Цао Сюэцинь
Сон в красном тереме. Том 1

– Так вот вы о ком! – воскликнул Цзя Юй-цунь. – Если так рассуждать, то в нашем роду действительно людей немало. Еще при Цзя Фу, жившем во времена Восточной Хань^[20], появилось множество отпрысков рода Цзя, которые расселились по всем провинциям, так что доподлинно невозможно установить, кто кому и каким родственником приходится. Что касается рода Жунго, то мы с ним действительно принадлежим к одной родословной ветви. Однако род Жунго настолько прославился, что нам стало неудобно заявлять о своем родстве с ним, вот почему между нами возникло отчуждение.

– Зря вы так говорите, почтенный учитель! – вздохнул Лэн Цзы-син. – Нынешнее положение домов Жунго и Нинго не сравнить с прежним – во всем там чувствуется упадок и запустение.

– Но ведь еще недавно во дворцах Жунго и Нинго была уйма народу! – удивился Цзя Юй-цунь. – О каком запустении идет речь?

– Право же, это длинная история, – сказал Лэн Цзы-син.

Цзя Юй-цунь продолжал:

– В прошлом году я проезжал через Цзиньлин. Намереваясь осмотреть исторические памятники эпохи Шести династий^[21], я побывал в Шитоучэне, и мне довелось проходить мимо этих дворцов. Они расположены совсем рядом и занимают добрую половину улицы, дворец Нинго находится на ее восточной стороне, дворец Жунго – на западной. У главных ворот действительно было пусто и безлюдно. Я заглянул внутрь через наружную каменную ограду: там высились залы и гостиные, башни и палаты, а за ними в саду все так же пышно зеленели густые деревья, громоздились искусственные каменные горки. Ничто не напоминало семью, пришедшую в упадок.

Лэн Цзы-син усмехнулся:

– Сразу видно, что вы добиваетесь всего только трудом! Поэтому ничего и не поняли! Ведь древние говорили, что «сороконожка и после смерти не падает». Правда, живут эти семьи сейчас не так роскошно, как в прежние годы, но намного лучше, чем простые служилые люди. Ныне у них с каждым днем становится все многолюднее, усложняется хозяйство, господа и слуги наслаждаются покоем и богатством, и никто из них не думает о хозяйственных делах и не заботится о том, чтобы жить поскромнее. Спесь все еще не сошла с них, но карман уже давно пуст. Да это все пустяки, есть кое-что поважнее: в такой приличной и знатной семье, где каждое приглашение к столу торжественно возвещается ударами гонга, нынешнее молодое поколение – сыновья и внуки – все более и более деградирует.

– Неужели в таких порядочных семьях столь пренебрежительно относятся к воспитанию детей? – усомнился Цзя Юй-цунь. – Я не могу ничего сказать о других ветвях рода Цзя, но мне всегда казалось, что семьи Нинго и Жунго в этом отношении могут служить примером. И как они дошли до такого положения?

