Эпосы, легенды и сказания
Тысяча и одна ночь

Повесть о царе Омаре ибн ан-Нумане (продолжение)

И Дау-аль-Макан сказал везирю Дандану: «Поистине, подобный тебе развлекает печальное сердце и, беседуя с царями, идёт наилучшим путём в обращении с ними.»

А в это время они осаждали аль Кустантынию, пока не прошло над ними четыре года, и они стосковались по родным землям, и войска стали тяготиться, и им надоело не спать ночами, осаждая город, и воевать ночью и днём.

И царь Дау-аль-Макан велел привести Бахрама, Рустума и Теркаша и, когда они явились, сказал им. «Знай те, что мы провели здесь эти годы и не достигли цели, даже напротив, увеличились наши заботы и горести. Мы пришли, чтобы отомстить за царя Омара ибн ан Немана, и был убит среди нас мой брат Шарр-Кан, так что из этой печали стало две печали и из этой беды – две беды. А виновница всего этого – старуха Зат-ад-Давахи. Это она убила султана в его царстве и взяла его жену, царицу Суфию, но ей недостаточно было всего этого, и она обманула нас и зарезала моего брата. А я обещал и дал великие клятвы, что непременно отомщу. Что же вы скажете? Поймите эту речь и дайте мне ответ».

И все склонили головы и ответили: «Самое правильное мнение у везиря Дандана».

И тогда везирь Дандан подошёл к царю Дау-аль-Макану и сказал ему: «Знай, о царь времени, что от нашего пребывания здесь нет больше пользы, и лучше всего нам отправиться на родину и остаться там некоторое время, а потом мы вернёмся и выступим походом на рабов идолов». – «Прекрасно такое мнение! – сказал Дау-аль-Макан. – Люди стосковались и хотят видеть свои семьи, и я тоже взволнован тоскою по сыну Кан-Макану и дочери моего брата Кудыя-Факан. Она в Дамаске, и я не знаю, что с нею сталось».

Услышав это, воины обрадовались и призвали благословение на везиря Дандана. А потом царь Дау-аль-Макан велел глашатаю кричать, чтобы выступили через три дня. И воины стали снаряжаться, а на четвёртый день забили в литавры и развернули знамёна, и везирь Дандан выступил в передовых войсках, а царь в середине, и рядом с ним был старший царедворец.

И войска двинулись и шли непрерывно, ночью и днём, пока не достигли города Багдада, и люди обрадовались их прибытию, и прекратилось их горе и несчастье. И оставшиеся встретились с отсутствовавшими, и все эмиры разошлись по домам, а царь поднялся во дворец и пошёл к своему сыну Кан-Макану, который уже достиг семи лет и стал выходить и садиться на коня. И царь отдохнул после путешествия и пошёл в баню вместе со своим сыном КанМаканом, а потом вернулся и сел на престол своего царства, и везирь Дандан встал перед ним, а эмиры и приближённые встали перед царём, служа ему.

И тогда Дау-аль-Макан потребовал своего друга истопника, который был к нему добр на чужбине, и его привели. И когда он предстал перед ним, царь поднялся из уважения к его достоинствам и посадил его рядом с собою. И царь рассказывал везирю о том, какую милость и добро оказал ему истопник, и эмиры возвеличили его, и везирь тоже его возвеличил. А истопник потолстел и разжирел от еды и безделья, и шея у него стала, как шея слона, а лицо – как живот дельфина, и он стал глуповатым, так как не выходил из помещения, где жил, и не узнал царя.

И царь обратился к нему и, улыбнувшись ему в лицо, приветствовал его наилучшим приветствием и воскликнул: «Как ты скоро меня забыл!» И тогда истопник пробудился и пристально посмотрел на царя и, вглядевшись, узнал его, вскочил на ноги и сказал: «О приятель, кто сделал тебя султаном?»

