно слышал. От любого движения делалось так неуютно, словно изменилось земное притяжение.

Пять месяцев после приезда в Токио он жил на пороге смерти. Заполз в свою крошечную, но бездонную черную нору и жил там в полном одиночестве и постоянной опасности заснуть и провалиться в Ничто. Но страшно ему не было. Он лишь думал: как это все-таки просто – туда провалиться.

Вокруг его норы простиралась, докуда хватало глаз, земля с расколотыми каменными валунами. Ни капли воды, ни единой травинки. Ни цвета, ни света. Ни солнца, ни звезд, ни луны. И никаких направлений. Только странные сумерки да бездонная мгла, сменявшие друг друга в свой черед. Существование на самой границе сознания. Хотя были в его норе и странные обитатели. В сумерках к нему прилетали птицы с острыми, как ножи, клювами и безжалостно выклевывали из него куски мяса. Но когда наступала мгла, птицы исчезали куда-то, и нора в полной тишине наращивала на дыры в его теле новую плоть.

Из чего же состоят эти новые куски плоти, Цкуру не понимал. Какие-то тени стайками собирались вокруг него и откладывали такие же тени яиц, которыми и заполняли в нем дыры. А потом мгла отступала, в сумерках опять прилетали птицы – и вновь выдирали из него мясо кусок за куском.

В то время он вроде был собой – а вроде и нет. Да, это он, Цкуру Тадзаки – и в то же время кто-то другой. Когда боль становилась невыносимой, он отделялся от своего тела. И уже снаружи, с небольшого расстояния наблюдал, как Цкуру Тадзаки корчится в муках. Если собрать волю в кулак, такой фокус проделать несложно.

И сейчас еще нет-нет да и просыпается в нем эта способность – отделяться от своего тела. И относиться к своей боли так, словно ею мучается кто-то другой.

Они вышли из бара, и Цкуру предложил Саре чего-нибудь перекусить. Да хоть пиццы.

– Есть пока не хочется, – сказала Сара.

– Тогда, может, ко мне? – пригласил он.

– Прости, но я сегодня немного не в том настроении, – с трудом, но твердо ответила она.

– Это потому, что я болтал всякую чушь? – уточнил Цкуру.

Она тихонько вздохнула.

– Да нет. Просто хочу немного подумать. Про всякое-разное. Поэтому сегодня, если ты не против, я поеду домой.

– Да, конечно, – сказал Цкуру. – Я так рад, что мы снова встретились. Жаль только, разговор получился какой-то нерадостный…

Несколько секунд Сара молчала, поджав задумчиво губы. Потом решилась:

– Слушай. А давай ты меня снова куда-нибудь пригласишь? Ну то есть, конечно, если сам захочешь…

– Конечно, давай. Если я тебе не в тягость.

– Ну что ты.

– Вот и отлично, – сказал Цкуру. – Я тебе напишу.

Расстались они у входа в метро. Она поднялась на эскалаторе и села на кольцевую Яманотэ, он спустился по лестнице на линию Хибия, и оба вернулись каждый в свое жилище. Думая каждый о своем.

О чем думала Сара, он, конечно же, знать не мог. А о чем думал он сам, ей лучше не знать. Ибо есть мысли, которых вслух не высказывают, их следует держать при себе. Именно такие мысли и занимали голову Цкуру в метро по дороге домой.

3

За эти полгода скитаний в расщелине между жизнью и смертью Цкуру сбросил аж семь кило. Что совсем не удивительно, ведь он почти ничего не ел. Пухловатые прежде щеки ввалились, укоротить ремень оказалось недостаточно, пришлось покупать новые брюки на пару размеров меньше. Ребра стали похожи на прутья дешевой клетки для птиц. Спина искривилась, плечи ссутулились. Похудевшие ноги напоминали конечности цапли. Да это же тело дряхлого старика, подумал он, увидев себя однажды в зеркале нагишом. Или даже тело умирающего…

Ну что ж, если похож на умирающего – ничего не поделаешь, сказал он своему отражению в зеркале. Ведь в каком-то смысле ты и правда на грани смерти. Все равно что опустевший кокон, из которого уже вылупилось насекомое, – зацепился за ветку, но готов сгинуть из этого мира навеки при первом дуновении ветерка. И все-таки это жуткое сходство потрясло его до глубины души. Застыв перед зеркалом, он разглядывал свое голое отражение, как телезритель, не способный оторваться от новостей, в которых показывают землетрясение или наводнение в какой-нибудь далекой стране.