– А речь идет именно об этих двух семьях, – вздохнул Лэн Цзы-син. – Сейчас я вам все расскажу. Нинго-гун^[22] и Жунго-гун были единоутробными братьями. Старший, Нинго-гун, имел двух сыновей. После смерти Нинго-гуна должность перешла по наследству к старшему сыну – Цзя Дай-хуа, у которого тоже было двое сыновей. Старшего из них звали Цзя Фу, и умер он в возрасте восьми-девяти лет. В живых остался только второй сын – Цзя Цзин, который и унаследовал титул и должность отца. Ныне он увлекся учением даосов, плавит киноварь, прокаливает ртуть, пытаясь найти эликсир бессмертия, и больше ничем в мире не интересуется. Счастье еще, что у него в молодости родился сын – Цзя Чжэнь, и Цзя Цзин, которым овладела единственная мечта – сделаться бессмертным, передал ему свою должность, а сам свел знакомства с какими-то даосами, не желает жить дома и все время проводит за городом. Цзя Чжэнь имеет сына – Цзя Жуна, которому в нынешнем году минуло шестнадцать лет. Цзя Цзин совершенно не интересуется делами, а Цзя Чжэню заниматься ими недосуг, ибо у него на уме одни лишь развлечения, он перевернул вверх дном дворец Нинго, и никто не смеет его одернуть. А теперь послушайте о дворце Жунго: именно здесь произошла та странная история, о которой я только что упомянул. После смерти Жунго-гуна должность его по наследству перешла к старшему сыну Цзя Дай-шаню, который в свое время женился на девушке из знатного цзиньлинского рода Ши-хоу. Она родила ему двух сыновей, старшего из которых зовут Цзя Шэ, а младшего – Цзя Чжэн. Цзя Дай-шаня уже давно нет в живых, и его жена живет вдовой. Должность унаследовал старший сын Цзя Шэ. Это человек весьма посредственный, хозяйственными делами он совсем не занимается. И только брат его – Цзя Чжэн – с самого детства отличался честностью и прямотой, любил науки, и дед, не чаявший в нем души, хотел, чтобы он сдал государственные экзамены и получил должность. Будучи уже на смертном одре, Цзя Дай-шань написал прошение императору, и государь, всегда благосклонно относившийся к своему преданному слуге, повелел ему передать титул и должность старшему сыну, а всех остальных сыновей немедленно представить ему. Благодаря этому Цзя Чжэн получил тогда должность делопроизводителя. Ныне он возвысился до положения внештатного лана^[23]. Его жена – урожденная Ван – родила ему сына Цзя Чжу, который в возрасте четырнадцати лет поступил в школу и вскоре женился: у него родился мальчик, а сам он заболел и умер, не дожив даже до двадцати лет. Затем госпожа Ван родила дочь, которая появилась на свет в первый день Нового года, что само по себе уже очень удивительно. Прошло еще более десяти лет, и вдруг у нее опять рождается сын. И самое удивительное то, что едва мальчик вышел из материнского чрева, как во рту у него обнаружили кусок яшмы, сверкавшей всеми цветами радуги, и на поверхности ее сохранились следы иероглифов! Ну скажите, разве это не новость?

– В самом деле, удивительно, – улыбнулся Цзя Юй-цунь. – Пожалуй, у этого мальчика необыкновенная история.

– Так все говорят, – усмехнулся Лэн Цзы-син, – потому и бабушка его любит. Когда мальчику исполнился год, господин Цзя Чжэн решил испытать его наклонности. Он разложил перед ним самые разнообразные предметы, чтобы посмотреть, к чему сын потянется. Но неожиданно для него мальчик протянул ручонки, схватил белила, румяна, шпильки и кольца и начал ими играть. Это очень не понравилось господину Цзя Чжэну, он сказал, что сын будет увлекаться только вином и женщинами. И с тех пор отец невзлюбил его. Только бабушка без ума от внука. Но вот что поразительно: сейчас ему десять лет, и хотя он избалован, однако умен и развит не по годам – едва ли найдется один такой на сотню детей его возраста! И рассуждения у него странные. «Женщины, – говорит он, – созданы из воды, мужчины – из грязи. При виде женщин меня охватывают радость и блаженство, а когда я вижу мужчин, от их зловония меня тошнит». Не смешно ли это? Наверное, из него выйдет отчаянный повеса!

– Не совсем так, – произнес Цзя Юй-цунь, и лицо его приняло суровое выражение. – Мне очень жаль, что вы не понимаете истории происхождения этого мальчика! Мне кажется, что господин Цзя Чжэн в одном из своих прежних воплощений был ошибочно принят за развратника. Но все это может понять только тот, кто прочел много книг и не щадил своих сил, стремясь постигнуть сущность вещей, познать истину и осмыслить первопричины жизни.

Серьезный тон Цзя Юй-цуня заставил Лэн Цзы-сина насторожиться, и он попросил своего собеседника разъяснить ему смысл всего вышесказанного.