И царь рассмеялся, а везирь подошёл к истопнику и изложил ему, в чем дело, и сказал: «Он был твоим братом и другом, а теперь стал царём земли, и тебе непременно будет от него великое добро. Вот я научу тебя: когда он тебе скажет: «Пожелай чего-нибудь», – желай только самого большого, потому что ты ему дорог». – «Я боюсь, – возразил истопник, – что пожелаю от него такого, на что он не согласится или что не сможет мне дать». – «Все, чего ты ни пожелаешь, он тебе даст и с тобой ничего не будет», – отвечал везирь. И истопник воскликнул: «Клянусь Аллахом, я непременно пожелаю то, что у меня на уме. Я каждую ночь вижу это во сне и надеюсь, что Аллах великий мне это дарует». – «Успокой своё сердце, – сказал везирь. – Клянусь Аллахом, если бы ты пожелал стать правителем Дамаска вместо его брата, он даровал бы тебе это место и сделал бы тебя правителем».

Тут истопник встал на ноги, а Дау-аль-Макан сделал ему знак сесть, но тот отказался и воскликнул: «Храни Аллах! Кончились дни, когда я сидел в твоём присутствии!» – «Нет, – отвечал царь, – они продолжаются и поныне. Ты был виновником того, что я остался жив, и клянусь Аллахом, если ты меня попросишь – чего бы ты ни пожелал, я дам это тебе. Так проси у Аллаха, а потом у меня».

«О господин, я боюсь», – сказал истопник. Но царь воскликнул: «Не бойся!», а истопник молвил: «Я боюсь» что пожелаю чего-нибудь, чего ты мне не даруешь». И царь засмеялся и спросил: «А что же? Клянусь Аллахом,

продолжал он, – если бы ты пожелал половину моего царства, я, право, разделил бы его с тобою. Проси же, чего желаешь, и оставь разговоры». – «Я боюсь», – проговорил истопник, и, когда царь сказал: «Не бойся!», он опять молвил: «Я боюсь пожелать чего-нибудь, чего ты не сможешь мне дать».

Тут царь рассердился и воскликнул: «Проси чего хочешь!» И истопник сказал: «Прошу у Аллаха и затем у тебя: напиши указ, чтобы я был надзирателем над всеми истопниками, что в городе Иерусалиме».

И султан и все присутствующие засмеялись и сказали ему: «Пожелай другого!» И истопник воскликнул: «О господин, не говорил ли я тебе, что я боюсь пожелать чего-нибудь, чего ты мне не даруешь или не сможешь мне дать!» А везирь ткнул его кулаком во второй раз и в третий, но истопник каждый раз говорил: «Я желаю…»

И султан сказал: «Проси и поторопись!» – «Я прошу, чтобы ты сделал меня главным над всеми мусорщиками в городе Иерусалиме или в городе Дамаске!» – сказал истопник. И все присутствующие повалились на спину от смеха, а везирь стал бить истопника, и тот обернулся к нему и спросил: «Кто ты такой, что бьёшь меня, когда я не виноват? Ведь это ты говорил мне: «Пожелай что-нибудь большое!» Пустите меня уехать в мою страну», – сказал он потом.

И султан понял, что он забавляется, и, подождав немного, обратился к нему и сказал: «О брат мой, пожелай от меня что-нибудь большое, достойное нашего сана». – «О царь времени, – сказал истопник, – я прошу у Аллаха и затем у царя, чтобы ты назначил меня наместником Дамаска вместо твоего брата». – «Аллах даровал это тебе», – сказал царь, и истопник поцеловал перед ним землю.

И царь приказал поставить ему сиденье на подобающем месте и пожаловал ему одежду наместника, и написал об этом постановление, приложив к нему печать, и потом сказал везирю Дандану: «Никто не поедет с ними, кроме тебя, а когда ты пожелаешь воротиться и приедешь, привези с собою дочь моего брата, Кудыя-Факан». – «Слушаю и повинуюсь», – отвечал везирь. И он взял истопника и ушёл с ним и собрался в путешествие, а царь велел привести истопнику слуг и челядинцев и приготовить новые носилки и султанское облачение, и сказал эмирам: «Кто любит меня, пусть оказывает этому человеку уважение и поднесёт ему большой подарок». И эмиры поднесли ему, каждый по мере своей возможности.

И султан назвал истопника аз-Зибликан и прозвал его аль-Муджахид^[192]. И когда пожитки были все собраны, истопник вышел, а вместе с ним вышел везирь Дандан, чтобы проститься с царём и попросить у него разрешения выезжать. И царь поднялся и обнял его и внушил ему быть справедливым с подданными, а потом он велел ему приготовиться к войне через два года, и они простились друг с другом. И владыка аль-Муджахид, по имени аз-Зябликан, поехал после того, как царь Дау-аль-Макан внушил ему быть добрым с подданными, и эмиры подарили ему невольников и слуг, число которых достигло пяти тысяч. И они поехали вслед за ним, а старший царедворец, предводитель турков Бахрам, предводитель дейлемитов Рустум и предводитель арабов Теркаш тоже поехали, служа ему, чтобы проститься с ним, и ехали три дня, а потом воротились в Багдад.