И вдруг его поразила жуткая мысль: а может, он вообще уже мертв? Что, если прошлым летом, когда те четверо отреклись от него, юноша по имени Цкуру Тадзаки на самом деле испустил дух? Осталась одна внешняя оболочка, которая кое-как продолжает двигаться и за минувшие полгода основательно изменилась? Ведь и лицо его, и тело уже совсем другие, да и глаза по-иному глядят на мир. Холодок от ветра на коже, журчанье воды в реке, свет, прорывающийся меж облаков, оттенки распускающихся цветов по весне – все теперь не такое, как прежде. Так, может, он уже переродился в некое иное существо? Тот, кто отражается в зеркале, вроде похож на Цкуру Тадзаки, но только на первый взгляд. Внутри он уже совершенно другой, хотя и называет себя Цкуру Тадзаки удобства ради. Пока называет – просто потому, что другого имени еще не придумал.

В ту ночь ему снился странный сон, в котором он мучился жуткой, неописуемой ревностью. Настолько ярких, реалистичных снов он не видел уже очень давно.

На самом деле Цкуру очень плохо представлял себе, что это за штука – ревность. То есть, конечно, головой понимал. Например, то, что чувствуешь, когда кто-нибудь, не напрягаясь (как тебе кажется), получает должность, требующую ума и таланта, до которых тебе далеко. Или, скажем, когда узнаешь, что женщину, от которой ты без ума, по ночам обнимает другой. Зависть, досада, обида, депрессия и бессильная злость.

Однако сам Цкуру ничего подобного в жизни не испытал. Чужих ума и таланта себе никогда не желал, от страсти с ума не сходил, ни в кого не влюблялся – и никогда никому не завидовал. Находились, конечно, и у него причины для недовольства собой. Были и свои недостатки. Сам написал бы их целый список. Может, и не очень длинный, но уж двумя-тремя пунктами точно бы не ограничился. Но все эти недовольства с недостатками он держал при себе. Ни к кому не приставал и ни от кого ничего не требовал. По крайней мере, до тех самых пор.

И тем не менее в том странном сне он нестерпимо желал какую-то женщину. Кого – непонятно. Но она там присутствовала. Она могла отделять свою душу от тела. И говорила Цкуру: тебе я могу отдать только что-то одно. Либо душу – либо тело, но никак не все вместе. И хочу, чтобы ты выбрал прямо сейчас, ибо то, что останется, я отдам кому-нибудь еще. Но Цкуру хотел эту женщину всю, целиком – и не мог уступить половину ее другому мужчине. Это было бы слишком невыносимо. Он хотел ответить ей: «Ну, тогда мне не нужно от тебя ничего», – но тоже не мог. И увяз, как в болоте, – ни туда ни сюда.

Он чувствовал такую страшную боль, словно чьи-то огромные руки выжимали его как тряпку. Разрывая плоть и размалывая кости. Внутри у него все пересохло – так, словно каждую клетку тела поджаривали на сковородке. Злость сотрясала его. Злость на то, что он должен отдать кому-то ее половину. Эта злость превращалась в тягучую жидкость, которая вытекала из мозга его костей. Легкие словно взбесились, сердце колотилось, точно двигатель от выжатой до упора педали газа. А вскипающая темная жидкость растекалась по всем уголкам его тела.

Когда он проснулся, его трясло. Очень долго не мог понять, что это всего лишь сон. Стянул с себя взмокшую пижаму, попробовал вытереть пот. Но сколько ни старался, все тело оставалось липким и скользким. И тут наконец он осознал, а точнее – почувствовал кожей: вот она, ревность. Жгучая, неодолимая ревность к тому, кто хочет отнять у Цкуру то ли тело любимой женщины, то ли ее душу – то ли, если удастся, и то, и другое сразу.

Именно ревность, насколько он понял из этого сна, – самая безысходная тюрьма на свете. Ибо в эту тюрьму узник заключает себя сам. Никто не загоняет его туда. Он сам входит в свою камеру-одиночку, сам запирается, а ключ выкидывает через прутья решетки. И о том, что он там, не знает ни одна живая душа. Разумеется, если б он решился, то мог бы выйти оттуда в любую секунду. Ведь тюрьма эта находится в самой глубине его сердца. Но решиться-то он и не может: сердце затвердело, как камень. Вот что это такое – настоящая ревность.

Он достал из холодильника апельсиновый сок и выпил три стакана один за другим – горло пересохло до боли. Затем сел за стол и, глядя на рассвет за окном, попробовал успокоиться. Что же мог означать тот сон? Предсказание? Предупреждение? Уж не сам ли я послал его себе? Может, это будущий я, которого я даже не знаю, проламывает скорлупу – и вылупляется, как безобразное чудище, отчаянно пытаясь выбраться на свежий воздух?

Именно после этого, как позже отметил Цкуру, он перестал желать себе смерти. Разглядывая себя голого, он признал, что его отражение в зеркале – никак не он сам. Что в ту ночь он впервые пережил настоящие муки ревности (или что это было). И когда наступил рассвет, кромешная мгла всех этих пяти месяцев, проведенных у бездны смерти, наконец-то осталась в прошлом.