– Небо и Земля рождают людей, – сказал ему Цзя Юй-цунь, – но все они мало чем разнятся друг от друга, если, конечно, не принимать в расчет людей великой гуманности и великих злодеев. Люди гуманные рождаются по предопределению доброй судьбы, а злодеи – по велению злого рока. Первые являются в мир, чтобы установить в нем порядок, вторые – чтобы принести ему бедствия и невзгоды. Яо, Шунь, Юй, Чэн Тан, Вэнь-ван, У-ван, Чжоу-гун, Шао-гун, Кун-цзы, Мын-цзы, Дун Чжун-шу, Хань Юй, Чжоу Дунь-и, Чэн Хао, Чжу Си, Чжан Цзай – родились по предопределению судьбы: Чи-ю, Гун-гун, Цзе-ван, Чжоу-ван, Цинь Ши-хуан, Ван Ман, Цао Цао, Хуань Вэнь, Ань Лу-шань, Цинь Куай – явились в мир по велению рока. Люди великой гуманности приводили Поднебесную в порядок, а великие злодеи сеяли в ней смуту. Чистота и разум – проявление доброго начала Вселенной – свойственны людям гуманным. Жестокость и коварство – проявление злого начала Вселенной – свойственны злодеям. Ныне, когда наступили дни великого счастья и благоденствия, мира и спокойствия, дух чистоты и разума властвует безраздельно повсюду, начиная от императорского дворца и кончая самыми глухими уголками страны. Накопившись в избытке, он обильно растекается вокруг, превращается в сладкую росу и ласковый ветерок, которые окропляют и овевают весь мир. Сейчас, когда сияет яркое солнце, дух зла и коварства не может распространяться в воздухе, он сгущается и заполняет глубокие рвы и расселины. Подавляемый ветром и облаками, он стремится вырваться на свободу хотя бы тонкой, как шелковинка, струйкой. Дух чистоты и разума не допускает зла и коварства, а зло и коварство всегда стремятся нанести вред чистоте и разуму. Эти две силы не могут уничтожить друг друга, они борются друг с другом подобно ветру и воде, грому и молнии. Вырвавшись в небольшом количестве на свободу, дух зла проявляется в людях, и если рождаются мужчины или женщины, в которых он успел вселиться, то они не могут стать ни людьми гуманными, ни великими злодеями. Но сопоставьте их с другими, и вы убедитесь, что по уму и способностям они окажутся выше, а по лживости и коварству ниже миллионов простых людей. Рожденные в знатных и богатых домах, они в большинстве случаев становятся развратниками; рожденные в образованных, но обедневших семьях, делаются отшельниками и приобретают известность; родившись даже в несчастной обездоленной семье, они становятся либо выдающимися актерами, либо знаменитыми гетерами, но никогда не доходят до того, чтобы стать рассыльными или слугами и добровольно подчиняться и угождать какому-нибудь пошлому, тупому обывателю. В древние времена к таким людям относились Сюй Ю, Тао Цянь, Юань Цзи, Цзи Кан, Лю Лин, Ван Дань-чжи и Се Ань, Гу Ху-тоу, Чэньский Хоу-чжу, Танский Мин-хуан, Сунский Хуэй-цзун, Лю Тин-чжи, Вэнь Фэй-цин, Ми Нань-гун, Ши Мань-цин, Лю Ци-цин, Цинь Шао-ю, а также Ни Юнь-линь, Тан Бо-ху, Чжу Чжи-шань, Ли Гуй-нянь, Хуан Фань-чо, Цзин Синь-мо, Чжо Вэнь-цзюнь, Хун Фу, Сюэ Тао, Цуй Ин, Чао Юнь. Все эти люди из разных мест, но подчиняются общему правилу.

– По-вашему выходит, что удача делает князем, а неудача – разбойником? – спросил Лэн Цзы-син.

– Именно это я имею в виду, – подтвердил Цзя Юй-цунь. – Ведь вам неизвестно, что после того, как меня сняли с должности, я в течение двух лет странствовал по разным провинциям и видел множество детей. Но в конечном счете всех их можно разделить на две категории, о которых я только что упоминал. Когда вы заговорили о Бао-юе, я почти угадал в нем такого человека. Можно привести еще пример. Вам знаком господин Чжэнь, который живет в Цзиньлине и занимает должность начальника провинциальной палаты Благотворительности?

– Кто его не знает?! – воскликнул Лэн Цзы-син. – Семья Чжэнь состоит в родстве с семьей Цзя и очень тесно с нею связана. Даже мне не раз приходилось иметь с ними дела.