А султан аз-Зибликан, везирь Дандан и бывшие с ними войска ехали до тех пор, пока не достигли Дамаска, а туда уже прибыли на крыльях птиц вести о том, что царь Дау-аль-Макан сделал властителем Дамаска султана, которого зовут аз-Змбликан, и дал ему прозвание аль-Муджахид, и когда он достиг Дамаска, для него украсили город, и все, кто был в Дамаске, вышли посмотреть. И султан вошёл в Дамаск, и шествие было великолепно, и, поднявшись в крепость, он сел на престол, а везирь Дандан стоял, прислуживая ему, и осведомлял его о чинах эмиров и их должностях, и эмиры входили к нему и целовали ему руки, призывая на него благословение. И султан обошёлся с ними милостиво и роздал почётные одежды, дары и подарки, а потом он открыл кладовые и роздал деньги всем воинам, великому и малому, и творил суд и был милостив.

А потом аз-Зибликан стал готовить в путь дочь султана Шарр-Кана, госпожу Кудыя-Факан, и велел дать ей парчовые носилки, и везиря Дандана он также снарядил и предложил ему столько-то денег, но везирь Дандан отказался и сказал ему: «Ты стал недавно царь и, может быть, будешь нуждаться в деньгах; мы потом примем от тебя деньги для священной войны или для чего другого».

И когда везирь Дандан приготовился к путешествию, султан аль-Муджахид сел на коня, чтобы проститься с везирем Данданом, и привёл Кудыя-Факан, которую он посадил в носилки, и послал с нею десять невольниц, чтобы ей прислуживать. А когда везирь Дандан уехал, царь аль-Муджахид вернулся в свои владения, чтобы управлять ими и заботиться о военных припасах, ожидая времени, когда царь Дау-аль-Макан пришлёт за ними.

Вот что было с султаном аз-Зибликаном. Что же касается везиря Дандана, то он с Кудыя-Факан непрестанно проезжал остановки и ехал до тех пор, пока через месяц не достиг ар-Рухбы^[193]. А после он тронулся в путь и подъехал к Багдаду, и послал известить Дау-аль-Макана о своём прибытии. И тот сел на коня и выехал ему навстречу, и везирь Дандан хотел сойти с коня, но царь заклинал его не делать этого. Он погнал своего коня и, оказавшись рядом с везирем, спросил его про аэ-Зибликана аль-Муджахида, и везирь сообщил ему, что тот в добром здоровье, и уведомил царя о прибытии Кудыя-Факан, дочери его брата Шарр-Кана. И Дау-аль-Макан обрадовался и воскликнул: «Отдохни теперь от тягот путешествия три дня, а потом приходи ко мне», и везирь отвечал: «С любовью и охотой!»

А потом везирь отправился в своё жилище, а царь поднялся во дворец и вошёл к дочери своего брата КудыяФакан (а она была восьмилетней девочкой), и, увидев её, он обрадовался и опечалился, вспомнив об её отце, и приказал скроить ей платья и дал ей великолепные украшения и драгоценности, и велел поселить её вместе со своим сыном Кан-Маканом.

И стали они расти умнейшими и храбрейшими людьми своего времени, но только Кудыя-Факан росла сообразительной, умной и опытной в последствиях дел, а Кан-Макан рос щедрым и великодушным, но никогда не раздумывал о последствиях. И оба подросли, и им стало по десять лет, и Кудыя-Факан начала садиться на коня и выезжала с сыном своего дяди в поле, гоняясь и углубляясь в пустыню, и они учились биться мечом и разить копьём, пока оба не достигли двенадцати лет.

А потом царь стал помышлять о войне, и он вполне снарядился и приготовился и, позвав везиря Дандана, сказал ему: «Знай, что я задумал одно дело и хочу тебя осведомить о нем. Поторопись же дать мне ответ». – «Что такое, о царь времени?» – спросил везирь Дандан, и царь сказал: «Я хочу сделать моего сына Кан-Макана султаном, и порадоваться на него при жизни, и сражаться за него, пока меня не настигнет смерть. Каково же твоё мнение?»