Видимо, именно в том странном сне жгучая ревность пронзила его душу, наткнулась на тягу к смерти, столь упорно повелевавшую им, и прогнала эту тягу прочь. Так сильный западный ветер прогоняет с неба угрюмые тучи – вот что полагал Цкуру.

И остались только тихие воспоминания, больше похожие на размытые миражи. Бесцветные – и спокойные, как море в штиль. Он сидел один в пустом старом доме и вслушивался в гулкие звуки огромных напольных часов, отмерявших секунду за секундой. Не раскрывая рта и не отводя глаз, просто глядел на ползущие стрелки. Завернувшись в эти воспоминания, как в тонкую прозрачную пленку, и опустошив свое сердце, он сидел и час за часом неумолимо старел.

Постепенно Цкуру начал более-менее нормально есть. Покупать свежие продукты, готовить себе простую здоровую пищу. Вот только снова набрать утраченный вес почти не удавалось. Похоже, за эти полгода его желудок совсем ужался. Стоило съесть хоть немного лишнего, тут же тошнило. А еще рано по утрам он стал плавать в университетском бассейне. Все-таки мышцы вконец одрябли, и даже по лестнице он уже не мог подняться без одышки, так что пришлось приводить себя в форму. Цкуру купил себе новые плавки, очки для ныряния и каждое утро проплывал кролем километр, а то и полтора. А кроме того, регулярно ходил в спортзал и молча качал мышцы на тренажерах.

Здоровое питание и занятия спортом принесли свои плоды, и еще через пару месяцев жизнь Цкуру Тадзаки вернулась в обычное русло. Он окреп, хотя фигура прежней не стала, осанка выровнялась, на лицо возвратился здоровый цвет. Иногда он даже просыпался утром с эрекцией, чего с ним не случалось уже давно.

Как раз тогда в Токио приехала его мать. Встревожившись, она решила проведать сына: в последнее время он говорил по телефону как-то странно, а на новогодних каникулах даже не приехал домой. Она просто лишилась дара речи, увидев, как Цкуру преобразился всего за несколько месяцев. Впрочем, ее вполне устроило его объяснение – нормальная, мол, акселерация в его годы, и ему требуется сейчас только одно, одежда другого размера. Мужает мальчик, решила мать и успокоилась. Сама она росла с сестрой, а к рождению Цкуру вскормила уже двух дочерей, и как воспитывать мальчиков, особого представления не имела. А потому с легким сердцем привела сына в универмаг и переодела во все новое – в основном от ее любимых «Брукс Бразерз». А старые его вещи выкинула или отдала в благотворительный фонд.

Внешность его и правда изменилась до неузнаваемости. От круглого, правильного лица ничем не примечательного юноши не осталось вообще ничего. Из зеркала на него смотрел молодой мужчина, чьи скулы словно вытесали стамеской. Глаза горели странным огнем – то был взгляд одинокого человека, который жаждет понять, куда ему следует двигаться. Щетина вдруг стала гуще, и сбривать ее теперь приходилось чуть не каждое утро. Волосы же он решил отрастить подлиннее.

Новый облик не вызывал у него самого ни особой симпатии, ни какой-либо неприязни. Очередная временная маска для выживания в обществе. И все же от того, что теперь он выглядел по-другому, ему было легче.

Как бы там ни было, юноша, которого когда-то звали Цкуру Тадзаки, умер. Задержал дыхание, чтоб раствориться в бурлящей мгле, и похоронил себя в тесной яме на лесной опушке. Тихо и незаметно, перед самым рассветом, когда люди еще спят глубоким сном. И остался навек в той могиле без надгробья. А тот, кто сейчас стоял перед зеркалом и продолжал дышать, – это новый «Цкуру Тадзаки», совершенно иной как снаружи, так и внутри. Только знал об этом пока только он сам. И рассказывать никому не собирался.

Он по-прежнему ездил на какие-нибудь станции, делал зарисовки, а также ходил на лекции в вузе. По утрам просыпался, принимал душ, мыл голову, после еды обязательно чистил зубы. Каждое утро убирал постель, гладил рубашку, стараясь не оставлять себе ни минуты свободного времени. Каждый вечер по два часа перед сном читал книги. В основном – исторические или биографии. Все эти привычки завелись у него чуть ли не с детства и много лет помогали ему жить. Только он уже не верил в нерушимые союзы – и больше не чувствовал теплоты под названием chemistry.

Каждый день он вставал перед зеркалом в ванной и разглядывал собственное отражение. И постепенно освоился в «новом себе» (точнее – в «себе измененном»). Примерно так же, как осваивают иностранный язык, зазубривая новую грамматику.

А потом у него появился друг. Случилось это в июле, почти через год после того, как от него отреклись те четверо из Нагои. Парень этот учился в том же вузе, на два курса младше. Познакомились они в университетском бассейне.