Цзя Юй-цунь улыбнулся и продолжал:

– Так вот, в прошлом году, когда я был в Цзиньлине, меня рекомендовали учителем в семью Чжэнь. Я поступил туда, и оказалось, что в этой богатой и знатной семье, несмотря на роскошь, царят весьма строгие нравы, и более подходящего места мне было не сыскать. Правда, с этим учеником, только начинавшим учиться грамоте, заниматься было намного труднее, чем с человеком, уже выдержавшим экзамены. Забавнее всего было то, что он всегда говорил: «Пусть со мной вместе занимаются две девочки – только тогда я смогу запомнить иероглифы и понять ваши объяснения, иначе я навсегда останусь глупым и неученым». Кроме того, он часто поучал сопровождавших его слуг: «Слово „девочка“ – самое чистое и святое. Перед девочками я испытываю больше благоговения, чем перед сказочными животными и редкостными птицами, чудесными цветами и необыкновенными травами. И вам, сквернословам, я запрещаю без надобности произносить это слово. Запомните! Но если без этого слова вы обойтись не можете, прежде чем произнести его, прополощите рот чистой водой или ароматным чаем! Я выбью зубы и выколю глаза каждому, кто осмелится нарушить мое приказание». Все виды жестокости и бесчеловечности сочетались в нем, но стоило ему вернуться с занятий и увидеть девочек, как облик его совершенно менялся, он становился ласковым и покорным, остроумным и изящным. За это отец несколько раз до полусмерти избивал его палкой, но так ничего и не добился. Лишь всякий раз, когда боль становилась невыносимой, мальчик начинал кричать: «сестрицы», «сестрички». Девочки над ним насмехались: «Почему это, когда тебя бьют, ты все кричишь„сестрицы“ да „сестрички“? Может быть, думаешь, что мы станем просить, чтобы тебя пощадили? Как тебе не стыдно?» Отвечал он совершенно изумительно: «Всякий раз, когда мне особенно больно, стоит только воскликнуть „сестрицы“, „сестрички“, как мне кажется, что становится легче: вот я и обрел тайное средство – когда боль невыносима, я начинаю звать „сестричек“. Ну разве не смешно? Однако бабушка до безумия любит внука и после каждого наказания бранила меня, как учителя, и порицала сына. Поэтому мне и пришлось отказаться от места. Подобные дети не умеют хранить наследия предков и не поддаются увещеваниям своих учителей и друзей. Мне только жаль, что у этого мальчика сестры, каких редко встретишь на свете!

– В семье Цзя тоже есть три чудесные девушки, – заметил Лэн Цзы-син. – Старшая дочь господина Цзя Чжэна, по имени Юань-чунь, за мудрость и благочестие, добродетели и таланты взята в императорский дворец. Вторая барышня, по имени Ин-чунь – дочь господина Цзя Шэ и его наложницы, третья барышня, по имени Тань-чунь, родилась от наложницы господина Цзя Чжэна; а четвертая барышня, имя которой Си-чунь, приходится родной сестренкой господину Цзя Чжэню из дворца Нинго. Старая госпожа Цзя очень любит своих внучек, они у нее в доме живут и учатся, и, как я слышал, это неплохие девочки.

– В семье Чжэнь существует странный обычай, – вставил Цзя Юй-цунь. – Там все имена девочкам дают по тем же правилам, что и мальчикам, и не пользуются такими пышными словами, как «Чунь» – «Весна», «Хун» – «Красный», «Сян» – «Благоухание», «Юй» – «Яшма». Не пойму, как попал такой банальный обычай в семью Цзя!

– Вы не совсем правы, – возразил Лэн Цзы-син. – Старшая барышня родилась в первый день Нового года, с которого начинается весна, поэтому ее и назвали Юань-чунь – Начало весны, а потом и в именах остальных дочерей стало встречаться слово «чунь». На других членов семьи этот обычай не распространяется. Приведу вам доказательство: ведь жену вашего хозяина господина Линя – родную сестру гунов Цзя Шэ и Цзя Чжэна – дома звали Цзя Минь. Если сомневаетесь, вернитесь домой и справьтесь!

– Совершенно верно! – воскликнул Цзя Юй-цунь, всплеснув руками. – Мою ученицу зовут Дай-юй. Я замечал, что иероглиф «минь» она произносит как «ми», а при написании сокращает его на одну-две черты, и меня всякий раз охватывало недоумение. Теперь, когда я услышал ваш рассказ, все сомнения разрешились. Сейчас меня не удивляет, что речь и манеры у моей ученицы совсем не такие, как у других девочек! Я давно предполагал, что мать ее из знатного рода, иначе у нее не могла бы родиться такая дочь. Раз она принадлежит к роду Жунго, то тут все ясно. Жаль только, что мать ее в прошлом месяце скончалась.