И везирь Дандан поцеловал землю меж рук Дау-аль-Макана и ответил ему: «Знай, о царь и султан, владыка века и времени, – то, что пришло тебе на ум, прекрасно, но только для этого не настало ещё время по двум причинам: во-первых, твой сын Кан-Макан юн годами, а вовторых, кто сделает своего сына султаном при жизни, тот живёт после этого недолго. Таков мой ответ». – «Знай, о везирь, – ответил царь, – мы поручим сына заботам старшего царедворца, который женился на моей сестре и стал мне вместо брата». – «Делай, что тебе вздумается, – сказал везирь, – мы покорны твоему приказанию».

И царь велел привести старшего царедворца, а также вельмож своего царства и сказал им: «Вот мой сын КанМакан. Вы знаете, что он витязь среди людей своего времени и нет ему соперников в резне и сече, и я сделал его над вами султаном, а старший царедворец ему дядя, и он его опекун».

«О царь времени, – воскликнул царедворец, – я лишь росток, посеянный твоею милостью!» А Дау-аль-Макан сказал: «О царедворец, мой сын Кан-Макан и моя племянница Кудыя-Факан – двоюродные брат и сестра, и я выдал её за него замуж». И он сделал присутствующих свидетелями, а затем перенёс к своему сыну такие сокровища, описать которые бессилен язык. И после этого он вошёл к своей сестре Нузхат-аз-Заман и известил её об этом, и она обрадовалась и воскликнула: «Оба они мои дети, да сохранит тебя Аллах и да проживёшь ты для них, пока тянется время!» – «О сестрица, – сказал царь, – я удовлетворил при жизни желания сердца и спокоен за моего сына, но тебе надлежит заботиться о нем и присматривать за его матерью».

И он поручил придворным и Нузхат-аз-Заман заботиться о своём сыне, дочери своего брата и своей жене в течение ночей и дней, ибо убедился, что близка чаша гибели, и не сходил с подушек, а царедворец стал творить суд над рабами и городами.

А через год царь призвал своего сына Кан-Макана и везиря Дандана и сказал: «О дитя моё, этот везирь – отец тебе после меня. Знай, что я отправляюсь из обители преходящей в обитель вечную; я достиг того, чего хотел от жизни, но в моем сердце осталась печаль, которую Аллах удалит твоими руками». – «А что это за печаль, о батюшка?» – спросил царя его сын, и царь ответил: «О дитя моё, ведь я умру, не отомстив старухе по имени Зат-ад-Давахи за твоего деда, Омара ибн ан-Нуман, и дядю твоего, царя Шарр-Кана. И если Аллах дарует тебе поддержку, не засыпай раньше, чем отомстишь и не снимешь позор, нанесённый неверными. Берегись коварства старухи и внимай тому, что скажет тебе везирь Дандан, ибо он опора нашего царства с давних времён».

И сын царя внял его словам, и глаза Дау-аль-Макана пролили слезы, а болезнь его усилилась, и дела царства перешли в руки царедворца, его зятя, а это был человек старый. И он начал судить, приказывать и запрещать, и правил целый год, а Дау-аль-Макана мучила болезнь, и недуги терзали его четыре года. И старший царедворец пробыл это время у власти, и он был угоден жителям царства и вельможам правления, и во всех землях молились за него.

Вот что было с Дау-аль-Маканом и царедворцем. Что же касается царевича Кан-Макана, то у него только и было дела, что ездить на коне, играть копьём и разить стрелами, как и у дочери его дяди, Кудыя-Факан. А она выезжала вместе с ним с начала дня и до наступления ночи, и потом уходила к своей матери, а он уходил к своей и находил её сидящей у изголовья своего отца и плачущей. И он прислуживал отцу всю ночь до утра, а потом, как всегда, выезжал с дочерью своего дяди. И страдания Дау-аль-Макана продлились, и он плакал и произносил такие стихи:

 
«Пропала мощь, и время моё минуло,
И стал я теперь подобен тому, что видишь.
В дни славы своей сильнейшим я был в народе,
И всех я быстрей своих достигал желаний.
А ныне смотрю пред смертью моей на сына,
Хочу, чтоб на месте моем стал царём он.
Разит он врагов, чтоб им отомстить жестоко,
Рубя их мечом и острым зубцом пронзая.
А я не гожусь ни в шутку, ни в дело,
Коль вновь не вернёт владыка небес мне душу».
 

А окончив говорить стихи, он положил голову на подушку, и его глаза смежились, и он заснул и увидел во сне, что кто-то говорит ему: «Радуйся, ибо твой сын наполнит землю справедливостью и овладеет ими, и будут покорны ему рабы». И он пробудился от сна, радуясь той благой вести, которую услышал, а через несколько дней к нему постучалась смерть, и поразило людей Багдада известие о его кончине, и оплакивал его и низкий и великий.

Но время пронеслось над именем его, словно его и не было, и изменилось положение Кан-Макана: жители Багдада низложили его и посадили с семьёю в какое-то помещение, где они были одни. И, увидя это, мать Кан-Макана почувствовала величайшее унижение и воскликнула: «Я отправлюсь к старшему царедворцу и надеюсь на милость всеблагого, всеведущего!»

И, выйдя из своего жилища, она пришла к дому царедворца, который стал султаном, и увидала, что он сидит на ковре. Она подошла к его жене Нузхат-аз-Заман и стала горько плакать и сказала: «Поистине, нет у мёртвого друга! Да не заставит вас Аллах испытать нужду, пока идут века и годы, и да не перестанете вы справедливо судить избранных и простых! Твои уши слышали и глаза твои видели, в каком мы жили могуществе, славе, почёте, богатстве и благоденствии, а теперь рок повернулся против нас, и судьба и время нас обманули, поступив с нами как враги. Я пришла к тебе, ища твоей милости, после того как сама оказывала благодеяния, ибо, когда умирает мужчина, его жены и дочери бывают унижены». И потом она произнесла такие стихи:

 
«Довольно с тебя, что смерть являет нам дивное,
Но жизнь отошедшая от нас навсегда ушла.
Подобны сей жизни дни привала для путника –
К воде их источника подмешаны бедствия.
 

И сердцу всего больней утрата великих тех, Кого окружили вдруг превратности грозные», И Нузхат-аз-Заман, услышав эти слова, вспомнила своего брата Дау-аль-Макана и его сына Кан-Макана и, приблизив его мать к себе, обошлась с нею милостиво и сказала: «Клянусь Аллахом, я теперь богата, а ты бедна, и клянусь Аллахом, мы не заходили тебя проведать лишь из опасности разбить твоё сердце, чтобы тебе не показался наш подарок милостыней. Но ведь все наше добро от тебя и от твоего мужа, и наш дом – твой дом, а жилище наше – твоё жилище. Тебе будет то, что будет нам, и на тебе лежит то, что лежит на нас».

Потом она подарила ей роскошную одежду и отвела ей во дворце покои смежные с своими покоями. И старуха жила у них приятнейшей жизнью вместе со своим сыном Кан-Маканом, которого Нузхат-аз-Заман одела в царские одежды, и она назначила им невольниц, чтобы им прислуживать. А потом, спустя недолгое время, Нузхат-аз-Заман рассказала своему мужу про жену её брата Дау-аль-Макана, и глаза его прослезились, и он воскликнул: «Если хочешь посмотреть, какова будет жизнь после тебя, посмотри, какова она после другого! Приюти же её с почётом…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто тридцать восьмая ночь

Когда же настала сто тридцать восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Нузхат-аз-Заман рассказала царедворцу про жену её брата, тот воскликнул: «Приюти же её с почётом и преврати её бедность в богатство!»

Вот что было с Нузхат-аз-Заман, её мужем и матерью Кан-Макана. Что же касается Кан-Макана и дочери его дяди, Кудыя-Факан, то они сделались старше и выросли и стали, как две плодоносные ветви или две блестящие луны, и достигли возраста пятнадцати лет. И Кудыя-Факан была одной из красивейших девушек, покрытых покрывалом: с прекрасным лицом, овальными щеками, худощавым станом, тяжёлыми бёдрами, высокая ростом, с устами слаще вина и слюною, как Сельсебиль^[194]. И она была такова, как сказал о ней кто-то в таком двустишии:

 
И мнится, слюна её – вино наилучшее,
А кисти лозы её с уст сладостных сорваны.
Согнётся – склоняются её виноградины.
Прославлен её творец. Нельзя описать её.
 