– Ведь это была самая младшая из трех сестер старшего поколения, – сокрушенно вздохнул Лэн Цзы-син. – И та умерла. Интересно, кому достанутся в жены сестры младшего поколения?

– Да, интересно, – согласился Цзя Юй-цунь. – Но если не считать сына господина Цзя Чжэна, что родился с яшмой во рту, а также его малолетнего внука, есть ли у них еще мальчики? Есть ли хоть один сын у Цзя Шэ?

– После Бао-юя наложница господина Цзя Чжэна родила ему еще одного сына, – проговорил Лэн Цзы-син, – но я о нем ничего сказать не могу. Таким образом, пока у господина Цзя Чжэна два сына и один внук, а что будет дальше, судить невозможно. Что же касается Цзя Шэ, то у него тоже есть сын по имени Цзя Лянь. Сейчас ему двадцать лет, и вот уже четыре года, как он женат на Ван Си-фын – племяннице жены господина Цзя Чжэна. Этот Цзя Лянь купил себе должность, но служебными делами не интересуется, живет в доме господина Цзя Чжэна и помогает ему по хозяйству. А когда он женился, все в доме от мала до велика стали восхищаться его женой, и Цзя Ляню пришлось уступить ей первенство. Жена его красива, бойка на язык, ловка и находчива – даже среди мужчин редко встречаются такие.

– Вот это еще раз подтверждает, что я не ошибся, – улыбнулся Цзя Юй-цунь, выслушав Лэн Цзы-сина. – Я уверен, что люди, о которых мы только что говорили, явились в мир либо как носители духа «добра», либо как носители духа «зла».

– Пусть добрые будут добрыми, а злые – злыми, – произнес Лэн Цзы-син, – не нам об этом судить. Давайте лучше выпьем по чашке вина!

– Я уже осушил несколько чашек, пока мы беседовали, – ответил Цзя Юй-цунь.

– Ничуть не сомневаюсь, – засмеялся Лэн Цзы-син. – Когда болтаешь о чужих делах, вино пьется особенно легко. Но что мешает выпить еще?

– Уже поздно, как бы не заперли городские ворота, – проговорил Цзя Юй-цунь, взглянув на окно. – Пойдемте вместе в город и дорогой продолжим разговор.

Оба встали и рассчитались за вино. Но едва они собрались уходить, как позади услышали возглас:

– Брат Цзя Юй-цунь, поздравляю. Я пришел сообщить тебе радостную весть.

Цзя Юй-цунь обернулся… Если вас интересует, кого он увидел, прочтите третью главу.

Глава третья, в которой речь пойдет о том, как Линь Жу-хай через своего шурина пристроил учителя и как матушка Цзя жалела свою осиротевшую внучку

Обернувшись, Цзя Юй-цунь увидел, что перед ним стоит не кто иной, как Чжан Жу-гуй – его бывший сослуживец, который одновременно с ним был снят с должности. Уроженец этой местности, Чжан Жу-гуй жил сейчас дома. Недавно он узнал, что в столице утверждено ходатайство о восстановлении в должности всех уволенных чиновников, и, случайно встретившись с Цзя Юй-цунем, поспешил высказать ему свою радость.

Они поздоровались, и Чжан Жу-гуй рассказал Цзя Юй-цуню все, что ему было известно. Обрадованный Цзя Юй-цунь, поболтав с ним, поспешил распрощаться, ибо ему не терпелось поскорее вернуться домой.

Лэн Цзы-син, слышавший весь их разговор, тотчас же посоветовал Цзя Юй-цуню попросить Линь Жу-хая, чтобы тот разрешил ему отправиться в столицу и дал рекомендательное письмо к Цзя Чжэну.

Цзя Юй-цунь прибежал домой и, схватив правительственный вестник, удостоверился, что Чжан Жу-гуй был прав.

На следующий день он отправился к Линь Жу-хаю, чтобы посоветоваться с ним.

– Счастливое совпадение, – сказал Линь Жу-хай. – Моя жена недавно покинула мир, и теща, которая живет в столице, обеспокоенная судьбой моей дочки, прислала за ней лодку. Девочка еще не совсем поправилась и пока живет у меня, но в ближайшее время я намереваюсь отправить ее в столицу. Удостоившись ваших наставлений, я до сих пор не имел возможности вас отблагодарить. Неужели я теперь не окажу вам услугу?! Откровенно говоря, все это я обдумал давно и заготовил рекомендательное письмо для вас к моему шурину. Если только он сумеет вам помочь, я буду рад, что исполнил свой долг. О расходах вам незачем беспокоиться – я сообщил о них в письме к шурину.

Цзя Юй-цунь низко поклонился, и слова благодарности долго не сходили с его уст.

– Нельзя ли мне узнать, какой пост занимает ваш высокий родственник? – поинтересовался он. – А то, пожалуй, при своей грубости я не осмелюсь ему представиться!

– Уж если говорить о моем родственнике, то он принадлежит к той же семье, что и вы, почтенный брат, – улыбнулся Линь Жу-хай, – ведь он внук Жунго-гуна. Старший брат моей жены имеет звание полководца первого класса, – его зовут Цзя Шэ, по прозвищу Энь-хоу. Второй брат жены – Цзя Чжэн, по прозвищу Цунь-чжоу, занимает должность внештатного лана в ведомстве работ. Он скромен и добр, не в пример другим богатым бездельникам, и по характеру во многом напоминает деда. Только поэтому я осмеливаюсь побеспокоить его своей просьбой. Если бы я этого не сделал, я запятнал бы себя и оскорбил вас.

Теперь Цзя Юй-цунь окончательно убедился, что Лэн Цзы-син был прав, и снова поблагодарил Линь Жу-хая.

– Дочь моя уезжает во второй день следующего месяца, – сказал Линь Жу-хай. – Не хотите ли вы отправиться вместе с нею? Разве это не будет удобнее для вас?

Цзя Юй-цунь был доволен и кивал головой. Затем Линь Жу-хай занялся сборами в дорогу, а Цзя Юй-цунь только принимал все, что ему предлагали.

Ученице ни за что не хотелось покидать родной дом, но бабушка настоятельно требовала, чтобы она приехала, да и сам Линь Жу-хай убеждал дочь:

– Мне уже за пятьдесят, и снова жениться я не собираюсь. Ты еще мала, много болеешь, у тебя нет матери, которая занималась бы твоим воспитанием, и нет сестер, которые могли бы за тобой ухаживать. А там возле тебя будет бабушка, двоюродные сестры, да и у меня хлопот станет меньше. Почему ты не хочешь ехать?

Выслушав отца, Линь Дай-юй в слезах поклонилась ему на прощание, вместе со своей кормилицей и несколькими пожилыми женщинами-служанками, присланными за нею из дворца Жунго, села в лодку, и они отправились в путь. Цзя Юй-цунь следовал за нею в отдельной лодке, в которой, кроме него, находилось еще двое мальчиков-слуг.

Прибыв в столицу, Цзя Юй-цунь первым долгом привел в порядок парадную одежду и, захватив с собой визитную карточку, на которой значилось «родной племянник», в сопровождении слуги отправился к воротам дворца Жунго.

В это время Цзя Чжэн уже успел прочесть письмо зятя и немедленно приказал просить Цзя Юй-цуня.

Величественная внешность и изысканная речь Цзя Юй-цуня произвели на Цзя Чжэна благоприятное впечатление. Цзя Чжэн, во многих отношениях унаследовавший характер своего деда, больше всего уважал людей ученых, и даже с низшими по званию был вежлив и обходителен, стараясь помогать им в затруднительных случаях; к тому же Цзя Юй-цуня рекомендовал зять, поэтому Цзя Чжэн принял его с особенной любезностью и приложил все усилия, чтобы помочь ему. На первом же приеме у императора он добился восстановления Цзя Юй-цуня в должности. Не прошло и двух месяцев, как Цзя Юй-цунь получил назначение в область Интяньфу, попрощался с Цзя Чжэном и, выбрав счастливый для отъезда день, отбыл к месту службы. Но об этом мы здесь рассказывать не будем.

И вот Линь Дай-юй покинула лодку и сошла на берег, где ее ожидали паланкины и коляска для перевозки багажа, специально присланные за нею из дворца Жунго.