И Аллах великий объединил в ней все прелести: её стан Заставлял стыдиться ветви, и розы просили пощады у её щёк, а слюна издевалась над чистым вином; и красавица возбуждала радость в сердцах, как сказал о ней поэт:

 
Прекрасная свойствами, красой совершённая!
Смущают глаза её сурьму и сурьмящихся.
 

И кажется, взор её в душе её любящих, Как меч, что в руке Али, всех верных правителя Что же касаемся Кан-Макана, то он был на редкость красив и превосходен по своему совершенству, и не было ему подобного по красоте, и храбрость блистала в его глазах, свидетельствуя за него, а не против него, и склонялись к нему суровые сердца. Его глаза были черны, а когда показались его молодые усы и у него появился пушок, много было сказано о нем стихов, подобных вот этим:

 
Я невинен стал, как покрылся он молодым пушком,
И смутился мрак на щеках его, как прошёл по ним.
Газеленок он; когда смотрит глаз на красу его,
Обнажает взор на смотрящего свой кинжал тотчас.
 

А вот слова другого:

 
Начертали души возлюбленных на щеках его
Муравьёв следы, и кровь алая стала ярче лишь.
Подивись им! Вот страдальцы то! На огне живут
И одеты ведь лишь в зелёный шёлк в этом пламени.
 

И случилось, что в один праздничный день Кудыя-Факан вышла справить праздник к каким-то своим родственникам из вельмож. И невольницы окружали её, и окутала её красота, а роза её щеки завидовала её родинке, и ромашки улыбались с её сверкающих уст. И Кан-Макан принялся ходить вокруг неё и устремлял на неё взоры (а она была подобна блестящей луне), и он укрепил свою душу и, заговорив языком стихов, произнёс:

 
«Когда ж исцелится дух разлукой убитого
И будут уста любви смеяться разлуке вслед
О, если б мог я знать, просплю ли хоть ночь одну
С любимою вместе я, что делит любовь мою»
 

И Кадыя-Факан, услыхав эти стихи, стала его укорять и упрекать и приняла гордый вид и, разгневавшись на КапМакана, сказала ему: «Ты упоминаешь обо мне в этих стихах, чтобы осрамить меня среди твоих родных! Клянусь Аллахом, если ты не воздержишься от таких речей, я, право, пожалуюсь на тебя старшему царедворцу, султану Хорасана и Багдада, справедливому и праводушному, чтобы он подверг тебя позору и унижению».

И Кан-Макан промолчал, рассердившись, и вернулся в Багдад разгневанный, а Кудыя-Факан пришла в свой дворец и пожаловалась матери на сына своего дяди, и та сказала ей: «О дочь моя, может быть он не хотел тебе зла, и разве он не сирота? И к тому же он не сказал ничего порочащего тебя. Берегись же говорить об этом кому-нибудь; может быть, слух дойдёт до султана, и он сократитего жизнь и погасит воспоминание о нем и сделает его подобным вчерашнему дню, о котором память ушла».

А в Багдаде распространилась молва о любви Кан-Макана и Кудыя-Факан, и женщины стали говоришь об этом, и у Кан-Макана стеснилась грудь и ослабли терпение, и мало осталось у него мужества. Он не таил от людей, что с ним происходит, и хотел открыть, как страдает его сердце от разлуки, но боялся упрёков и гнева Кудыя-Факан. И он произнёс:

 
«Когда б боялся укоров я той,
Чьё чистое сердце теперь смущено,
Терпел бы я долго, как терпит больной
Всю боль прижиганья, к здоровью стремясь…»
 

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто тридцать девятая ночь

Когда же настала сто тридцать девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда старший царедворец сделался султаном, его назвали царь Сасан, и он сел на престол своего царства и стал хорошо обращаться с людьми. И вот однажды он сидел, и дошли до него стихи Кан-Макана, и опечалился он о том, что миновало, и вошёл к своей жене Нузхат-аз-Заман и сказал ей: «Поистине, соединить траву и огонь – очень опасно, и мужчины не должны доверяться женщинам, пока глядят глаза и мигают веки. Сын твоего брата, Кан-Макан, достиг возраста мужей, и ему не следует позволять входить к носящим на ногах браслеты, и ещё необходимо запретить твоей дочери быть с мужчинами, так как подобных ей должно отделять». – «Ты прав, о разумный царь», – сказала Нузхат-аз-Заман.

И когда наступил следующий день, Кан-Макан пришёл, как обычно, к своей тётке Нузхат-аз-Заман и поздоровался с ней, а она ответила на его привет и молвила: «О дитя моё, я должна сказать тебе слова, которых не хотела бы говорить, но я тебе расскажу об этом наперекор самой себе». – «Говори», – молвил Кан-Макан, и она сказала: «Царедворец, твой отец и отец Кудыя-Факан, услышал, какие ты сказал о ней стихи, и приказал отделить её от тебя. И если тебе, о дитя моё, будет что-нибудь от нас нужно, я вышлю тебе это из-за двери. Не смотри на Кудыя-Факан и не возвращайся больше сюда от сего времени».

И Кан-Макан, услышав такие слова, поднялся и вышел, не вымолвив ни одного слова. Он пошёл к своей матери и передал ей, что говорила его тётка, и мать его сказала: «Это произошло оттого, что ты много говоришь! Ты знаешь, что слух о твоей любви к Кудыя-Факан уже разнёсся, и молва об этом всюду распространилась. Как это ты ешь их пищу, а потом влюбляешься в их дочь!» – «А кто её возьмёт, кроме меня, раз она дочь моего дяди и я имею на неё больше всех прав?» – сказал Кан-Макан, но его мать воскликнула: «Прекрати эти речи и молчи, чтобы не дошёл слух до царя Сасана! Тогда ты и её лишишься и погибнешь, и испытаешь много печалей. Сегодня вечером нам ничего не прислали на ужин, и мы умрём с голоду. Если бы мы жили в другом городе, мы бы наверное погибли от мук голода или от позора нищенства».

И когда Кан-Макан услышал от матери эти слова, его печаль усилилась, и глаза его пролили слезы, и он стал стонать и жаловаться и произнёс:

 
«Уменьши упрёки ты свои неотступные,
Ведь любит душа моя лишь ту, кто пленил её,
Терпения от меня ни крошки не требуй ты.
Аллаха святилищем клянусь, я развёлся с ним!
Запретов хулителей суровых не слушал я
И вот исповедую любовь мою искренно.
И силой заставили меня с ней не видеться.
Клянусь милосердым я: не буду развратником!
И кости мои, клянусь, услышавши речь о ней,
Походят на стаю птиц, коль сзади их ястребы.
Скажи же хулящий нас за чувство: «Поистине,
О дяди родного дочь, влюблён я в лицо твоё!»
 

А окончив эти стихи, он сказал своей матери: «Для меня нет больше места здесь, подле тётки и этих людей! Нет, я уйду из дворца и поселюсь в конце города».

И его мать покинула с ним дворец и поселилась по соседству с какими-то нищими, а мать Кан-Макана ходила во дворец царя Сасана и брала там пищу, которой они и питались.

А потом Кудыя-Факан осталась как-то наедине с матерью Кан-Макана и спросила её: «О тётушка, как поживает твой сын?» И старуха отвечала ей: «О дочь моя, глаза его плачут и сердце его печально, и он попал в сети любви к тебе!» И она сказала ей стихи, которые произнёс Кан-Макан, и Кудыя-Факан заплакала и воскликнула: «Клянусь Аллахом, я рассталась с ним не из-за слов его и не из ненависти. Все это потому, что я боялась зла для него от врагов. И тоскую я о нем во много раз сильнее, чем он обо мне, и язык мой не может описать, какова моя тоска. Если бы не болтливость его языка и трепет его души, мой отец не прекратил бы своих милостей к нему и не подверг бы его лишениям. Но жизнь людей изменчива, и терпенье во всяком деле – самое прекрасное. Быть может, тот, кто судил нам расстаться, дарует нам встречу!» И она произнесла такое двустишие:

 
«О дяди сын, я страсть переживаю
Такую же, как та, что в твоём сердце.
Но от людей любовь свою я скрыла,
О, почему любовь свою не скрыл ты?»
 