Мать часто рассказывала Дай-юй, что семья ее бабушки многим отличается от других семей. Теперь она сама убедилась, что сопровождающие ее служанки третьего класса едят и одеваются не как простые люди, и составила себе представление о той среде, в которую ей предстояло вступить. Ей казалось, что здесь нужно следить за каждым своим поступком, все время быть настороже, опасаться сделать лишний шаг или произнести лишнее слово, чтобы не вызвать насмешек.

Когда паланкин, в котором сидела Линь Дай-юй, вступил в город, она осторожно выглянула из-за шелковой занавески: на улице царила сутолока, сновали люди, по обе стороны громоздились жилые дома, – все совсем не так, как в других городах. Паланкин двигался довольно долго, как вдруг на северной стороне улицы девочка заметила двух каменных львов, присевших на задние лапы, и огромные с тремя пролетами ворота, украшенные головами диких зверей. У ворот в ряд сидело около десятка людей в роскошных головных уборах и дорогих одеждах. Над главными воротами на горизонтальной доске красовалась сделанная крупными иероглифами надпись: «Созданный по высочайшему повелению дворец Нинго».

«Вот и дом моего дедушки», – подумала Дай-юй.

Немного западнее стояли точно такие же большие ворота с тремя входами, но это уже был дворец Жунго. Вступили в него не через главный, а через западный боковой вход.

На расстоянии примерно одного полета стрелы от входа сделали поворот, паланкины остановились, и женщины-служанки вышли из них. Четыре слуги лет семнадцати-восемнадцати, в шапках и халатах, сменив старых носильщиков, понесли паланкин Линь Дай-юй дальше. Служанки последовали за ними пешком.

У вторых ворот паланкин опустили на землю, молодые слуги с достоинством удалились, а подоспевшие женщины раздвинули занавески и помогли Дай-юй выйти.

Опираясь на руки служанок, Дай-юй вступила во вторые ворота. В обе стороны от них уходили полукругом крытые галереи, прямо напротив высился проходной зал, перед входом в который стоял мраморный экран^[24] на ножках из сандалового дерева. Далее одна за другой следовали три небольшие приемные и затем большой двор перед главным строением. Прямо впереди расположился господский дом из пяти покоев с резными балками и расписными колоннами. По обе стороны от него раскинулись флигеля с террасами, на которых были развешаны клетки с попугаями и другими редкими птицами.

На ступенях крыльца сидело несколько молодых служанок в нарядных разноцветных халатах. Едва заметив вошедших, они бросились навстречу.

– Хорошо, что вы приехали, старая госпожа только что о вас вспоминала!

Три или четыре из них бросились к двери, чтобы поднять занавес, и одновременно чей-то голос возвестил:

– Барышня Линь Дай-юй!

Линь Дай-юй вошла в дом и сразу увидела старуху с белыми, как серебро, волосами, которая шла ей навстречу, поддерживаемая под руки служанками. Дай-юй поняла, что это и есть ее бабушка, хотела поклониться ей, но старуха торопливо удержала ее, заключила в объятия и со слезами на глазах воскликнула:

– О мое дорогое дитя!

Растроганные этой картиной, присутствующие тоже прослезились. Дай-юй не выдержала и заплакала. Все бросились ее утешать.

Наконец Дай-юй поклонилась бабушке, и та стала знакомить ее с родными.

– Это твоя старшая тетя, – сказала она. – Это – вторая тетя. А вот жена твоего покойного старшего двоюродного брата – госпожа Цзя Чжу.

Каждой из них Дай-юй в отдельности поклонилась, а матушка Цзя продолжала:

– Позовите сюда барышень! Сегодня к нам из дальних краев приехала гостья, и они могут не ходить на занятия.

Две служанки кивнули и вышли. Вскоре явились три барышни в сопровождении трех мамок и пяти или шести девушек-служанок: первая из барышень – полненькая, среднего роста, стройная, с немного приплюснутым носом и смуглыми, как плод личи, щеками, но в общем очень миловидная, держалась скромно и просто. Вторая – высокая, стройная, с узкими покатыми плечами, овальным, как утиное яйцо, лицом, с большими глазами и густыми бровями, казалось, обладала изысканными манерами и вела себя непринужденно, заставляя отбросить всякую мысль о чем-то пошлом или вульгарном. Что же касается третьей, то она была еще слишком мала. Шпильки и кольца, юбки и кофты у всех трех были одинаковы. Дай-юй встала, чтобы приветствовать их, и они представились друг другу.