Услышав это, мать Кан-Макана поблагодарила её и, призвав на неё благословение, ушла и сообщила обо всем своему сыну Кан-Макану, и он ещё сильнее стал желать девушку, и его душа ободрилась после того, как он перестал надеяться и остыло его дыхание. «Клянусь Аллахом, я не хочу никого, кроме неё, – сказал он и произнёс:

 
– Укоры оставь – словам бранящих не внемлю я.
И тайну открыл я ту, что раньше я скрыть хотел.
И ныне далеко та, чьей близости я желал,
И очи не спят мои, она же спокойно спит».
 

И затем проходили дни и ночи, а жизнь Кан-Макана была словно на горячих сковородах, пока не минуло в его жизни семнадцать дет, и красота его стала совершенна, и он исполнился изящества. И однажды ночью он не спал, и начал говорить сам с собою, и сказал: «Что я буду молчать о себе, пока не растаю, не видя моей возлюбленной! Нет у меня порока, кроме бедности! Клянусь Аллахом, я хочу уехать из этой страны и бродить по пустыням! И жить в этом городе пытка, и нет у меня здесь ни друга, ни любимого, который бы развлёк меня. Я хочу утешиться, уехав с родины на чужбину, пока не умру и не избавлюсь от этих унижений и испытаний». И потом он произнёс такие стихи:

 
«Пусть душа моя все сильней трепещет – оставь её!
Безразлично ей, что унижена перед врагом она.
Извини меня, ведь душа моя – точно рукопись,
И заглавием, нет сомнения, служат слезы ей.
Вот сестра моя, словно гурия, появилась к нам,
И Ридван ей дал разрешение, чтоб с небес сойти.
Кто осмелится ей в глаза взглянуть, не боясь мечей
Поражающих, – не спастись тому от вражды её.
Буду ездить я по земле Аллаха без устали,
Чтоб добыть себе пропитание, ею прогнанный.
И поеду я по земле просторной к спасению,
И душе найду я дары другие, отвергнутый.
И вернусь богатым, счастливый сердцем и радостный.
И сражаться буду я с храбрыми за любимую.
Уже скоро я пригоню добычу, назад идя,
И накинусь я на соперника с полной силою».
 

А потом Кан-Макан ушёл, идя босой, пешком, в рубахе с короткими рукавами, а на голове у него была войлочная ермолка, ношенная уже семь лет, и взял он с собой сухую лепёшку, которой было уже три дня. И он вышел в глубоком мраке и пришёл к воротам аль-Азадж в Багдаде и встал там, а когда открылись городские ворота, первый, кто вышел из них, был Кан-Макан. И пошёл он скитаться куда глаза глядят по пустыням и ночью и днём.

А когда пришла ночь, мать стала искать его и нигде не нашла, и мир сделался для неё тесен, несмотря на его простор, и ничто уже не радовало её. И она прождала его первый день, и второй день, и третий день, пока не прошло десять дней, но не услышала вести о нем, и стеснилась у неё грудь, и она стала кричать и вопить и воскликнула: «О дитя моё, о друг мой, ты вызвал во мне чувство печали. Я слишком много пережила и потому удалилась от суеты этого мира. Но после твоего ухода я не желаю пи пищи, ни сна. Теперь мне остались только слезы! О дитя моё, из каких стран я буду кликать тебя и какой город приютил тебя?» И затем она глубоко вздохнула и произнесла такие стихи:

 
«Мы знали: не будет вас, и будем мы мучиться,
И лук расставания направил на нас стрелу.
Седло затянув своё, меня они бросили,
Чтоб смертью терзалась я, покуда в песках они.
Во мраке ночном ко мне донёсся стон голубя,
Чья шея украшена, и молвила: «Тише!» – я.
Я жизнью твоей клянусь, будь грустно ему, как мне,
Не вздумал бы украшать он шею и красить ног.
Ведь бросил мой друг меня, и после я вынесла
Заботы и горести; не бросят меня они».
 

После этого она отказалась от питья и пищи, и усилились её плач и рыдания, и она плакала на людях и довела до слез рабов Аллаха и всю страну. И люди стали говорить: «Где твои глаза, о Дау-аль-Макан?» И сетовали на пристрастие судьбы, и говорили они: «Посмотреть бы, что же случилось с Кан-Маканом, почему он удалился с родины и изгнан отсюда, хотя его отец насыщал голодных и призывал к справедливости и праводушию».