Затем все снова сели, и служанки подали чай.

Разговор зашел о болезни матери Дай-юй, о лекарствах, которые она принимала, о ее похоронах. Матушка Цзя, разумеется, опять расстроилась и сказала Дай-юй:

– Из всех своих дочерей я больше всего любила твою мать. Ну как же мне не печалиться, если она умерла раньше меня и в последний момент я даже не смогла ее видеть!

С этими словами она взяла Дай-юй за руку и разрыдалась. Насилу ее утешили.

Дай-юй была еще мала, но речь и манеры ее отличались изысканностью и утонченностью. По внешнему виду и некоторой вялости движений все поняли, что она нездорова. Посыпались вопросы:

– Какие ты принимаешь лекарства? Неужели до сих пор не выздоровела?

– Я всегда была такой, – отвечала Дай-юй. – С тех пор как я научилась есть, я все время пью лекарства. Какие только знаменитые врачи меня не осматривали! Но пользы никакой! Помню, когда мне было три года, приходил к нам один буддийский монах с коростой на голове. Он сказал, что меня надо отдать в монастырь. Но мои родители и слышать об этом не хотели. «Раз вы не в состоянии отказаться от нее, – сказал тот монах, – пожалуй, ей за всю жизнь не вылечиться. А если хотите, чтобы она поправилась, не позволяйте ей плакать, и пусть она не встречается ни с кем из родственников, кроме отца и матери, – только в этом случае она благополучно проживет жизнь». Монах этот, конечно, был сумасшедший, и никто не внял его речам. И сейчас я все время пью пилюли из женьшеня.

– Вот и хорошо, – вставила матушка Цзя, – у нас как раз готовят лекарства, и я велю заготовить побольше.

Едва она произнесла эти слова, как во дворе послышался смех и кто-то сказал:

– Как поздно я пришла! Не успела встретить дальнюю гостью!

«Здесь все так сдержанны, – подумала про себя Дай-юй, – кто же это осмелился вести себя так свободно и бесцеремонно?»

Тут из внутренних покоев в сопровождении нескольких молодых и старых служанок вышла какая-то красавица. Наряжена она была не так, как девушки: расшитые узорами одежды на ней сверкали, как у феи. Сложенные узлом волосы были перевиты нитями с жемчугом и заколоты шпильками в виде пяти жемчужных фениксов, обративших свои взоры к сияющему солнцу, на шее – ожерелье с подвесками в виде свернувшихся в клубок золотых драконов; на молодой женщине была узкая атласная кофта, вытканная золотыми бабочками; на фоне ярких цветов, поверх нее – накидка из темно-серого серебристого набивного шелка и креповая юбка с цветами по зеленому полю. Над треугольными, слегка раскосыми глазами изгибались брови, подобные листочкам ивы, свисавшим с ветки. Во всей фигуре женщины чувствовалась легкость и стремительность, густо напудренное лицо выглядело добродушно, и хотя алые губы были сжаты, на них играла улыбка.

Дай-юй поспешила подняться ей навстречу.

– Ты ее не знаешь? – спросила матушка Цзя. – Это наш знаменитый «перец» или «колючка», как говорят в Нанкине. Зови ее просто Фын-колючка.

Дай-юй растерялась, не зная, как назвать вошедшую, и сестры поторопились выручить ее из затруднительного положения.

– Это жена твоего второго двоюродного брата Цзя Ляня.

Дай-юй никогда не видела красавицу, но от матери часто слышала: «Сын твоего старшего дяди Цзя Шэ – по имени Цзя Лянь, женился на племяннице твоей второй тетки, урожденной Ван, которую с самого детства воспитывали, как воспитывают мальчиков, и ей дали школьное имя – Ван Си-фын».

Дай-юй тут же с улыбкой приветствовала молодую женщину и назвала ее «тетушкой».

Ван Си-фын взяла Дай-юй за руку, внимательно оглядела, потом посадила рядом с матушкой Цзя и сказала: